— Ай да молодец!
Аскольд, стоящий тут же, неодобрительно взглянул на иудея, подумал: «Всё-таки зря брат в таких игрищах участвует, говорил ему об этом давеча, но разве его, дурня, вразумишь?!»
И Еруслан рядом стоял, тоже по пояс раздетый, — шрам на его лице ещё пуще побагровел на морозном ветру; ждал дружинник, когда Дир разбежится…
Княгиня киевская, в собольей шубке, разрумянившаяся, исподлобья взглядывала на брата мужа… Любовалась им, пригожим…
Дир набрал полную грудь воздуха, с шумом его выдохнул, разбежавшись, сильно оттолкнулся от берега, взмыл ласточкой, опустившись, разбил головой ледовое стекло Лыбеди и вошёл в воду, как острый лемех плуга в мягкое чрево земли… Собравшиеся на праздник замерли, княгиня прикусила пунцовую губку; взглянув на жену и заметив её необычайное волнение, Аскольд удивился… Но не придал этому никакого значения, сам был поглощён ожиданием, когда Дир наружу выберется… Время шло, а пока сие не случалось. Кто-то крикнул Еруслану:
— За ним! За ним!
Дружинник невозмутимо произнёс:
— Погодь! Счас появится…
Скоро лёд у противоположного берега разломился, и из воды, поигрывая буграми мышц, вытолкнулось мокрое гладкое тело князя. И с радостным криком последовал его примеру Еруслан. На той стороне Лыбеди их закутали рынды в медвежьи полсти, дали по доброй чарке, Аскольд облегчённо вздохнул: «Слава богу, обошлось…»
Толпа неистово ликовала, когда «резанувших» лёд привезли на этот берег, а иудей Фарра подарил золотой перстень князю, а его дружиннику — охотничий нож в серебряной оправе.
Княгиня киевская подозвала к себе Предславу и шепнула ей что-то.
Аскольд вспомнил о боге, а о каком? — не ответил бы… Наверное, о Перуне или Стрибоге, а может, Христе?… Чуть ли не каждый день беседует князь о вере византийцев с Кевкаменом: грека он переселил на Старокиевскую гору, поближе, и узнал от него, как Господь создал землю, человека Адама и его жену Еву, о змее-искусителе, об их изгнании из Эдема, о грехах человеков, потом народившихся, о всемирном потопе… О сыне Божьем и Человеческом Иисусе, о его страшных муках во искупление этих грехов. Его кровь, такая же, как у всех, бежала из ран на землю, когда Иисуса прибивали к кресту, он страдал, мучился, любил, волновался, как все живые люди, — был как человек, а не молчаливый истукан, которых вырубали из дерева и которым приносили жертвы. Христос не требовал кровавых жертв, он лишь говорил, чтобы не забывали, что они люди, а не дикие звери… Он для Аскольда с некоторых пор стал понятнее и ближе…
Часто-часто князю вспоминалась юница с живыми, ясными глазами, сожжённая на костре печенежской девой, и сама Деларам окончила жизнь ужасно, оставшись навеки на дне гнилого болота. Дир рассказывал о ней брату, — и снова Аскольд поразился его жестокости.
Кевкамен научил князя креститься и, налагая рукою крест на себя, он знал, что чтит не его, а муки Христа, принятые на нём.
Но в душе пока Аскольд оставался язычником. Поэтому он и представлял христианского Бога по- своему — подобным ручью, стекающему с гор и питающему реки и озера. Приходят люди и набирают воды в кувшины: у иных кувшины прекрасны, у других безобразны. Но каждый стремится убедить всех, что лишь вода из его сосуда утолит жажду. Аскольд же предпочитал пить прямо из ручья, встав на колени и зачерпнув ладонью ледяную воду…
Конечно, он ещё был далёк от осознания глубокого чувства, при котором мог бы воскликнуть: «Уже не я живу, но живёт во мне Христос. Вместе с Ним я умер, и вместе с Ним я восстаю к жизни!»
Все уселись за длинные столы, составленные возле костров. Слуги подали каждому по бараньей кости с мясом. Дир соседствовал с княгиней киевской. Он был предупреждён Предславой, что та хочет с ним поговорить… После чарки-другой, когда скурры и прочий весёлый люд начали блеять козлами, выделывать разные фигуры на снегу, дудеть в дудки и пищать в пищалки, а сергачи водить меж гостей обжорливых медведей, княгинюшка наклонилась к свойственнику, прошептала:
— Князь, мне нужно с тобой увидеться. Много не пей, Предслава придёт ввечеру на твою половину терема и покажет, куда тебе идти…
Дир быстро взглянул на брата, тот рассказывал что-то Светозару, не обращая ни на кого внимания. «Что ей от меня нужно?» — подумал младший князь. Знал, что старшая жена Аскольда — женщина мудрёная, говорили, она — ведунья: мать детей, а выглядит, как молодушка…
Дир посмотрел в глубокие, бездонные, тёмные, как ночь глаза свояченицы, почувствовал, как мороз прошёлся по коже. Не боялся головой лёд колоть, в темноте проплыть под ним, а тут сделалось не по себе от её взгляда…
«И впрямь — чаровница!»
