— Я пока не собираюсь уезжать.
— Имею печальный опыт на сей счет, — редактор положил руки на стол, внимательно на меня посмотрел. — Ты, извини меня, много о себе думаешь.
— Не в этом дело, — сказал я, почему-то вдруг почувствовав к нему доверие.
— А в чем?
— Вы не то чтобы мне симпатизируете, себя жалеете. Смотрите сейчас на меня, а видите себя, каким когда-то были. Считаете, у вас уже нет выбора, как жить дальше, все предопределено, а у меня, мол, есть. Но все по-другому.
— Сложновато, — заметил редактор. — Так с ходу и не разберешься. Ты, оказывается, не только карьерист, но и психолог. Извини, шучу. Мы еще поговорим на эту тему. Что ты вообще сейчас делаешь?
— Очерк пишу о танцовщице.
— Давай пиши! — редактор стал вычитывать гранки.
— Большой получается, почти на полосу.
— А ты не бойся, — усмехнулся он, — понравится — дадим и полосу. Мы ценим таких психологов.
Я вышел из кабинета.
На лестнице встретилась Олимпиада.
— Новость слыхал? — спросила. Все новости первой узнавала Олимпиада, потому что обожала слоняться по кабинетам.
— Какую еще новость?
— Северный собкор от нас намылился. Тебе, наверное, предложат.
— Только что от редактора, он ничего не предложил.
— Кого еще они туда сосватают? Только тебя, дурака. Чай придешь пить?
— Приду, — сказал я, — только попозже.
В тот вечер я был «свежей головой», чаю мы попили вволю.
В начале одиннадцатого вышли из редакции. Мне было холодно, Олимпиаде жарко. Она расстегнула тулуп, взяла меня под руку.
— Петя, родненький, пойдем ко мне, а? Такая ночь, спать совсем не хочется. Ты посмотри, как звезды светят. А зачем, кому? Нам, что ли? Хрена! Пойдем, а? Я выходная завтра, чего весь день делать? Одна опять, мужика нет… Пойдем?
— Пойдем! — Я просунул руки в ее расстегнутый тулуп. Там было так тепло, что все у меня поплыло перед глазами.
— Ой! — оттолкнула Олимпиада. — Не слушай меня… Это от тоски. — И пошла куда-то в расстегнутом тулупе.
В безмолвном небе неизвестно зачем и кому светили звезды. Второй раз за последние дни от меня уходила женщина, а я не догонял.
Тихо было на улице. Лишь в ресторане «Чукотка» горели окна, ярилась музыка. Я миновал ресторан, свернул на свою улицу. Поднялся по темной, заставленной лестнице, открыл ключом дверь.
В прихожей меня встретил зевающий Сережа Лисицын.
— Привет! — приложил палец к губам. — Тебя какая-то красавица дожидается. Не знаю, может, уже ушла?
Я толкнул дверь. В комнате была Таня Ранаунаут.
В день, когда в редакции появился Владимир Антонович и Ирочка, напудрившись и накрасившись, побежала за ним следом, я пораньше ушел с работы, хотя, наверное, делать этого не следовало. Я сказал, что мне надо в библиотеку.
Прям и короток был путь — в ближайшую пивную, где за треснувшими мраморными столешницами толкались, гомоня, люди, ломали воблу, где окна были распахнуты по причине теплой погоды, в пивных кружках плавали нетрезвые солнечные зайчики.
«Не в библиотеку, значит, а в пивную, — мрачно ухмылялся я, — не книжной мудростью утешаться, а пьяной тупостью».
Я вспомнил, что последний раз пил пиво в городе Ялта в пивном баре «Краб» вместе со своим другом Игорем Клементьевым. Игорь был весел, я мрачен. По-разному мы прощались с вольной студенческой жизнью.
— Как же так? — приставал я тогда к Игорю. — Через две недели у тебя свадьба, а ты прохлаждаешься на юге? Дуешь пиво, пристаешь к загорелым девушкам.
— Я последний раз в жизни отдыхаю один, — ответил Игорь. — Будь милосерден.
— А если, допустим, во время этого одинокого отдыха ты встретишь девушку, которая покажется тебе более достойной, нежели невеста? Ты влюбишься в нее и поймешь, что только с ней будешь счастливым…
— Охота тебе издеваться надо мной? — злился Игорь. — Или читал на ночь книгу про любовь до гроба? Семейная жизнь — это жизнь, понимаешь, жизнь, а не любовь. Иначе бы ее так и называли — «семейная любовь»! — Игорь выдал это с некоторым самодовольством, которого прежде я в нем не замечал.
Он выковывал по ходу дела свою жизненную философию, казался сам себе уверенным и сильным. Ему было в радость опробовать ее свеженькие сверкающие лемехи на вечных, а потому беззащитных понятиях: «любовь», «долг», «честь», «совесть». Я понимал, все мои возражения Игорь отметет с жизнерадостным цинизмом уверенного в себе человека. Он находился в эйфории исполнения желаний — перед ним лежала ниц вожделенная Москва.
Я же испытывал иные чувства.
— То есть тебе не хочется, чтобы сейчас рядом с тобой была будущая жена?
— Представь себе, нет! — Игорь возбужденно поглядывал по сторонам. Он назначил здесь свидание.
Я хотел сказать ему, что хоть у меня не предвидится никакой свадьбы, лишь вторично бросившая меня Ирочка маячит в прошлом, я не могу, не могу смотреть на других девушек, бездумно слоняться по пляжам, не могу, несмотря на то что совершенно свободен в отличие от жениха Игоря. Но он бы спросил: а почему? И я бы не смог ответить.
