— Найдем о чем, — сказал Сережа, — сейчас выпьем и найдем. Так не бывает, чтобы хорошим людям не о чем было говорить.
— Слушай, — спросил я, — зачем ты написал эту галиматью про своего папашу? Ты что, спятил?
— Ты не журналист! — заявил Сережа. — Извини, но ты не журналист, если задаешь такие вопросы. Я всегда это знал. Ты мещанин с покушениями на абстрактные добродетели. С покушениями, не более того.
— Не возражаю, — ответил я, — но я хоть всенародно не отрекаюсь от своего отца. И потом, не вижу ничего плохого в определении — мещанин. А покушения на добродетели — это вообще комплимент!
— Папаша переживет, — сказал Сережа, — сам-то он давно от меня отрекся. Он, если хочешь знать, от всего на свете отрекся. Помнишь, даже не пошевелился, когда меня хотели вышибить из университета. Но дело не в этом.
— В чем же дело?
— А в том, что ты мне завидуешь, — засмеялся Сережа. — В том, что меня знают все, а тебя никто! Мою статью про папашу все читали, твою же про этих дизайнеров — никто. Наверное, и сами дизайнеры не читали. Так с какой такой вершины ты меня судишь? Кто ты такой?
Я подумал, что через стол Сережу не достанешь. Главное, сразу не спугнуть его. Улыбнувшись, я медленно пошел вокруг стола.
— Кстати, о папаше, — зорко следил за моими перемещениями Сережа, — он напишет пьесу на эту тему. Как сын, так сказать, плюнул отцу в душу. Не все же ему писать про ударников производства?
Мы ходили вокруг стола, как два кретина.
Сережа озабоченно посмотрел на часы.
— Ирина, я предупреждал: в двенадцать у меня деловое свидание. Мы встретимся с тобой здесь у входа через два часа. Идет? Счастливо, Петя, рад был тебя повидать. Да не ходи ты за мной с такой рожей! У меня разряд по каратэ, я тебя вырублю!
— Сволочь! — крикнул я, но только Сережина спина мелькнула в дверях. Он ушел, предоставив мне расплатиться за пиво и дефицитную рыбу.
…В голове шумело пиво. Мы с Ирочкой оказались в неожиданной тишине.
— Пойдем отсюда, — сказала Ирочка, когда я расплатился.
Мы медленно шли по Калининскому проспекту, по серым квадратным плитам мимо пряничной, как бы в насмешку оставленной на бугре, церкви, где почему-то разместилась выставка аквариумных рыб.
— Я знаю, что ты думаешь, — дернула меня за рукав Ирочка, — и хочу внести ясность: никаких отношений у меня с ним нет. Он мне нужен исключительно для дела. Я хочу заказать ему один материал.
— Хоть два, — ответил я.
Мы зашли на выставку, зачем-то сделали записи в книге отзывов. «Петя, я не вру!» — готическим почерком вывела Ирочка. «А хоть и ври, мне-то что?» — криво нацарапал я.
Происходящее казалось сном. Вспоминая свою убогую полемику с Сережей Герасимовым, я сжимал кулаки. Это не Сереже, а сытому, порочному, равнодушному, наглому миру я не сумел возразить, достойно ответить. Ну что мне стоило не ходить вокруг стола, как коту ученому, а хотя бы выплеснуть ему в морду опивки! Мрачные эти мысли находились в противоречии с ясным весенним днем.
Ирочка, Сережа… Да как я оказался с ними за одним столом? Бежать, немедленно бежать! Но вместо этого уныло плелся за Ирочкой.
— Петя, где чувство юмора? — спросила Ирочка. — Ты мрачен, как хромис-красавец. Помнишь, тот синий в угловом аквариуме.
Я лишь пожал плечами. Читать мораль Ирочке было по меньшей мере глупо.
Тем временем погода изменилась. Тучи, словно псы, вцепились в солнце, закрыли его мохнатыми телами. Полил дождь. Он мгновенно перекрасил серые плиты тротуара в черные. Мы укрылись в летнем кафе за столиком под полотняным красным зонтом. Барабанили капли, мимо проносились люди, но, к счастью, возле нас не было лишних стульев. Сама природа, казалось, противилась моему расставанию с Ирочкой.
— Петя, — сказала Ирочка, — будь джентльменом, принеси бывшей возлюбленной чашечку кофе.
— Ага, — усмехнулся я, — прямо из-под дождя. Этот козел, твой нынешний возлюбленный, тебе ничего не принесет, это уж точно!
— Так, — достала из сумки сигареты Ирочка, — проснулось наконец чувство юмора, — посмотрела на меня, словно впервые увидела. — Значит, ты действительно ему завидуешь. Я тебя понимаю, дружочек, он ведь умнее, сильнее тебя. Ты пытался говорить ему гадости, это выглядело жалко. Он талантлив, вот в чем дело, вот что тебе не дает покоя. У него пока все получается, а ты… — Ирочка вздохнула. — Ты ничтожество, Петенька, жалкое ничтожество, способное говорить лишь гадости в пивной! — Она вдруг вскочила и попыталась залепить мне оплеуху. Я схватил Ирочку за руку, она толкнула меня, мы упали на пол. Падая, я зацепил ногой стол, с него посыпались чашки, блюдца.
— Все в порядке! Все в порядке! Все в полном порядке! — бормотал я как заведенный, помогая Ирочке подняться, собирая осколки. Гремел гром, хлестал дождь, поэтому наше падение не привлекло всеобщего негодующего внимания.
— Поскользнулся, — объяснил я подскочившей тетке. Сунул рубль.
— Поскользнулся… Знаю я, как ты поскользнулся, рожа! — ответила она.
— Все в порядке, мамаша! — я оглянулся. Ирочки не было. Она как сквозь землю провалилась. Это было единственным радостным для меня событием в тот день.
