Утром на нашем этаже газетно-журнального комплекса было тихо. Нервные сотрудники и авторы еще не усыпали пеплом ковровые дорожки. Я вышел из лифта, пошел по коридору в нашу комнату. У двери остановился как вкопанный, заслышав голоса Ирочки и Владимира Антоновича. Сначала говорила Ирочка — горячо, взволнованно. Ничего было не разобрать. Владимир Антонович отвечал спокойно, отчетливо: «Да, мне не нравится, когда всякая шелупонь оскорбляет меня в моей же собственной машине. Что? Нет уж, уволь, сама разбирайся со своими дружками. Ах, это… Ну, знаешь, милочка, в твоем-то уж возрасте никто из этого не делает трагедии. Ведь не впервой, мне-то можешь не врать… Ну да, да, можно еще пожаловаться моему начальству, написать в партком. Вот тебе на память визитная карточка моего руководителя. Ты, честное слово, меня смешишь. Господи, какая трагедия! Три дня в любой больнице по месту жительства. А сейчас, может, и быстрее, давненько, извини, не интересовался этим вопросом. Если по знакомству, то вообще в этот же день. Слушай, хватит! Давай не будем об этой мифической любви, как ты не понимаешь, это, наконец, смешно! Ах, вот оно что… Я так и думал. Ладно, я не жадный. Пожалуйста, если ты полагаешь, что я как-то к этому причастен… Кстати, советую тебе потрясти и нашего молодого друга. Всё — прибыток. Пока!»
Дверь распахнулась, мы оказались лицом к лицу.
— А вот, кстати, и он, собственно персоной! — обрадованно воскликнул Владимир Антонович. — Он подслушивал! Плакал твой прибыток. Ну что, — хлопнул меня по плечу. — Руку подлечил?
— Вон! — закричала Ирочка. — Убирайся вон! Возьми вонючие деньги, скотина! — скомкав, швырнула в дверной проем десятки. — И ты убирайся! — вытолкнула меня в коридор, захлопнула дверь.
…В этот день я ушел с работы, так и не приступив к работе, что было явным нарушением дисциплины. Зачем-то потащился на работу к Игорю Клементьеву. Там встретил нашего сокурсника Сережу Герасимова, которому вскоре предстояло ехать на Чукотку по распределению.
…Потом я заснул, потому что не слышал команды пристегнуть привязные ремни. Сквозь сон зато видел, как самолет нырнул в чистый воздух над синим Беринговым морем. Сопки укрупнились, корабли замельтешили на воде, мелькнули и пропали белые рафинадные домики Анадыря. Окончательно разбудил толчок шасси. Я подпрыгнул в кресле. Самолет уже бежал по посадочной полосе. Вскоре он остановился напротив здания аэропорта. Смолкли турбины. Подъехал трап. Народ потянулся на выход. Девушка-соседка, помахивая сумкой, шла по салону. Глупо было ее догонять. Столько времени сидел рядом в кресле, а знакомиться решил, когда прилетели!
Необъяснимая робость охватила. Надо вставать, собираться, я же без конца перекладывал из кармана в сумку и обратно свернутую газету, совершенно мне ненужную. Давным-давно всю ее от корки до корки прочитал, номер мне показался так себе. Обнаружил две грамматические ошибки, три фактические неточности, несколько двусмысленных заголовков. Хоть сейчас выступай в их редакции на летучке!
Зачем я рвался в эту командировку? Сейчас здесь протекала другая река. В Анадыре меня никто не ждал, не помнил. А если и помнили, то забыли.
Самолет быстро пустел.
Конец сентября, но как тепло в Анадыре! Бархатный сезон.
У меня не было багажа, я сразу двинул на автобусную остановку, узнал, что автобус до переправы пойдет через час. Вернулся в аэропорт — красное кирпичное здание, которое строили так неторопливо.
Некоторое время бесцельно слонялся по этажам, глядя в большие чистые окна. На взлетной полосе ревел «Як-40», улетающий в Магадан. Три желтых «Ан-2» стояли в углу. Эти летают на местных авиалиниях: Уэлен, Беринговский, Иультин… Иультин!
Зачем я рвался в эту командировку?
Купил в киоске местную газету, жадно проглядел. Фамилии корреспондентов были сплошь другие. Редактор тоже сменился.
Другая река несла другую воду Вряд ли мне кто встретится из прежних знакомых. Я подумал, что приехал сюда потому, что это моя работа. Что у меня есть задание, которое я хочу выполнить как можно лучше. Что мне интересен этот край, эти люди. В конце концов, это прекрасно посетить места, где бывал в юности.
В окна аэропорта светило солнце.
Двенадцать часов. Полдень.
Из типографии в это время обычно приносили первые оттиски завтрашних полос. До двух читка-правка, потом обед, ожидание исправленных оттисков. Величественно поднималась в редакцию Олимпиада. Русые волосы убраны под косынку, шаг тяжел. Ох, не любила она переливать на своем поющем линотипе абзацы, не любила.
Возвращение. Интересное слово. Попытался сам придумать ему этимологию. Воз. Врат. Возвращение — некий воз, въезжающий в некие врата, через которые он уже когда-то проезжал. Что на возу — неизвестно, но дважды — в одни врата. Но как тогда быть с «вращением»? С древнегреческой рекой, которая, вместо того чтобы измениться или остаться неизменной, закручивается в омут? Значит, возвращение еще и омут, когда не разобрать, какая вода тебя крутит: старая, новая? Быть может, не в воде дело, а в человеке?
