У Гейры вдруг мелькнула мысль, что жизнь ей, возможно, будет всё-таки оставлена, и она, вопреки тому, что думалось ей накануне, уцепилась за эту слабую тень надежды. В конце концов, Морох зачем-то ей доказывал всё это время, что, как бы она ни старалась, не в ее силах хоть как-то угрожать ему…
– Ты еще долго… просуществуешь. – Морох говорил негромко и почти приветливо. – Но отсюда тебе уже нет обратной дороги, и поэтому я могу открыть тебе несколько тайн, которыми я ни с кем, кроме себя самого, не делился. Вставай и следуй за мной.
Он поднялся с корточек и направился к воротам, за которыми надеялась скрыться от него Гейра, и она послушно, как побитая собачонка, поплелась за ним. За воротами оказался точно такой же коридор, и они шли по нему, казалось, целую вечность, а Морох по пути всё говорил и говорил, а она жадно ловила каждое слово, надеясь уловить хоть что-нибудь, способное ей помочь.
– Тебя, наверное, нередко посещали сомнения в том, что в нашей общей борьбе есть хоть какой-нибудь смысл, а если смысл тебя не волновал, то уж в том, знаю ли я, что делаю, ты точно сомневалась… Тебе просто всегда в радость были свобода, могущество и безнаказанность, которые я дарую Избранным своим, и, конечно, тебя всегда интересовал источник Силы, которым я владею. Именно власть над силами и пробуждает ту неутолимую жажду творчества, без которого бессмысленно любое движение вперед, вызываемое чьей-то волей. Когда-то Небесный Тиран создал всё живое и неживое в этом мире, и он же дал закон, который я до сих пор не могу преодолеть, – он дал возможность из мертвого самопроизвольно рождаться живому, но вот превращать живое в мертвое, к сожалению, никому не дано. Ты, конечно, скажешь, что видела горы трупов, да и сама перебила кучу народу во славу Великолепного, то есть меня. Но на самом деле смерти нет – есть лишь переход жизни из одного состояния в другое. Что бы ни делать с телом, дух не погибает и не распадается, и единственное, что с ним можно сделать, – это перевоспитать… Ты и вправду думала, что вот это тело принадлежит мне? Да у меня таких сотни в шкафчике висят. Но это мое самое удобное тело – моим мыслям не так тесно в этом мозгу – потому что иных там почти нет. А ведь когда-то он был великим мудрецом, и даже я у него многому научился. А теперь… Ну, сама видела – когда ты подошла к нему, он некоторое время был предоставлен самому себе. Сам виноват – захотел бессмертия. Он получил его, но пользоваться им может только изредка, когда меня нет… Так что любую сущность можно обратить в камень, можно переселить в паука, можно подчинить, можно заточить, а вот уничтожить никак невозможно. Я пытался, и до меня пытались… Зато если у кого-нибудь это получится, все законы, которые нам навязал Тиран, вывернутся наизнанку, и только тогда мы победим, то есть я победю – вы то здесь ни при чем, вы – лишь орудия мои, товарищи, единомышленники, сотрапезники. Тем, кто останется со мной до конца, может быть, что-то и обломится, а может быть, и нет…
Тем временем коридор кончился, и они вышли на открытую площадку, полукругом выступающую из стены башни. Над ней висело непроглядное полотно бархатной тьмы, а к своду, состоящему из Ничего, были прикованы цепями несколько огромных шаров свинцового цвета. Время от времени шары дергались, как будто пытались оторваться от своих оков, и снова безнадежно замирали.
– Вот они, кормильцы наши, – сказал Морох и схватил Гейру за запястье. – Вон там, в этих шариках, заключены те, кто и вправду бросал вызов Небесному Тирану. Но они были смяты, растоптаны, и я видел это, потому что тот, кем я тогда был, участвовал в этой битве на стороне Творца. И когда эти могучие гордые духи были закованы, я стал их тюремщиком. Их сила отделена от воли, а воля от сущности, иначе никакая тюрьма не удержала бы их. Я стерег их тысячи лет, и чем дальше, тем сильнее грызла меня зависть. Ты слышишь! Я, свободный, завидовал им, плененным. Они не в силах использовать свою мощь, которую никто не сумел уничтожить, они не могут даже пошевелиться, настолько надежны и несокрушимы эти запоры, но однажды случилось то, к чему я стремился веками, – я добился того, чтобы они заметили меня, своего ничтожного тюремщика. Теперь уже никто и нигде, кроме меня и самого Небесного Тирана, не помнит их имен, и в этом я равен самому Творцу. Мое знание помогло мне до них докричаться, когда им наскучило хранить свое молчание. И я предложил им воплотить их замыслы, пользуясь силами, которые им остались подвластны. Потом мы скрылись от всевидящего ока Творца все вместе – и тюремщик, и тюрьма, и заточенные в ней. Я сам нашел эту пылинку, эту крохотную щель в сотворенном пространстве. Я сам не знаю, где мы сейчас – может быть, в наросте грязи на ноге какого-нибудь нищего или в недрах какой-нибудь звезды… Стоит оторваться от созерцания очевидного, начинаешь понимать, что бесконечное может уместиться в малом. Хотя, возможно, и тот мир, который я жажду уничтожить, чтобы сотворить вновь, и так зажат у меня в кулаке… Впрочем, нас никто и не ищет, потому что в моих руках ключ от узилища, и если я почувствую обращенное на себя всевидящее око, я, не раздумывая, выпущу их на волю, и это мое самое грозное оружие. Я неуязвим. Я намерен, сколько бы времени и сил это ни отняло, добиться всего, что наметил. А когда я создам первый свой мир, живущий по данному мной закону, взор мой обратится дальше и дальше – в бесконечность…
Говоря громче и громче, Морох всё крепче и крепче сжимал запястье Гейры, и в конце концов страшная боль пронзила всё ее существо. Вопль, прокатившийся многократным эхом под черными сводами, заставил Мороха вздрогнуть и ослабить хватку. Она вырвалась и метнулась к ближайшему шару. Но в последний момент Великолепный схватил ее за ногу, подтянул к себе и прижал коленями к каменному полу.
