людях, а люди, как и всё на земле, меняются. (Это в том случае, если вы пишете о леснике и его сыне правду, в чем лично я, например, крепко сомневаюсь.) Что же касается ваших подозрений насчет нашего корреспондента, то это плод вашего больного воображения. И вообще бросьте вы вынюхивать, кляузничать, лезть в чужие дела. Вы — пожилой человек, каждый день жизни должен быть для вас праздником. Живите честно, открыто, поверьте, и вам и окружающим станет от этого только легче!»
— Это смешно, — поморщилась Ирочка, — ты словно вчера родился. Ты, Петенька, не кавалер Сен-Пре, а гражданин Кошечкин не Юлия. Он тебя не поймет. Ладно, отвечу сама.
Я смотрел на Ирочку и ненавидел себя. Хотел сделать одно, а все вышло по-другому. Поклялся не идти в редакцию, где Ирочка, а вот, сижу с ней в одной комнате. Самым невыносимым было то, что я опять, совсем как пять лет назад, любил Ирочку. Ловил глазами каждый ее жест, следил за выражением лица, но Ирочка была как ледяная кукла. Меньше всего на свете мне хотелось, чтобы повторилось прошлое, но день без Ирочки уже казался глухой ночью. В первое свое рабочее утро я подкараулил ее у метро, крался всю дорогу до редакции сзади, словно восьмиклассник. В редакции попытался притушить безумие, но, видно, плохо получилось. Во всем этом: нашем сидении в одной комнате, Ирочкином смертельном равнодушии, ухмылочках толстого Кости — ощущалась некая замкнутость, которую мне было не преодолеть. Казалось, само время разладилось, — оно тянулось в отсутствие Ирочки, летело, когда я ее видел, — распалась связь вещей, нарушился ход событий, составляющих жизнь. В Ирочкиной власти было все исправить, но она только становилась угрюмее. Ей было плевать на меня, что-то другое волновало ее.
Толстый Костя — третий человек в комнате — в данный момент пил, причмокивая, чай. Ирочка кривилась как от зубной боли.
— Ты новый человек в редакции, — напутствовала она меня перед началом рабочего дня. — Первые впечатления обманчивы. Друзей по ним не выбирай. Приглядись к ребятам. Толстый Костя, сразу предупреждаю, будет говорить гадости про меня. Он бездарь и ничего не умеет, а потому завидует всем на свете. Напишешь чего-нибудь хорошее, он и тебя невзлюбит. Чужие способности для него — как личное оскорбление.
— Вдруг я тоже бездарь?
— Поживем — увидим, — не стала разубеждать Ирочка.
Она была в новом, странном для меня, облике. Коротко стриженные волосы собрала в строгий пучок. Ресницы не подкрашены — глаза кажутся пустыми ложками. Губы не подведены — кажутся белыми. Словно новую жизнь вела Ирочка, где не было места кокетству, легкомыслию, не говоря о прочих грехах. Очки сидели у нее на носу. В них она выглядела старше своих лет. Длинная черная юбка довершала новый Ирочкин облик.
Но я любил ее и такую.
— Да-да! Вот так-то! — отреагировала Ирочка на мой недоуменный взгляд. — И вообще, Петенька…
Я догадался, что означает «вообще», но все же попытался обнять ее.
— Ты мне противен! — как кобра прошипела она.
Обедали за разными столиками.
…Ирочка заставила переделывать вводку к материалу о горе-мелиораторах пять раз. На шестой молча положила ее себе на стол. Я тупо смотрел на пишущую машинку и думал, что двойной гнет — собственно Ирочки и Ирочки-начальницы — мне не вынести. Хотелось немедленно позвонить новоявленному москвичу, молодожену Игорю Клементьеву, поинтересоваться, нет ли у них там в газете захудалой должностишки: курьера, учетчика? Но я, как всегда, не делал того, что мне хотелось.
Ирочка читала мои мысли:
— Я заставляю тебя работать, Петенька, не потому что я такая вредная. Ты должен учиться. Смотри, какая хорошая получилась вводка на шестой раз. Значит, можешь. В принципе. Только надо шевелить мозгами, не быть бараном! — Ирочка хотела продолжить воспитательную беседу, но в этот самый момент дверь распахнулась, на пороге возник высокий стройный мужчина в сером модном костюме. Серовато-стальные тона преобладали в его внешности, придавали ему ускользающую расплывчатость. Он был бы похож на элегантную спортивную крысу с блистающим часовым браслетом на лапе, если бы крысы были ростом с человека, занимались спортом, носили часы «Сейку». Впрочем, возможно, дурное мое настроение было причиной такому сравнению. Запоминался не он сам, не его лицо, а лишь глаза — стылые, точно подернутая льдом прорубь. Я не знал, кто он и что он, а уже представлял себе его, упруго поднимающегося по лестнице дипломатического или внешнеторгового офиса.
Он поцеловал руку Ирочке, кивнул Косте, дружелюбно взглянул на меня.
— Наш новый сотрудник, — сказала Ирочка.
— Владимир Антонович, — назвался он. — Я работаю в соседнем здании.
Там как раз и располагался внешнеторговый офис, точнее, целое их сообщество. Наши черные и всевозможные иностранные машины вечно подъезжали и отъезжали. Жизнь там била ключом.
— Как на Кубе, Владимир Антонович? — поинтересовался Костя.
— Погода как в Москве, — ответил Владимир Антонович. — Танцевать, правда, стали меньше. Ром не подорожал, но чего-то мне не понравился. Может, отвык? Ирина, можно тебя на минуту?
Они вышли.