Я вспомнил возвращение с Чукотки в Москву. Звонили знакомые, говорили разные глупости. За год рассеялась атмосфера, соединяющая меня с большинством прежних знакомых, и, пытаясь возродить былую близость, я задыхался, отвечал невпопад, впадал в тяжелое молчание.
«С бородой?»
«Ты там случайно не женился? Не вывез симпатичненькую эскимосочку?»
«Вот, поди, спиртяги-то нахлебался?»
«Куда будешь тыщи девать? Много там заколотил?»
«Ждем, когда пожалуешь с рыбой, с икоркой. Ты что, надо же отметить!»
Такие, в общем-то, обыкновенные вели со мной разговоры. Однако я как-то подрастерял многие прежние знакомства.
Я въехал в Москву на неведомом возу, и неведомое содержимое неведомого воза неожиданно начало мною распоряжаться. Мне хотелось убедить самого себя и окружающих, что там, на Севере, я стал бывалым человеком, познал что почем в жизни.
Но это было не так.
Какие, в сущности, испытания выпали на мою долю?
Однажды зимой слегка обморозил руки. Летели в стойбище на «Ан-2», но не долетели. Сели на снег, потек двигатель. Пока пилот вызывал по рации самолет, я бегал вокруг самолета. Мороз был под сорок. Поливали керосином и жгли какие-то тряпки, пустые мешки, чехлы. Другой самолет прилетел через пять часов. А в моторе нашего надо было все время дергать клапан, чтобы не примерз. Примерзнет, не взлетим, объяснил пилот. Мы и теребили его по очереди. Руки, таким образом, слегка себе попортили. Страшного-то ничего не произошло. Просто с тех пор, когда на улице даже небольшой мороз, руки противно ноют, болят.
Еще был случай, скорее смешной. Готовили с Сережей Лисицыным репортаж о геологах. В выходной поехали с ними на вездеходе в баню. Баня была на базе, километрах в двадцати, что ли. Полпути проехали, началась пурга. С дороги сбились, вездеход по самую крышу занесло. Сутки сидели в кузове, стуча зубами, согреваясь изредка спиртом, который припасли, чтобы выпить после баньки. Потом нас вытащили.
Вот, собственно, и все, что на возу.
Да еще никак не забыть ветер. Он свистел даже в моем окне. Особая там образовалась акустика. Ложился спать — ветер. Просыпался — ветер. Первое время в Москве я не мог привыкнуть к тишине за окном.
…Ирочка позвонила на следующий день вечером.
— Прилетел, орел? — спросила.
Я подумал, что вряд ли она оценит содержимое воза. Ветер, занесенный снегом вездеход, слегка обмороженные руки — даже расскажи я ей про это — все равно это для нее блажь, ребячество, дурость моя.
— Почему орел? Тогда уж ворон. Как там, помнишь: «Какой я мельник, я ворон!» Или наоборот?
Совершенно спокойно слушал ее голос. Сердце стучало ровно, руки не дрожали. Странно было, не верилось, что когда-то я трепетал, произнося ее имя. За содержимым воза Ирочку было не разглядеть. Первопричина была другая. Может быть, она заключалась в том, что год назад катастрофически пуст был воз. Именно ветра, занесенного по крышу вездехода, обмороженных рук, еще кое-чего и не хватало?
— Улетел-прилетел, — сказала Ирочка. — Как птичка божия.
— Ну да, — сказал я, — по морям, по волнам, нынче здесь, завтра там.
Злые, возможно, остроумные, близкие к истине Ирочкины реплики меня не волновали.
— Современный положительный молодой герой, — продолжала Ирочка, — всегда имеет возможность в корне изменить свою жизнь — пустую и бесцельную, взять да как с цепи сорваться, допустим, на Дальний Восток или на Север. Только он обычно приходит к мысли, что его место там. Почему ты так быстро вернулся, дружочек? Испугался трудностей? Ты меня разочаровал. Я собиралась писать о тебе заметку.
— Тебе кажется, что быстро, — ответил я. — К тому же все имеет свой предел.
— Да-да, он называется «эго», то есть «я». Есть такое направление в философии, солипсизм. Я — в центре всего. Я — альфа и омега мирового существования. Захотел — улетел, захотел — прилетел. Что прилетел, хорошо, а вот зачем надо было улетать?
— Философию, что ли, сдаешь? — спросил я. — Читаешь критику буржуазных концепций? Смотри не перепутай. Альфа и омега — это, по-моему, из Библии. На каком ты хоть сейчас курсе?
Ирочка, сколько я ее знал, училась на заочном, преодолевая раз в три года один курс. «Университет, — вздыхала она, — моя боль, стыд и позор».
— Лучше не спрашивай. Все еще на третьем.
— Действительно, я быстро вернулся. Какой он у тебя серьезный, этот третий курс. Ты попробуй сдать экстерном?
— Нельзя, дружочек. Знаешь, сколько нас ходит… экстернов? Давай не будем ссориться?
— Давай.
— Тебе совсем не интересно, — спросила Ирочка, — как я живу, какие у меня новости, что вообще происходит?
— Ты знаешь, нет.
— Вдруг я вышла замуж?
— В таком случае поздравляю.
— По-моему, ты возгордился, дружочек.
— Да не в этом дело.
— А в чем же? — поинтересовалась Ирочка.
— Как тебе объяснить. Наверно