— В сражении в Каппадокии наши войска одержали сравнительно лёгкую победу, что не доказывает полководческих талантов ни Варды, ни василевса, просто небеса оказались на сей раз благосклоннее к нам, чем к агарянам… Было захвачено в плен много арабов и павликиан, им помогавшим.
А у ересиарха[4] Карбеаса томятся после неудачного похода в 858 году наши турмархи… Знаю, что ты, Леонтий, проездом в Мелитену бывал в Тефрике, — Патриарх снова пристально взглянул на монаха. — Надеюсь, там вы с выгодой обменяете пленных. А тут, — Фотий показал на пергаментные листы, лежащие на столике, — я воспроизвожу историю ереси, которая зародилась в Западной Армении, и теперь донимает нас… Познакомься. Это полезно во всех отношениях. Но особенно пригодится в вашей поездке. Можешь читать рукопись здесь, в кабинете философа… А завтра мы встретимся снова… До свидания.
3
Из того, что мне удалось проездом в Мелитену на богословский спор с агарянами побывать в Тефрике, я не делал секрета. Поэтому и в мыслях не возникало, чтобы обвинить Константина в несохранении тайны. А если она известна третьему лицу, то какая же эта тайна?!
Асинкрит?… Этот гнусный негодяй и шпион из Студийского монастыря мог тогда пронюхать… Ну да Сатана с ним! Это не имеет теперь существенного значения, коль я твёрдо намерен рассказать обо всём патриарху… И пусть сам решит — посылать меня с Мефодием или заменить другим. В отношении веры я чист перед Богом и владыкой, и никакая ересь не смутит мою душу! И восклицаю: «Ясно сознаю я, Господи, что люблю тебя. Небо и земля и всё, что на них — вот они со всех сторон твердят мне, чтобы я любил Тебя… Я спросил вселенную о Боге моем, и она ответила мне: «Я не бог; Творец наш, вот кто Он».
Эти слова принадлежат Августину Аврелию, епископу Иппонийскому. Их приводит патриарх в самом начале своей рукописи, которую я читал при свечах всю ночь напролёт. И заснул только под утро. Фотий потом неоднократно ссылается на труды общепризнанного влиятельного отца христианской церкви начала пятисотых годов по Рождеству Христову, направленные против всякой ереси, и которые вызвали особенную злобу у манихеев[5], потому что сам Аврелий в прошлом принадлежал к их школе в Риме и даже преподавал там риторику. И обращение патриарха к Августину не случайно: ведь учение манихеев, основанное на дуализме[6], было затем подхвачено павликианами.
Павликиане, как и манихеи, делили мир на два царства: царство Диавола — мир видимый, материальный: планеты, звезды, земля и всё, что на ней и что окружает нас, и царство Бога — мир небесный. И восходило это деление к пророкам христианской ереси Маркиону, Валентину и Монтане.
По Маркиону Иисус не являлся сыном Марии, выросшим в доме плотника Иосифа, а сошёл с небес в пятнадцатый год правления римского императора Тиберия, появился в Капернауме и выступил с проповедью сначала в синагоге этого города, а затем в Назарете. Пророк Маркион отрицал человеческую природу Христа. Валентин писал об Иисусе: «Он ел и пил особенным образом, не отдавая пищи; сила воздержания была в нём такова, что пища в нём не разлагалась, так как он сам не подлежал разложению».
И Валентин, и Маркион выступали против признания Ветхого Завета. Если Иисус — посланник Божий, то уж во всяком случае не иудейского бога Яхве, которого они объявили носителем злого начала… Истинное Божество, по их учению, есть абсолютное благо и никакого отношения к видимому миру, а следовательно, и никакой связи с людьми не имеет: более того, люди полностью чужды ему. А Миссия Иисуса — спасти чуждых Божеству существ. И Христос выкупил их своей кровью, а купить можно только то, что тебе не принадлежит, рассуждал в частности Маркион. При этом он использовал отдельные места из апостола Павла. В послании к галатам сказано: «Христос выкупил[7] нас от клятвы закона», поэтому «выкуп» людей из мира и передача их истинному Божеству — есть следствие благости Бога, спасшего даже чуждых ему. При таком понимании Миссии Христа в учении Маркиона ни страшному суду, ни царству Божию не было места…
А пророк Монтана, в прошлом жрец фригийской богини Кибелы, затем принявший христианство и идущий за Маркионом, постарался примирить его учение с учением ранних христиан, в котором главным остаётся Второе пришествие. И поэтому нам надлежит всегда заботиться о спасении душ.
Но правильно указывая на это, Монтана обманно предсказывал конец света и утверждал обманно, что Второе пришествие должно произойти в городе Пепузе, где родился лжепророк. И его последователи толпами повалили в Пепузу, чтобы стать свидетелями вселенского события.
