— Ошибаешься. Не до лампочки.
— Хочешь сказать, они тоже к чему-то стремятся?
— Все к чему-то стремятся.
— Но к чему? Девочки — удачно выйти замуж. Мальчики — жениться на выгодных девочках. Найти работу, чтобы годика через два-три вырваться за границу. А нынче это почти невозможно, если нет связей. Но дело не в этом. Смотри, как хитро все маскируется, ставится с ног на голову. Человек со страстью учится, значит, карьерист, выслуживается. Не резонерствует, не пьет, не ходит на идиотские вечера, не порет чушь на переменах, не восхищается чудовищной музыкой, — значит, подлец провинциал, тысяча первый покоритель Москвы. Фу, личность, достойная презрения. Как в кривом зеркале. Свои намерения они приписывают мне. Да, мне нечего скрывать. Им есть что. Они-то думают выдвинуться не трудом, а случаем: выгодной женитьбой, связями, чьим-то заступничеством. И при этом они милые, симпатичные ребята, которые иронично помалкивают на собраниях, а я — проходимец и карьерист — беру самоотвод. Но я не собираюсь играть по их правилам. И я не считаю, что открыто признаваться, что хочешь жить в Москве, хочешь серьезной работы, наконец, профессионального роста — это неприлично. Неприлично иронично помалкивать на собрании и при этом строить жизнь на связях, на женитьбах, на чьем-то покровительстве.
— Но раз тебя это так задевает, — перебил я, — значит, что-то… Не нравится, что обходят на повороте?
— У меня нет здесь связей, нет папочки-заступника! — сжал кулаки Игорь. — Но мне плевать. Плевать. — Неожиданно успокоился. — Все своим горбом. Следовательно, завидовать глупо. В любой табели о рангах, — усмехнулся Игорь, — даже самой высокой, всегда предусмотрена квота для тех, кто своим горбом. Они, видишь ли, как пузырьки воздуха, бодрят стоячую вялую кровь. Выпьем, Петя!
Мы так и остались каждый при своем.
…К концу третьего курса про Игоря говорили, что он пошел вразнос. Игорь с трудом сдал летнюю сессию. А сразу после сессии его чуть не выгнали из общежития.
Вот что я вспомнил, идя вдоль длинного белого газетного корпуса.
Уже десять минут я сидел у Игоря в кабинете, смотрел в серый экран телевизора. Игорь разговаривал по телефону. Взгляд его напоминал пустой безмолвствующий экран. И разговор велся такой же равнодушный, холодный. Собственную конъюнктурную выгоду Игорь ловко маскировал заботой об общем деле (каком?), бессовестной демагогией. Но и невидимый собеседник, как я понял, был непрост. Он тоже радел об общем деле, не был новичком в словоблудии. Когда он разражался тирадами, Игорь морщился, брезгливо относил от уха трубку. Когда умолкал, отвечал ему тем же. То был разговор двух глухих, которые тем не менее отлично друг друга понимали. Я так и не уяснил, кто одержал верх: Игорь или невидимый собеседник.
Игорь положил трубку, пружинисто прошелся по кабинету. Теперь он был воплощением человека дела. Все к делу не относящееся отступало на второй план. Я в том числе. Таков был член редколлегии, редактор отдела молодежных проблем Клементьев И. Г., как гласила табличка на двери кабинета. Ртутной, не знающей покоя деловитостью, как решеткой, обнес себя Игорь. Я хотел пробраться к нему, но не знал, как войти. На Игоре были в меру потертые джинсы, кожаный пиджак, рубашка с галстуком. Волосы он носил скорее длинные, чем короткие. На столе тускло светилась золотым пером ручка «Паркер», а может, «Пилот», я не рассмотрел. Игорь не был похож на прежних комсомольских вожаков. Белыми нервными пальцами он энергично и осмысленно перебирал гранки, лежащие на столе.
Дело превыше всего! Я здесь затем, чтобы делать дело! Не мешайте мне делать дело!
Я отметил, что руки Игоря совсем не похожи на крестьянские. Крестьянский род стерся, сошел на нет на Игоре. Игорь оказался ветвью, которая сама стала новым стволом. Будто и не жил он никогда в бревенчатом доме напротив речки Лоськи, откуда каждый вечер, шлепая лапами, возвращались утки во главе с селезнем. Будто и не ходил в сельскую школу, где в одном помещении сидели ученики сразу двух классов, тыкали пальцами в мятый глобус. С трудом верилось, что это Игорь стоял рядом со мной в костюме-тройке на Ленинских горах. Зайди кто сейчас в кабинет, куда бо́льшим горожанином покажется он, нежели я, тоже переставший быть ветвью, но не сделавшийся стволом.
Больше всего на свете я боялся обнести себя решеткой. Часто оказывался беззащитным именно из-за отсутствия решетки, мне казалось, за прутьями потеряются, заглохнут призрачные мои корни.
Игорь сознательно огораживал себя решеткой газетного дела, упорно вживался в образ современного газетного руководителя. Он сам продиктовал себе жизненные цели и при этом, естественно, наступил на самого себя. Если только родовые вековые истины не миф, если только они в самом деле входят в кровь при рождении и велят поступать так, а не иначе, делать то, а не это. Я видел корни в том, чтобы различать добро и зло, так как только различая человек имеет возможность оставаться самим собой. Однако мои корни в этом мире были утеряны.
