(показывает на стеклянную перегородку), это кто? Ангелы?
– Наши небесные судьи. Они ничего не говорят, они наблюдают. Они будут меня судить. Они видят мою жизнь. Видят меня маленькой девочкой. Видят меня подростком. Видят меня теперь. Они знают обо мне все.
Она обращается к «публике»:
– Простите меня. Простите меня. Ох, как я раскаиваюсь в том зле, что могла сделать.
– Это правда. Она чуть-чуть... (Он постукивает пальцем по виску.) Извините ее.
– Я хочу искупить мои грехи. Искупление. Я готова к искуплению.
Она стучит себя кулаком в грудь.
– Я была ленивой, скупой, гордой, завистливой, я лгала и даже была обжорой.
– А сигаретки у вас не будет? Саманта продолжает бормотать:
– «Господи, я не достойна того, чтобы войти в Твое царствие, но скажи одно слово, и душа моя излечится».
– А если те, кто за нами наблюдает, не ангелы, а... демоны?
– Простите и этого безбожника тоже, он не отвечает за себя.
– Мы видим «безбожника» в чужом глазу, а в своем и «апостола» не замечаем.
– Ты можешь пасть закрыть? Я пытаюсь спасти положение.
– Мне кажется, что гипотеза насчет ада правдоподобнее. Мы всегда представляли себе ад чем-то вроде пещеры-бани-талассотерапии, только жарче и противнее. А настоящий ад вот такой. Закрытое помещение, пустое, тихое, холодное. Непонятное. С ощущением того, что за тобой кто-то наблюдает, кто – неизвестно. Ад (он показывает на стекло)– это чей-то безмолвный взгляд.
– Какое несчастье жить без веры! Рауль подходит к стене и смотрит на
свое отражение.
– А если мы спокойно поразмышляем, – предлагает он.
– Мне незачем размышлять, я знаю.
– А я, глядя на вас, все больше сомневаюсь.
– Усомнись в своих сомнениях, и ты поверишь.
– Очень жаль, но я верю только в то, что вижу. А вижу я, что заперт в каком-то аквариуме вместе с женщиной в леопардовом костюмчике. Точка. Я беру себя за запястье и чувствую свой пульс. Я прикасаюсь к своей груди и чувствую стук своего сердца. Из этого я делаю вывод, что я жив и нахожусь в ясном уме и что вы, напротив, начинаете терять рассудок.
– Два года назад, – говорит Саманта, поворачиваясь к нему, – мне одолжили тигрицу из другого цирка, поскольку моя заболела гриппом. Тигрица не хотела меня слушаться. Я чувствовала, что она опасна. Только я начала работать с ней, как она бросилась на меня с открытой пастью. Несколько секунд я была в ее полной власти. Но вдруг, будто чудо какое-то, она остановилась. Потом посмотрела на меня, и я увидела по ее глазам, что на нее снизошел Святой Дух. Я встала на колени и принялась молиться, а тигрица лизнула мне щеку.
– Прямо как у святой Бландины, – произносит он насмешливо.
– Именно, как у святой Бландины. Тогда-то я и поняла, что моя жизнь принадлежит не мне, и что я – Его слуга.
Она опять опускается на колени и молится в тишине.
– И слушать такое в середине двадцать первого века! – возмущается он.
– Человек неверующий – всего лишь мешок мяса.
– Я никогда и не претендовал на что-то другое.
– Удивительно все-таки! Ты не веришь в Бога, а веришь в машины. Но технологии нас не спасут. А такие, как ты, помогают машинам превращать нас в рабов.
(Звонит телефон. Звук далекий; неясно, откуда он доносится.)
Рауль и Саманта пристально всматриваются сквозь стекло в даль. Такое впечатление, что таинственный наблюдатель забыл отключить мобильный телефон.
Телефон звонит снова. Их взгляд становится еще напряженнее.
Когда телефон звонит в третий раз, они принимаются искать глазами источник звука.
После четвертого звонка Рауль хлопает себя по одежде, роется в карманах.
– Это мой телефон! (Он достает маленький мобильный телефон.)
Рауль подносит телефон к уху, и лицо его выражает досаду.
– Кто это? – спрашивает Саманта.
– Будильник. (Он нажимает на кнопку, отключая звук.) Я использую мобильный и как будильник.
– Будильник? Так что же это, утро уже?
– Действительно, мы и не задавались вопросом, сколько времени прошло с тех пор, как нас украли.
– А по твоему мобильнику-будильнику это узнать нельзя?
Он ошарашенно смотрит на нее.
– Да, да, конечно. Телефон показывает, что последний раз я пользовался им семнадцатого декабря. А сегодня – двадцать четвертое. Значит, уже неделя прошла.
Она подходит к нему.
– Двадцать четвертое, говоришь... Рождество?
Он набирает номер, ждет. Ответа нет, он набирает другой номер.
– Не отвечают. Не соединяет. Рауль продолжает заинтригованно:
– Чего я не понимаю, так это почему нет даже слабого сигнала.
Он пробует в разных углах клетки поймать сигнал. Безрезультатно.
Он садится по-турецки рядом с Самантой, по-прежнему стоящей на коленях. Застывшим взглядом смотрит прямо перед собой.
– Саманта, я замру, словно статуя, и вы тоже. Ничего происходить не будет, зрителям станет скучно. И тогда, может быть, нас наконец отпустят.