Вскоре Ирочка вернулась, и некоторое время мы сидели молча, занимаясь каждый своим делом. Вдруг Ирочка, совершенно не обращая внимания на нас с Костей, смахнула с лица очки, ликвидировала мерзкий пучок на затылке, выхватила из ящика стола зеркальце, карандаш, помаду — стала подкрашивать ресницы и губы. Лицо ее разрумянилось, глаза заблестели. Это была другая — прежняя — Ирочка. Как ведьма вылетела она из комнаты.
— М-да, — потянулся Костя, — эко ее шарахает.
Я молчал, стиснув зубы, понимая, что Костя обязательно продолжит.
И он продолжил:
— И отделом хочется заведовать, и Владимиру Антоновичу нравиться. Тяжеленько ей на два-то фронта.
— Да кто такой этот Владимир Антонович? — заорал я.
— Кого она искала всю сознательную жизнь. Молодой, разведенный, средней руки пока, но, видимо, растущий внешнеторговый работник, обеспеченный, с квартирой и машиной, в перспективе может осесть где-нибудь в посольстве и — до пенсии. Если снова женится, естественно. По счастью, он никакого отношения к журналистике не имеет. Так что она все просчитала. Ситуация как в романе, да? — ухмыльнулся Костя. — Интересно, что будет дальше?
— Дальше? Дальше… — я едва сдержался, чтобы не бросить в него стакан с карандашами. Промахнуться было почти невозможно.
— Да мне-то что? — вдруг обиделся Костя. — Идите вы все…
Я смотрел в окно, однако ничего там не видел.
— Как ты думаешь, — нарушил тишину Костя, — вернувшись в редакцию, она опять смоет тушь? Какое презрение к нам. Она нас за мужиков не считает! Слушай, — в его голосе звучала смертная тоска завистника, — и эта дама сделается заведующей отделом, нашей начальницей. Да она нас со свету сживет!
…Самолет влетел в ночь. Из окна можно было разглядеть сонные белые пространства далеко внизу, красные мигающие огоньки на крыле. Я воровато закурил. Соседка опять уронила «Анну Каренину». Я поднял книгу, внимательно изучил закладку — программу концерта ансамбля северного танца. Имени Тани Ранаунаут там не было. Танца «Невеста Севера» тоже. «Наверное, она вышла замуж, — подумал я. — У нее другая теперь фамилия».
О Анадырь! Белый город моей юности. Я прожил там снежную зиму, оплывающую льдами весну, стремительное комариное лето и осень, которая спешила превратиться в зиму.
Когда летом во время белых ночей подплываешь к Анадырю, город ступенчато белеет на сопках, над ним прозрачное, как стекло, небо, звезды теплятся будто свечи. Вечером закат забирает город в красное кольцо. В три часа ночи стемнеет ненадолго, поярче разгорятся звезды, а потом опять рассвет.
В конце зимы я начал писать роман. Писал после работы перед черным окном, где, как в зеркале, отражалась лампа и моя бледная физиономия. Продолжал писать весной, которая поначалу не отличалась от зимы, разве дни постепенно становились длиннее, лампу можно было зажигать на час позже. Писал летом, когда пароходы вереницами ходили мимо окна, море угрюмо шумело, сквозь закрытую форточку в комнату просачивались комары, свирепо жужжали над ухом. Собирался писать и осенью, когда море засинеет до невозможности, последние корабли исчезнут за горизонтом, замельтешит белая шуга, сопки над городом покроются снегом.
Весной попросил зайти редактор.
— Разведка донесла, — сказал он, — пишешь роман?
— Да. А разве нельзя?
— А как закончишь, наверное, сразу уедешь? Пожинать, извини меня, славу?
— До славы далеко. Я только начал.
— Мне нравятся твои материалы.
— Спасибо.
— Знаешь чем? Стопроцентной выверенностью, ты пишешь именно так, как в каждом конкретном случае надо, знаешь, что можно, что нельзя, не переступаешь невидимой границы.
— По-моему, это сомнительный комплимент.
— Ты исполнительный сотрудник.
— Ей-богу, вы меня переоцениваете. Или в ответ я должен начать вас хвалить?
— Странно, — сказал редактор, — как же ты, обладающий столь развитым инстинктом самосохранения, извини меня, газетная работа — зеркало, оказался здесь у нас? Может, это понадобилось тебе для карьеры? Или, как сейчас говорят, для биографии?
— Ну вот, — ответил я, — то девица меня бросила, то с батькой поругался, теперь еще, оказывается, и тайный карьерист. Как я понимаю, роман — это тоже плохо?
— Роман-роман, — вздохнул редактор, — все правильно, роман. Это, извини меня, так знакомо.
— Что знакомо? Или вы думаете, из-за того, что я что-то там пишу, я стану хуже работать для газеты?
— Для газеты все, в принципе, работают одинаково. Не в этом дело. Видишь ли, — он вдруг как-то беззащитно улыбнулся, и я словно впервые разглядел его: сорокалетнего, лысеющего, в японской кожаной курточке на молниях, в рыжих унтах, на носу очки в тонкой иностранной оправе. — Видишь ли, — повторил он, — дело в том, что я тоже пишу роман. Уже лет пятнадцать… Нет-нет, — замахал руками, — я не хочу проводить аналогий, мол, я тоже когда-то писал, да вот вышел в редакторы, облысел, успокоился в мещанстве. Человек не может быть ничьим повторением. Извини меня, молодость вспомнил. Вдруг приходится решать: что делать дальше? Мечтать или жить? Сколько, сколько нас вот так… Искренне желаю, чтобы у тебя получилось. Дерзай! — он мгновенно стал прежним — деловитым, энергичным, в минуту разрешающим зависящие от него вопросы. — Как говорится, жизнь есть жизнь. Если надумаешь уезжать, предупреди хотя бы за месяц. Может, замену найдем.