Трагическая наивность этих верований приводила к тому, что многие люди, обязываясь по учению Монтаны соблюдать строгий аскетизм и безбрачие, бросали свои дома, семью, всё то немногое, что они имели, и шли часто голодные и босые, встречать Второе пришествие, которое так и не наступало…
Убеждения монтанистов разделяли и манихеи, тоже проповедующие неприятие роскоши, безбрачие, теорию о добром и злом началах, лежащих в основе мира, отрицающие Ветхий Завет, иконопочитание, святых, церковную иерархию, Богородицу, считающие Христа не богочеловеком и его существо не телесным, а призрачным, и относящие нашу церковь с её богатствами к царству Сатаны.
Движения монтанистов и манихеев, несмотря на запрет императора Юстиниана II «не устраивать совместных трапез», продолжались. В 726 году в «Эклоге» Лев III Исаврийский уже прямо говорил, что «монтанисты и манихеи подлежат казни мечом».
Призывает к такой расправе над павликианами и в своей рукописи Фотий. Далее он пишет, что «павликиане — те же манихеи; они стали называться вместо манихеев павликианами от некоего Павла Самосатского, сына женщины-манихейки Каллиники. Она же имела двух сыновей: этого Павла и Иоанна. И вот, обучив их манихейской ереси, послала их из Самосаты в Армениаку глашатаями этой ереси. Они, придя в селение Фанарию, там посеяли семена своей ереси. И с тех пор это селение переименовано в Эписпарис[8]».
Семена не преминули дать всходы, к тому же — обильные. По прошествии некоторого времени церковь византийская вынуждена была провозгласить анафему «почитающим Павла, сына Каллиники, вместо апостола Павла».
Тогда-то и начались жестокие казни павликиан. У лжепустынника Экзакионита, который расколол икону Богородицы, император приказал обрезать язык, а потом отделить голову… Другого — Николая, единомышленника Экзакионита, в муках высказавшего раскаяние, велел водить перед народом, а нечестивцу публично каяться в своём заблуждении; затем сослал Николая в монастырь, где его удушили.
И христиан, заражённых ересью, также повелевалось предавать смерти. Но особо яростное гонение производилось в фемах Армениаке и Колонее, откуда и пошло распространение павликианства. Очень злобствовали Фома, епископ Колонеи, и Паракондак, экзарх Армениаки. По их приказанию павликиан распинали на крестах, рубили головы, сотнями жгли на огромных кострах… И астаты[9] вынесли решение — уничтожить Фому и Паракондака. Прибегнув к хитрости, они их зарубили и перебежали в Мелитену, где эмиром у сарацин был Монохерарис. Получив от него город Аргаун, астаты осели там. И собрав вокруг себя еретиков, начали грабить Романию… Поэтому неудивительно, что павликиане первыми откликнулись на призыв турмарха Фомы Славянина идти войной на Константинополь.
В этом месте в мыслях своих я уличаю себя в том, что сочувственно отношусь к страданиям еретиков, и вместе с Фотием осуждаю их учителя Сергия-Тихика, приведшего многих к печальному концу. Верно: примкнув к восстанию, они стали «людоедами», то есть убийцами, и понесли суровую кару.
И тут я должен сказать о своих родителях…
Отец мой славянин, родом из Македонии, воспитывался в иконоборческой семье, и женился на девушке таких же религиозных убеждений. Когда разгорелось пламя народного гнева, он, не задумываясь, вместе с братьями и молодой женой оказался в стане Фомы Славянина. Братья погибли в сражении с болгарами у стен Константинополя, а его казнили позже, в 823 году, в году, когда я появился на свет вместе с сестрою, названной Максимиллой.
До двенадцати лет я рос в Тефрике, слушая, как и сестра, проповеди павликиан, познавая мученическую историю их движения. Жили мы бедно, еле сводили концы с концами, и тут представилась возможность отослать меня в Македонию к брату матери, который, как потом выяснилось, отошёл от иконоборства и встал на путь православия. Он быстро выбил из моей ещё неокрепшей головы павликианскую ересь и поместил в православную школу при одном монастыре в Славинии. По окончании её я принял обет иноческого пострижения и получил новое имя. Теперь я звался Леонтием.
В школе же у меня проявилась склонность к познанию древнегреческого языка и эллинским наукам, поэтому и был приглашён Мефодием, состоящим на военной службе, в его замечательную библиотеку на должность переписчика, а позже он определил меня к брату Константину.
Но об этом я уже говорил, записывая свои впечатления о совместных с философом путешествиях. К сожалению, туда не вошло да и не могло войти описание моего посещения Тефрики, когда мы ездили в Метилену к эмиру Амврию на богословский спор с сарацинами…
Тогда я долго колебался, поведать ли Константину, так же, как сейчас патриарху Фотию, о моих родственниках, да ещё самых близких и единственных на этом свете — матери и родной сестре, которые погубили свои души, став на путь ложного учения? Но решил: «Скажу!» Исходил из того, что измыслил апостол Павел: «Не обманывайте самих себя. Не думайте, что вы мудры в этом мире… Не хитрите. Ибо сказано: «Бог уличает мудрых в их лукавстве».