Ещё по молодости князья киевские затеяли поход на Кавказ и повстречали воинов, которые, стоя на конях, на полном скаку, рубились сразу с двух рук саблями, которые мелькали, как белые молнии… Отчаянные воины назывались царкасами, царскими людьми… Они населяли не только Север Кавказа, породнившись с аланами, но и верховья Меотийского озера — моря Азовского, берега Дона, беря в жены гречанок, а также красивых танаиток и россиянок…
Позднее они выделились в народность казаков — вольницу, но которая была не река без берегов, а мощная вода Дона, разумно скованная жёстким самоуправлением. Народность эта, вобрав в себя потом свободолюбивых беглых и истинное православие, дошла, не видоизменяясь, и до наших дней. Думаю, что казаки ещё заявят о себе с полным правом и силой, ибо их светлые дни грядут…
В этом кавказском походе киевские князья, столкнувшись с царкасами, чуть не лишились войска, если б Аскольда не полюбила царская дочь Сфандра[58]… Аскольд привёз новую жену в Киев, сделав её старшей, а первую, несмотря на то, что она родила ему сына, отправил обратно в Булгарию.
Худо бы пришлось тогда киевлянам, если бы Сфандра вовремя не замолвила слово за них перед своим отцом… По десять человек в ряд царкасы прорубались сквозь плотные ряды воинов архонтов, разворачивались и проламывались снова, невредимыми ускакивая в степь. Подобные «проходы» помнят ещё древние персы царя Дария, повстречавшиеся с этим народом[59]. Историки не преувеличивают, рассказывая, что тогда многие персы посходили с ума. Скорее сие объяснялось свойством царкасов владеть, говоря современным языком, гипнозом, или по-старому Спасом, в основе которого стояло Слово-заговор…
Казачий Спас — бескрайняя степь и бездонный колодец Духа. Воин, овладевший им, мог быть незамеченным в траве чистого поля, его не брали ни копье, ни стрела, ни острый меч… Он воспитывался Небом. Мать выводила в степь ночью трёхлетнего сына и говорила ему:
— Звезды — глаза твоих пращуров. Они неусыпно глядят, как ты будешь защищать свой очаг, свой Род.
Подрастая, юноша не ведал страха смерти, а став настоящим царкасом, знал, что смерть в бою — счастье, ибо тогда он взмывал на небо живою звездою…
Дир поднялся из-за стола на берегу Лыбеди и вышел. Лучистый взгляд Сфандры он не мог без волнения выносить и удалился, не позвав за собой даже Еруслана. Полуобернувшись к архонту, княгиня слегка улыбнулась…
Дир вскочил на коня, гикнул, взмахнул плёткой и вихрем взлетел на холм, а оттуда спустился к дубовым крепостным стенам города. Завидев на верховом алый корзно, на высокой башне страж протрубил в рог, предупреждая караульных на воротах, чтобы те вовремя смогли открыть их.
Какая-то тревога охватила Дира, но сам не знал, откуда она и отчего… Главное, появилась раньше, ещё до того, как Сфандра сказала ему, что хочет с ним увидеться… Может, причиной душевного состояния явилась поездка на могильный курган жены? Но тогда ведь там, наоборот, у него на сердце стало легко и ясно…
Дир прошёл в пустую гридницу, в которой были разбросаны по лавкам щиты, а не висели на стенах, как положено. Подозвал старшого, попенял за беспорядок и предупредил, чтобы вечером никто из рынд не сопровождал его, ни тайно, ни явно…
Лёг на своей половине, попробовал заснуть, но тревога возвернулась, — вспомнилась жена: значит, всё-таки посещение её могилы было следствием тревожного волнения… А Сфандра?… С ней нужно держать ухо востро… Дир смолоду благоговел перед ней, но побаивался… Хотя они по рождению одногодки, Аскольд старше их на шесть лет. Ему в праздник Карачуна — двадцать пятого дня студёна, десятого месяца года[60], исполнится ровно сорок лет.
Нехороший день, хоть и праздничный, ибо тех, кто родился в этот день, называют карачунами или крачунами. Есть такое выражение — карачун дать, то есть решительно погибнуть… Карачун, видимо, слово тоже тюркского происхождения, — окачуриться, в темноте оказаться… И так далее…
А праздник?… Ну что ж — к этому дню пекли из пшеничного теста домашних животных: коров, быков, овец, кур, гусей, уток. Выставлялись они на окна для показа проходящим, на столе с утра красовались для семейства и уже вечером рассылались в подарок родным… А для трапезы готовили в одном горшке из пшена кашу, а в другом — варёные в меду яблоки, груши и сливы, и оба горшка ставили на покути, в переднем углу… Позднее, когда стали колядовать, возили в санях Коляду — девицу, одетую сверх платья в белую рубашку, видя в ней связь с солнцестоянием зимним и летним, отыскивая в слове Коло символ солнечного оборота и коловратности судьбы человеческой…
Зима ходит с сего дня в медвежьей шкуре, стучится по крышам и будит баб ночью топить печи. А если она по полю идёт, то за ней вереницами метели, а если по лесу, то сыплет из рукава иней, а на реке под следом своим куёт воду на три аршина. Студёное время! Но до дня рождения Аскольда ещё далеко…
Дир всё-таки заснул, сколько спал — не ведал, почувствовал, кто-то его толкает в бок. Открыл глаза, видит — старшой. Дружинники ещё гуляли, хотя за окнами уже было темно.
— Княже, просила Предслава разбудить тебя.