Спустя какое-то время слышится бурчание в животе.
– Я есть хочу, – стонет Саманта, потирая живот.
– А я думал, раз мы в раю, то не должны чувствовать ни голода, ни жажды.
– Я есть хочу. Я пить хочу. Я ЕСТЬ ХОЧУ!
– Никто не придет. Мы, как Робинзон Крузо и Пятница, предоставлены сами себе.
– Ты меня бесишь.
– Если никто не придет, то мы съедим друг друга.
– Фу! Ты, что же, думаешь, тобой можно соблазниться?
– Напротив, вас я нахожу весьма аппетитной.
Он облизывается.
Она хочет дать ему пощечину. Он еле успевает схватить ее за запястье.
Она пытается осуществить свое намерение другой рукой.
– Вечная проблема с интегристами, – говорит он, держа ее за оба запястья. – С вами невозможно разговаривать, вы тут же переходите к насилию.
– Пусти меня. Ты...
Вдруг сверху сыплется дождь из чипсов.
Рауль оставляет свою пленницу.
Саманта ловит чипсы.
Он тоже подбирает один и очень внимательно его рассматривает.
– Это что за штука? – спрашивает заинтригованная Саманта.
– Консистенция странная, похоже на чипсы.
Он подносит чипс к носу.
– Не пахнет ничем.
Саманта втягивает носом воздух и поворачивается к Раулю:
– Как думаешь, жрать это можно?
– Надо бы попытаться.
– Давай ты.
– Почему я?
– Э-э... Ты – ученый.
Рауль, после колебания, откусывает крошечный кусочек.
– Ну и как?
– Никак. Что-то среднее между хлебом и картоном.
Теперь пробует она.
– Да они восхитительные! – восклицает она. – Как просфора.
Молодая женщина собирает чипсы и набивает себе рот.
– Во всяком случае, это решительно доказывает, что мы не в раю и не в аду, – говорит он назидательно. – Если мы поглощаем пищу, значит, мы находимся все еще в материальном мире.
– Молчи и ешь.
– Наши похитители хитры. Они нас испытывают. Они наблюдают за нашим поведением. Можно утверждать, что еда упала как раз тогда, когда мы держались за руки. Это не случайно. Я вам сейчас покажу.
Он придвигается к ней.
– Лапы прочь!
Саманта делает вид, что дает ему пощечину.
Рауль крепко сжимает ее запястья – сверху снова падает корм.
– Вы видите? Я прав. Каждый раз, когда мы вот так касаемся друг к друга, они бросают нам пищу.
– И что из этого следует, господин Всезнайка?
Он тревожно поднимает голову:
– Они чего-то ждут от нас.
Она, в свою очередь, тоже обеспокоенно смотрит вверх:
– Чего?
– Своих хомячков я награждаю галетами тогда, когда они выполняют то, чего я от них добиваюсь. Вы, наверное, то же самое делаете со своими тиграми, да?
– Я своих кормлю сырым мясом, а не искусственным кормом. От него их рвет.
– Существа, которые за нами следят, – говорит он, глядя на потолок, – кто бы они ни были, считают наше поведение «позитивным» тогда, когда мы вот так держимся за руки.
Саманта застывает на мгновение, потом снова становится на колени.
– Это не просфора и не чипсы, это... манна небесная, – говорит она торжественно.
– Ох, мистики...
– Как у Моисея в пустыне. Бог нас не покинул.
– Эй, Бог! Если ты нас слышишь, не дашь ли еще сандвича с маслом, ветчиной и корнишонами? И пивка? И сигаретки?
Саманта не смеется.
– Политика кнута и пряника, – продолжает он. – Электрический разряд как наказание. Еда как награда.
– С нами делают то же, что мы делаем с животными.
– Так вы думаете, они станут жечь вам ноги раскаленным железом, а мне заливать в глаза едкий шампунь?
– Как я раскаиваюсь в том, что приносила страдания другим!
– Да, правда, все-таки отвратительно то, что она делала.
– Я грешила.
– Опять начинается. Чувство вины. Не верится только, что искреннее.
– Я грешила. И я наказана.
– Вы – да, вы заслуживаете наказания. (Он смотрит на потолок.) Но я? Не понимаю.
– Заткнись!
– Да вы еще и вульгарны. А вульгарность – это один из семи смертных грехов!
– Я тебе сейчас глотку все-таки заткну!
– Вульгарная, агрессивная, прожорливая. Да, тут есть за что прощения просить. Можно добавить еще грубость, суеверность, жадность, капризность, склонность к эксгибиционизму, к постоянным истер...
Она бросается к нему и хочет влепить пощечину, но он пригибается и с трудом увертывается.
Становится в стойку, словно боксер, готовый к схватке.
– Истеричка... На этот раз вы меня не застанете врасплох. В юности я занимался тайским боксом.
– Один раз я тебя достала и еще достану.
Они смотрят друг на друга с вызовом. Она бьет его ногой. Он сгибается от боли.
– Ой! Да она сумасшедшая! Мне больно.
– Алле-ап! Лежать, зверюга. Будь умницей. Понял? Умница. Ап! (Обходит вокруг него, как укротительница вокруг хищника.) Ап! Тихо. Спокойно. Будь умницей.
– Хорошо. (Он пожимает плечами.) Нам трудно понять друг друга. Но все же нам надо как-то устроиться.