Игорь в этом отношении был счастливее меня, но он сознательно наступил на себя, чтобы стать современным — как он это понимал — человеком, чтобы видоизменяться в соответствии с назначенным себе образом. Игорь сейчас был человеком без прошлого, с одним лишь будущим. Точнее, не с будущим, а с возможной перспективой. Добро и зло, следовательно, перешли для него в разряд варьирующихся, изменчивых категорий. Мне казалось, видоизменяясь, Игорь сжимает внутри себя пружину. Так было и раньше. Он сжимал, сжимал, но пружине случалось соскакивать, распрямляться. Игорь начинал сначала. Как-то будет сейчас?
— Ты неплохо поработал в Ленинграде, — наконец обратил он на меня свое милостивое внимание. — Заметка получилась.
Я подумал, что окончательно прозевал превращение Игоря. Вместо куколки пришел к бабочке. Решетка крепка, расшатать прутья нечем.
Но, может быть, я ошибался.
Пауза сделалась невыносимой. В этот момент девушка внесла в кабинет только что оттиснутую полосу. Игорь потянулся к ручке. Как еще должен поступать в такой ситуации человек дела?
— Я, пожалуй, пойду, — поднялся я.
— Подожди, — потер пальцами лоб Игорь, — а зачем ты вообще приходил?
— Да так просто. На тебя посмотреть.
— Ну подожди! — раздраженно сказал Игорь. — Дай мне хоть полосу прочитать.
— Хорошо, я погуляю в коридоре.
Зазвонил телефон. Игорь рукой определил, какой из трех. Видимо, звонил не самый важный, потому что трубку снимать Игорь не стал. Я вышел из кабинета и зашагал в машбюро, наверное, по инерции. На Чукотке во время редких минут ничегонеделанья тоже плелся я в машбюро, сидел там, слушая, как машинистка стучит по желтой бумаге. Траурной каймой выглядывала из-за бумаги копирка.
Здесь машбюро представляло собой зал с обитыми дырчатым пенопластом стенами. Всего две машинистки по случаю позднего вечера были на месте. Одна печатала десятью пальцами, другая задумчиво смотрелась в маленькое зеркальце. Должно быть, решала: красить губы или нет. Я посмотрел на машинисток, машинистки устало и без интереса посмотрели на меня, потом я закрыл дверь.
В середине коридора находился холл. Светильники потушены, единственным источником света в холле было огромное панорамное окно, где дрожали огоньки ночной Москвы. Две темные фигуры, прильнув друг к другу, застыли у окна. Две сигареты согласно тлели. Вот она, газетная любовь во время дежурства.
Я сел в кресло, подумал, что здешний покой относителен. В редакционном коридоре тихо, почти как в больнице, а внизу, в типографии, гудят машины, у талеров суета, печатники злобно поглядывают на часы: где подписные полосы?
…Настоящая дружба началась у нас с Игорем на третьем курсе после отчетно-выборного собрания, после странного разговора в полупустом ресторане.
Если я знакомился с девушкой, то говорил ей: «Приведи подругу, я познакомлю ее с моим товарищем». Игорь то же самое говорил своей девушке. Ах, как весело нам гулялось!
Игорь всегда нравился девушкам. Даже меня, помнится, немного смутил размах его знакомств. Я уже в те годы был подвержен приступам раскаянья. А Игорь лишь беззаботно насвистывал. Его отличала удивительная легкость в переходе от греха к мнимому праведничеству. Случалось, я сидел на лекции, мучаясь вчерашними воспоминаниями, Игорь же, который веселился с не меньшим задором, совершенно ничем не мучился. Честен и чист был взгляд его голубых глаз.
Вспомнился пятый курс. Я был занят поэтом-юношей Веневитиновым, Игорь писал работу на тему: «Очерк в центральных газетах». Он завел знакомства в одной редакции, поехал в командировку в Тульскую область, в воспетую писателем Платоновым Епифань, где когда-то английский инженер Перри пытался строить шлюзы. Игорь написал материал о сельских школьниках, остающихся после школы в родном селе. Материал напечатали. Потом Игорь написал несколько других материалов. Из газеты на него пришел запрос, и помню, как все на распределении удивились, узнав, что Игорь будет работать корреспондентом с окладом в сто восемьдесят рублей.
Был выпускной вечер в ресторане «Прага». Пировали на летней, увитой плющом, веранде. На соседней веранде девушки — выпускницы текстильного техникума — дружно выводили: «Ой ктой-то с горочки спустился. Наверно, милый мой идет…» Сокурсницы нам давно прискучили, мы косились на молоденьких текстильщиц.
Потом, как водится, то ли поехали к кому-то в гости, то ли кого-то куда-то провожали. В незнакомом дворе сидели в беседке. Было светло, и орали птицы. Я думал об Ирочке Вельяминовой.
Поднималось солнце. Университет отступал в прошлое. Все разбрелись. Мы поехали ко мне домой.
— И все-таки мне не верится, что ты жених, — сказал я Игорю. — Где, кстати, твоя невеста? Почему ты не привел ее на вечер?
Игорь ничего не ответил.
— Помнишь, — сказал он через некоторое время, — мы собирались ехать на юг после распределения?
— Хочешь сказать, теперь не получится из-за свадьбы?