Поэтому я сказал другое:
— А где гарантия, что тебе будет хотеться, чтобы жена была рядом всю оставшуюся жизнь, если ты ее сейчас — до свадьбы — не любишь?
— Такой гарантии быть не может, — ответил Игорь, — а люблю я ее или нет, это не твоего ума дело!
— Ты… — я подыскивал подходящее слово.
— Хочешь оскорбить? Подраться? Чтобы нас отсюда выкинули, как крыс? Петя, — дружески склонялся Игорь, — я ведь не виноват, что у тебя нелады с этой… Что она без конца тебя посылает. И давай вообще не будем говорить в пивной о любви! — Он восхищенно замахал руками. Сквозь столики к нам пробиралась девушка в великолепных белых брюках. Лицо, правда, было не очень запоминающимся. Загорелое, как и у всех девушек в Ялте в это время года.
Я с удовольствием оставил их вдвоем. На прощание Игорь сказал:
— Не переживай за мою нравственность, Петя. Лучше выпей на посошок. Выпьем… Оленька, да? За нашу молодость!
Я вышел на солнце. В Ялте нить понимания жизни у меня в который раз прервалась. Я словно опять ждал и не мог дождаться письма из Нальчика. Вновь приходилось вязать узелок. Быстро зашагал в сторону переговорного пункта.
Народу в этот час было мало. Кабина под номером «4» оказалась свободной. Телефон в этой кабине соединял с Москвой бесплатно, не надо было каждую секунду опускать пятнадцатикопеечную монету. «Совестью города Ялты» называли автомат немногие посвященные в его тайну.
Набрал служебный номер Ирочки.
Я выпил всего две кружки пива, но воспоминания ходили темными обидчивыми волнами, сердце ухало, словно колокол. Больше всего на свете мне хотелось услышать Ирочкин голос. Разговор с Игорем о любви и долге я затеял, чтобы как-то разобраться, смирить себя, привыкнуть к мысли, что, если тебе признаются в любви, в ответ на твое признание, читают древнее восточное четверостишие: «Запутана любовь, подобно косам ив. Любимый мой, вернись, не углубляй разрыв! За мною нет вины, как нет и за тобою. Зачем же врозь любить, сердца о боль разбив?» — а когда ты предлагаешь пожениться, посылают к чертовой матери, просят никогда больше не звонить, — это естественно, по крайней мере, объяснимо. Ирочка, возможно, любит меня, но выйти за меня замуж возможным не считает. Не та любовь. Кого-то она, возможно, любить не будет, но замуж за него с удовольствием выйдет. Такова жизнь?
Снова и снова набирал номер. Все здесь было бессмысленно без Ирочки. Мучительно хотелось, чтобы она была рядом. Купалась бы со мной в море, сидела рядом в летнем кинотеатре, а после мы бы ходили по улицам, болтая всякую чепуху. Прижимаясь лбом к прохладному стеклу, я вслушивался в протяжные гудки, но никто не поднимал трубку на тринадцатом этаже газетно-журнального комплекса. «Совесть города Ялты» не могла соединить меня с Ирочкой.
Узелок так и не завязался.
…Отставив кружку, выбрался на улицу. Побежал в сторону газетно-журнального комплекса, переливающегося на солнце, словно космический граненый стакан. Я возвращался туда, откуда полчаса назад ушел — якобы в библиотеку, — чтобы немедленно увидеть Ирочку. Увидеть — и все решить! Я понимал: возможно, меня ждет унижение, но выхода не было.
Взмыл на лифте вверх, ворвался в кабинет. Пусто. Набрал домашний Ирочкин номер, где застать ее было почти невозможно. Других Ирочкиных телефонов я не знал. Ответа не было.
Все было как тогда в Ялте. Только на этот раз я был в Москве.
Последний раз я был в Хатанге совсем недавно — этим летом. Летели вдоль реки на вертолете. Внизу темнела вода, по берегам цвела тундра. Вверху было ослепительное небо, дикие серые гуси летели параллельно с вертолетом. Потом резко взяли вниз. Вскоре мы оказались над самой дельтой. Огромная синяя Хатанга разорвалась на многие ленточки. Между ними клочки цветущей тундры, словно кусочки яркого ситца. Дикие серые гуси пропали из виду, впереди пылало солнце над ровной и бесконечной поверхностью воды — Хатанга впадала в океан.
Аэропорт Хатанги мало чем отличался от других северных аэропортов. По краям стояли красно-белые «Илы» — ледовые разведчики. Вдоль взлетной полосы сновали вездеходы.
Мы приземлились в Хатанге в пять утра по местному времени. Буфет не работал, газетный киоск тоже. Я сидел на скамейке, смотрел в окно. К нашему большому самолету тем временем подъехал бензозаправщик. Человек в куртке с поднятым капюшоном забрался на крыло.
На стене красовалась декоративная карта авиасообщения Красноярского края. Хатанга — самый верх, самый север.
От Хатанги до Анадыря еще три, что ли, часа.
Соседушка на сей раз вышла из самолета. Я хотел найти ее в зале ожидания, но не нашел. Зато увидел в окно. Она гуляла по аэропорту, набросив на плечи легкую шубку, и мороз — тридцать градусов — был ей нипочем.
Соскочил с крыла человек. Бензовоз отвалил. Объявили посадку.