– Здесь кричать нельзя, – отчетливо произнес он, глядя ей прямо в глаза. – Здесь положено молчать… всем, кроме меня.
Он отпустил Гейру, и тут же ее начали оплетать тончайшие нити. Она успела вскочить, но более не могла пошевелиться, оказавшись в центре плотного прозрачного клубка. Сверху на нее обрушилась еще одна цепь, гораздо тоньше остальных, и уцепилась за шар, пленницей которого она стала.
– Ты мне пригодишься, красотка, – говорил Морох, наблюдая, как нити густеют на теле Гейры. – Пригодишься для моего гардероба. Твое тело совершенно, и когда-нибудь именно в нем я буду являться в мир. Пора самому приниматься за дело – от вас, Избранных, мало толку, и любой из вас рано или поздно становится опасен…
Глава 7
Прежде чем отдать жертву Чаше Цаора, нужно убедить восходящего к ней в том, что впереди его ожидает лучшая доля – лишь тогда он станет листом на дереве мира, а не соком его корней.
Они решили покинуть усадьбу Веллета на день раньше, чем собирались. Осу не терпелось вновь увидеться с Герантом, и Элл Гордог, зная, как мальчишка привязан к своему приемному отцу, однажды утром сказал, что радостей мирной жизни они вкусили уже достаточно и самое время отправляться назад, в замок. Конечно, Осу можно было дать провожатых и отправить пораньше, но Гордогу почему-то казалось, что стоит мальчишке хоть ненадолго остаться без присмотра, как на него обрушатся новые беды, от которых ему уже не удастся отвертеться.
Фертина, хоть он и был доволен в душе, что попал в общество столь высокородных эллоров и даже одного лорда, всё же глодало недовольство тем, что во время битвы он оказался непонятно где и непонятно зачем и никакой воинской славы ему стяжать не удалось. Каждый вечер после горячих ванн, скромных застолий и неспешных бесед он начинал править свой меч, на котором после рубки идола на дрова и ударов о камни образовалось множество мелких зазубрин. А когда Веллет говорил ему, что не стоит так торопиться и новых сражений в ближайшие дни не ожидается, Фертин отвечал, что никогда не угадаешь, где придется обнажить меч, и он привык всегда держать оружие в порядке. А Миня, глядя на своего господина, сходил в лес и на всякий случай вырубил себе здоровенную дубину. Хотя Фертин Дриз долго и упорно обучал своих дружинников фехтованию, но многим из них, и Мине в том числе, казалось, что чем оружие тяжелее, тем оно вернее.
Собираться начали утром, чтобы днем выехать, но эллор Веллет никак не мог успокоиться, пока по достоинству не одарит своих гостей драгоценной утварью и оружием из запасов, которые накопили его многочисленные предки. Дорожные сумки распухали, укладывались и перекладывались, а гости справедливо считали, что невежливо отказываться от подарков. В путь они отправились лишь глубокой ночью, надеясь к рассвету оказаться в замке. А когда оленьи упряжки несли их мимо входа в подземелье, с гор сполз холодный туман, и стало настолько темно, что невозможно было разглядеть соседние сани – был слышен только скрип полозьев, и время от времени раздавались крики погонял.
Элл Гордог, Фертин и Ос ехали в последних санях, и Хранителя Ворот посетило странное предчувствие, что мимо той дыры в земле им опять не удастся спокойно проехать, хотя лезть туда на этот раз никто не собирался. Но Элла почти не удивило, что передние сани, в которых ехал лорд и Олф, вдруг остановились. Потом заволновались олени их собственной упряжки, попытавшись ускорить бег, хотя погоняла не доставал из-за пояса свой кнут. В конце концов все три упряжки сбились в одну кучу, и Веллет, озираясь по сторонам, крикнул то ли на погонял, то ли на оленей:
– Чего встали!? Вперед! И так задержались.
Олф, Фертин и даже лорд одновременно глянули на него так, что он немедленно умолк. Они прислушивались, а Олф, как Веллету показалось, даже принюхивался…
– Эх, луков-то у нас нет, – посетовал Фертин почти шепотом, поправляя перевязь с мечом. – Говорил же я…
– Говорил, говорил, – согласился с ним Олф, – но кто же знал, что эта дрянь сюда пролезет. Значит, не всех мы перебили.
Он еще раньше, чем олени, почувствовал запах оборотней, но сначала решил, что ему это показалось – уж очень хотелось надеяться, что хоть с этой нечистью они уже покончили.