То было время незавершенных споров, зыбкого качания в мыслях, когда, отвергая, я ничего не мог предложить взамен. Дома я подолгу просиживал в прихожей, слушая тиканье часов. В надменном «тик-так», в червячном ползании стрелок чудилась некая враждебность, будто часы старались вытолкнуть меня за круг обыденной, текущей жизни, поставить на грань, откуда лишь шаг до истерического безумства, а то и до безумия.
Подобные отношения со временем были у меня в детстве. Я тогда учился в первом, а может, во втором классе. Мы жили на Невском, в двух узеньких, как пеналы, оклеенных красными обоями комнатах. Это была первая наша квартира. До этого всё снимали. По какой-то причине ключи от нее мне не доверяли, и, если родители вечером задерживались, я продолжал гулять по двору, потому что больше деваться было некуда. Мамаши высовывались из окон: «Дима!», «Коля, домой! Быстро!» Друзья исчезали в подъездах, я оставался один. В воздухе разливалась синева, солнечная закатная полоса ползла по дому вверх, таяла в небе. О как горько было смотреть мне на зажигающиеся окна! Там читали, пили чай, смотрели телевизоры друзья-приятели, я же в силу неведомых обстоятельств вынужден был находиться во дворе. Темнело. Я начинал кружить вокруг дома. Входя в подворотню, закрывал глаза, делал несколько шагов вслепую, стараясь оттянуть момент обозрения окон. Вдруг они уже зажглись? Вдруг родители вернулись? Но нет. Двумя черными дырами зияли окна. Но вдруг я ошибся? В сотый раз пересчитывал окна на стене. Нет, увы, девятое и десятое — мои — не горели. Однажды, вышагивая вслепую из подворотни, услышал пронзительный визг тормозов. «Ты что… твою мать! Куда прешь!» — орал из кабины грузовика шофер.
Закрывались магазины. Выводили на вечерние прогулки собак. Мне было мучительно нечего делать во дворе. Я шел давно разработанным маршрутом в две с половиной тысячи шагов. Сначала по улице Гончарной, по узенькому тротуарчику до Московского вокзала. Огибал вокзал, сворачивал на Невский, возвращался к дому с другой стороны, уверенный, что теперь-то уж окна горят, родители дома. Но нет. Опять не горят. Значит, на второй круг.
Совершая эти вечерние круги, я ненавидел родителей. Но еще больше ненавидел огромные круглые часы на башне вокзала. Это их черные носатые стрелки были во всем виноваты. «Послушай, — обращался я про себя к минутной, — когда ты будешь на цифре шесть, пусть они придут домой. Пусть, ладно?» Но стрелка равнодушно перескакивала через «шесть», «семь», «восемь». По-прежнему темны были окна. Я возненавидел время за его лживый, змеиный характер. «Который час?» — спрашивал у прохожего. «Двадцать пять десятого». Я спохватился, что последний раз был возле дома целых десять минут назад! Они, наверное, уже пришли! Бежал как сумасшедший под свои окна. «Который час?» — «Двадцать минут десятого», — отвечал новый прохожий. В какую же сторону движется время? Неужели мне опять делать круг? О как мне хотелось швырнуть камень в гнусные черные стрелки. Не будь их неостановимого движения, я бы так не мучился. Стрелки бесстрастно свидетельствовали, что для всех в мире что-то происходит, только не для меня. Я оставался наедине со своей тоской, сам, как стрелка, кружил по замкнутому кругу: Гончарная — Московский вокзал — Невский. Это продолжалось, пока наконец окна не загорались. Я несся домой, глотая слезы, все на свете прощая родителям за их возвращение. Время теряло надо мной силу до очередного вечернего кружения.
Однажды они слишком уж припозднились. Я докуривал в подворотне вонючий окурок, наблюдая, как проносящиеся машины веером разбрызгивают лужи. Помнится, собственная жизнь впервые показалась такой же ненужной и горькой, как папиросный дым. Я подумал: «А нужен ли я кому? Зачем живу?» Хотелось броситься под машину, убиться, но при этом как бы остаться живым, чтобы увидеть, как они будут надо мной плакать, переживать. Только для этого. Растревоженный этой мыслью, я сам заплакал, побрел вверх по лестнице, долго слушал, что там, за моей дверью, но там тихо.
— Петя? Иди сюда.
— А? Что? — я отскочил от двери, кулаком вытер слезы.
Старушка соседка Наталья Дмитриевна взяла меня за руку, ввела к себе в квартиру. В комнате, в кресле под белым чехлом, сидела ее сестра Мария Дмитриевна и добро смотрела на меня из-под очков. Я очутился в тишине и покое. Через минуту мыл руки в ванной, а потом сидел за круглым столом, уставленным чашечками и розеточками. Все показалось мне необычайно вкусным. Квартира старушек была обломком прежнего быта, о котором я позже читал в книгах. На стене фотографии в кожаных рамках — усатые лица в офицерских фуражках. Этажерки, обтянутая шелком ширма, тяжелая бронзовая лампа под зеленым стеклянным абажуром. Часы здесь тикали мягко, неторопливо. После промозглых подворотен я очутился за столом. За стеной в темноте безмолвствовала моя квартира. Мы пили чай. За окном лил дождь. Мария Дмитриевна раскладывала на небольшом (позже я узнал, он называется ломберный) столике пасьянс «Могила Наполеона». Я не мог отвести глаз, зачарованный лицами карточных королей, дам, валетов, игрой, тайной: где, в каком углу могила Наполеона? Наталья Дмитриевна исподволь укрепляла мое знание русского языка старинным рассказом, смысл которого зависел от знания правил слитного и раздельного написания слов. Речь там шла о садовнике, который