«Кубок кубков… Песнь песней…» — бубнил, шагая по улице Горького.
Рука почти не беспокоила. Мучило другое. Ирочка и Владимир Антонович вместе, а я ничего не могу изменить!
Вот тут-то и вспомнилось, как в последнее время вздрагивала Ирочка, когда открывалась дверь нашей комнаты или раздавался стук. С чего бы ей вздрагивать? Она ждала Владимира Антоновича и одновременно боялась. Чего боялась? Ирочка с тоской смотрела из окна на офис, где работал Владимир Антонович. Откуда тоска?
Действительно, в последние дни он звонил ей реже.
Я вдруг подумал: у таких людей, как Владимир Антонович, просто так ничего не бывает. В том числе и сегодняшний Кубок кубков. Уж он-то знает, что делает! Теперь мне казалось, что, вышвырнув меня из машины, Владимир Антонович поехал вовсе не к Ирочке. Я свалился на него, как манна небесная, оказался тем самым предлогом, которого он ждал! Потому он, подлец, и был так вежлив поначалу, что ждал: когда же я заговорю об Ирочке? А заговори я, он бы со скорбной мужской слезой дал бы слово не приближаться к ней. Потому как Ирочка ему больше не нужна!
Однако и то, что случилось, он сумеет повернуть себе на пользу. От перемены мест слагаемых сумма не меняется.
Я заскочил в телефонную будку, набрал Ирочкин номер. Она схватила трубку моментально, словно держала телефон на коленях.
— Я слушаю! — быстро, взволнованно и нежно произнесла Ирочка.
Повесил трубку. Теперь я был совершенно уверен: Владимир Антонович поехал не к Ирочке.
Все как бы перевернулось. Из мира кривых зеркал я угодил в мир зеркал прямых, как удары по физиономии.
Свернул на проспект Маркса, пошел мимо родного университета в сторону Библиотеки имени Ленина. За оградой на скамеечках целовались пары. Я направлялся к остановке тридцать третьего троллейбуса, который должен был довезти меня до самого дома. По длинному мосту мимо кинотеатра «Ударник», по улице Димитрова, по бесконечному, освещенному желтыми фонарями, Ленинскому проспекту.
Троллейбус стоял на остановке пустой. Только хмельной дядя на заднем сиденье собирался ехать по второму кругу. Я ни о чем не мог думать. Только об Ирочке, сидящей дома перед телефоном.
Троллейбус остановился на перекрестке. По улице шли редкие прохожие. Девушка в красном плаще лихо перелетела улицу, словно ведьма. Скрылась в темноте, вынырнула у телефонной будки. Но там парень и девушка, целуясь, набирают номер. Должно быть, девушка скажет маме, что останется ночевать у подруги в Бирюлеве. Телефона домашнего, естественно, у подруги нет. И саму подругу мама не знает, потому как подруга новая. «Ах, какие телефоны в Бирюлеве, мама? Из автомата звоню, из автомата. Как здесь темно… Счастливо, мамочка!»
Как безумный, выскочил из троллейбуса. Бежал через дорогу, уворачиваясь от машин, в голове прыгала галиматья: «Добродушные лапландцы, запрягши своих оленей, мирно пьют из толстых кружек благотворный жир тюлений».
Парень и девушка, покончив с разговором, вышли из будки. Ведьма в красном плаще, не дождавшись, растворилась во тьме. Я набрал Ирочкин номер.
— Добрый вечер, это Апраксин. Не хочешь говорить, повесь трубку, я не обижусь.
Ирочка долго молчала.
— Чего тебе надо? — поинтересовалась наконец.
— Я тебя люблю, слышишь? Я догадываюсь, что произошло, но это ничего не меняет, слышишь, ничего не меняет! Вот. Я… Может, встретимся?
— Ты или окончательно поглупел, — сказала Ирочка, — или сильно выпил. А может, сошел с ума. Не звони мне, пожалуйста! Оставь меня в покое!
Бросила трубку.
Я вышел из будки.
Что дальше?
В глухой ночи я стоял перед домом на Воробьевых горах. Здесь на третьем этаже Ирочка снимала то ли комнату, то ли однокомнатную квартиру. Ее окно тускло светилось сквозь серые шторы. Первый камешек стукнулся в карниз, упал вниз на газон, перепугал затаившуюся там кошку. Второй тюкнулся в стекло. Третий оказался счастливым: в окне показалась растрепанная Ирочкина голова. А я любил, когда она приглаживала волосы. С гладкой головой она казалась отличницей, пай-девочкой, только что получившей пятерку.
Через десять минут она спустилась, приблизилась ко мне, задевая юбкой тугие жесткие кусты. Я поразился, какая она худенькая. Черный свитер обтягивал Ирочкину шею, словно ветку. Глаза у Ирочки блестели, но злобы в них не было. Она вообще показалась мне другой в мире прямых зеркал. Меньше всего в жизни мне сейчас хотелось торжествовать, но я был близок к этому. То было какое-то ненормальное торжество, что жизнь продолжается, звезды светят, деревья шумят в ночи, Москва-река невдалеке катит свои воды. Что сейчас я другой и Ирочка, как я надеялся, другая.
— Я не должна была тебя мучить, — глухо произнесла Ирочка. — Извини меня. Как видишь, я за это неплохо наказана.
— Наказана? Да брось ты! Радуйся, что развязалась.
— Ты… в себе? — тихо спросила Ирочка.
— Как никогда. Впервые в жизни в себе!
Ирочка смотрела на меня с беспокойством.
— Он не приедет, не позвонит, ты ему не нужна, он мразь! — выпалил я, опасаясь, что Ирочка прервет, но она молчала. Я угадал, я все угадал про Ирочку и Владимира Антоновича!
— Бог с ним, Петенька, — наконец произнесла Ирочка. — Я как-нибудь сама разберусь. Без тебя. Зачем ты пришел? Ты здесь совершенно лишний.
Деревья едва шевелили на ветру желтеющими листьями. Сумрачно белели скамейки, на которых никто уже не сидел по причине позднего времени. Мы медленно двигались к общежитию университета, к смотровой площадке, откуда экскурсанты и брачащиеся глядят на панораму города: на купола, на Лужники, опоясанные Москвой-рекой. Купола божьих храмов темны, их сковал сон. Мы тихо ступали по асфальтовой дорожке, окруженной темными елями, не топали, словно стеклянной была дорожка.
Говорить более было не о чем.
— Ты играешь на пианино? — вдруг спросила Ирочка.
— Нет. А что?
— Так просто.
Миновали маленькую белую церковь, в которой, кажется, венчался великий полководец Кутузов. Ночной воздух, темнеющие дали, размытые очертания высоких светлых заборов, звезды над головой — все подводило к некоему очищению. Вопрос о пианино был некстати. Он был из старого мира кривых зеркал. Старый мир никуда не делся, он продолжал существовать, я ощутил это с горечью. Параллельно с очистительным ладом звучала другая мерзкая мелодия. То Владимир Антонович, скрючившись, барабанил по клавишам. И чем дальше, тем отчетливее становилась мерзкая мелодия. Порывы хороши, даже прекрасны, спору нет, однако быстротечны. Я вдруг подумал: какое, собственно, имею право вмешиваться в Ирочкину жизнь? Холодок пробежал по спине, вновь заболела рука, но Ирочка пока не чувствовала моего смятения, слишком была увлечена своими думами.
— Моя беда, — сказала Ирочка, — в том, что больше всего в жизни я ненавижу ожидание. Мне всегда было противно жить и ждать, просто ждать, ждать чего-то.
— Не то ты ждала, — ответил я. — А если ждешь не то, всё — наперекосяк.
Ирочка посмотрела на меня, словно впервые увидела.
— Который час?
— Не знаю.
— Не знаешь, — усмехнулась она, — а что то, что не то, знаешь! Какого рожна я здесь с тобой хожу, вздыхаю? Чего тебе надо? Посмотрел? Насладился? Да-да-да! Я брошенная, посланная, но ты… Ты мне не нужен, понимаешь, ты мне даже противен со своей паскудной моралью. Ты очень сытенький, привык жрать с блюдечка. Вольно тебе болтать, что — то, что — не то. Катись отсюда! Катись, дружочек, я не хочу тебя видеть.
Я схватил ее за руку. Она вырвалась, перебежала улицу, остановилась под козырьком троллейбусной остановки. Это было смешно, стоять там. Какие троллейбусы в это время? Однако пока я закуривал, троллейбус, как призрак, показался из-за поворота. Сама судьба послала его в доказательство, что я в сотый раз — кретин, а Ирочка… Что ж, ошиблась, с кем не бывает. Судьба всегда была против меня. Ирочка вскочила в троллейбус, двери закрылись. Он покатил по Воробьевскому шоссе прямо к Ирочкиному дому.
Как я бежал! Наверное, никогда в жизни еще так не бегал. Задыхался, едва не падал, но темпа не сбавлял. Я загадал: если остановлюсь, отстану, произойдет что-то ужасное, непоправимое. Хотя, конечно, ничего бы не произошло. Темень, стук сердца, в ушах свистит воздух. Тусклым желтым овалом плыло передо мной окно троллейбуса. И Ирочкина спина. Она смотрела вперед, не подозревая о моем славном спринте.
— Ты что, бежал за троллейбусом? — изумилась Ирочка, выйдя на остановке, заслышав мой топот, увидев меня, спятившего ночного бегуна.
Говорить я не мог. Рухнул на скамейку.
— Зачем? — устало спросила Ирочка.
— Хотел догнать. Боялся, что уедешь… Потому что…
— Что потому что? Говори, я слушаю.
— Я тебя люблю.
Каких усилий потребовали эти слова. Однако я произносил их в последний раз. Мосты не строятся из воздуха. Всему на свете есть предел.
Ирочка подошла ко мне вплотную. Под глазами темные круги. Я вдруг заметил седину в ее волосах. Странно было говорить с ней о любви. Она провела сухой жесткой ладонью по моему лицу.
— Спасибо, дружочек. Только вот ведь в чем дело: ты мне не нужен. Ты мне совсем не нужен, Петенька, дружочек, пойми же ты это!
Я все еще не мог нормально дышать. Вздыхал, как рыдал. Вероятно, это было отвратительно.
Ирочка легонько коснулась холодными губами моих дрожащих губ.
— До свидания, дружочек, — сказала, — до свидания. Пора со всем этим кончать. Я тебя не люблю, что тут поделаешь? Прости, если что не так. Все, конечно, не так, да только… — махнула рукой. — До свидания, Петенька, — пошла к своему подъезду.
Я вскоре увидел, как вспыхнул свет в ее окне. На серой шторе, точно в театре теней, возник ее силуэт. Ирочка сидела, опустив локти на стол, обхватив голову руками. Как будто читала.
Через некоторое время начало светать. На газонах зашевелились скворцы.
Я пошел домой.