— Ты уходишь, как Орфей из подземного царства, — услышал я голос Антонины. — Знаешь, почему он оглянулся? Он подумал, что за ним идет не Эвридика, а Персефона, которой он пел. Он решил, что она в него влюбилась. После нее он и смотреть не мог на земных женщин. За это они растерзали его возле ручья, — хихикнула она.
Меня не интересовали сомнительные мифологические изыскания Антонины.
— Петя!
Я остановился, по-прежнему не оборачиваясь.
— Ты вот считаешь себя писателем, во всяком случае связываешь свое будущее с литературой, пишешь рассказы. Как ты думаешь, Пушкин… Да, Пушкин, как бы он поступил на твоем месте?
— При чем здесь Пушкин? — изумился я.
— Он был велик, хи-хи…
«Хи-хи» меня покоробило.
— До свидания, Петя. Ты не Пушкин.
— Ты тоже не Анна Керн.
…Очнувшись от воспоминаний, я услышал веселый треск пишущих машинок в машбюро. Жеребьев уже сидел за столом, что-то дочитывая. Уборщица уносила в подсобку ведро и тряпку на длинной палке. В машбюро появился маленький кассетный магнитофон. «А время бежало, бежало», — пел неизвестный певец. Слова и мотив пристали словно репей.
«Кто он, несчастный муж Антонины?» — подумал я.
Абитуриент поселился у Анны. Начались летние дожди, а у него не было ни плаща, ни зонта. Анна дала ему отцовский габардиновый плащ, и странно выглядел абитуриент в добротном синем плаще, из-под которого выглядывали несерьезные матросские брюки. Хождения, узнавания ни к чему не привели. Абитуриент отсиживал многочасовые очереди, попадал наконец в приемную, где ему со смертельной скукой в голосе отвечали: «Пока ничего не известно. Зайдите через две недели. Только родственники, а не вы!» Не было ответа и на посланную бумагу. Мнимая неизвестность порождала какие-то надежды, но вот к Анне наведался управдом, посоветовал побыстрее освободить квартиру, перебраться в общежитие университета, где ее примут. Странным образом управдом был информирован, куда именно Анне надо перебираться. Абитуриент пинками выставил его из квартиры. Управдом выкрикивал всякие мерзости.
Абитуриент днем ходил по комиссионкам, но почти ничего туда не сдавал. У него не было московской прописки, а в комиссионке требовали паспорт. Он все продавал с рук в подворотнях, подъездах. Никогда еще абитуриент не держал в своих руках таких красивых, дорогих вещей. Все эти хрустально-бронзовые чудеса уходили за бесценок. Абитуриенту открылась слепая душа вещей — повторять судьбы хозяев. «Вот и Анна, — неожиданно подумал он, — уходит не за ту цену. Разве о таком, как я, она мечтала?» Деньги абитуриент складывал в портфель, который хранил на вокзале в камере хранения. «Деньги такая вещь, — объяснил он Анне, — чем проще спрячешь, тем надежнее будут, уж я-то знаю».
По вечерам выходили гулять. Анна, успокоившаяся, но еще бледная. Абитуриент в синем габардиновом плаще и в матросских брюках. Они ходили по тихим переулкам, среди особняков и скверов.
Разные мысли посещали абитуриента во время этих прогулок. Он полагал себя сильной личностью, не было на свете человека, которому бы он подчинился. Обстоятельствам — да, случалось, но человеку никогда. В колонии его за это чуть не прирезали, еще раньше, во время скитаний по поездам, выбросили из тамбура в гремящую тьму, в ночь, на насыпь, он чудом остался жив. И, встречаясь с женщинами, он старался не идти у них на поводу. Впрочем, то были другие женщины. Сейчас он тоже как бы жил и действовал по собственной воле. Но границы его воли определялись Анной. Ему оставалось лишь угадывать, так ли он поступает, как желает того Анна. И поступать только так, как она желает. Когда она хвалила его, он ликовал, как ребенок. Иногда же он смотрел на ситуацию с беспощадным реализмом: он любил Анну, ради нее даже думать забыл о живописи. Анне он был просто нужен, ни о какой любви она не говорила. А он между тем, уйдя с корабля, принял решение всю свою жизнь посвятить искусству. Сейчас он забыл про искусство. Почему? Из-за Анны? Анну не интересовало его искусство. Она даже не спросила, зачем он приехал в Москву. Впрочем, на то имелись извиняющие обстоятельства. В моменты прояснений абитуриенту становилось страшно: он, нищий, ничего еще в жизни не сделавший, взваливает себе на плечи Анну — профессорскую дочь, избалованную, привыкшую к достатку, эгоистичную. Но бросить ее он тоже не мог.
— Я люблю тебя, люблю. Так, — тряс он Анну за плечи. — Даже если бы ничего не случилось, если бы все у тебя в жизни было как прежде, я бы все равно добивался тебя. И добился бы, слышишь?
— Я… привыкну к тебе, — отвечала Анна. — Видишь, я не хочу тебя обманывать. Я постараюсь. У нас все будет хорошо, — отворачивалась, плакала.
Абитуриент ходил на экзамены по искусству. Он сидел в просторном светлом зале, слушал шорох грифелей других абитуриентов, но мысли его были далеко. Пожалуй, впервые в жизни ему не хотелось рисовать. Он равнодушно закончил рисунок, вышел на улицу. В институтском дворике на скамейке сидела Анна. Светлые волосы шевелились на ветру. Проходящие мимо заглядывались на нее. Некоторые пытались заговорить, но безуспешно, Анна отворачивалась, не отвечала. В странном оцепенении абитуриент смотрел на Анну. Точно ясновидцу, ему открылась болезненная мысль, которая будет мучить долгие годы: окажись все иначе, не произойди того, что произошло, ждала бы его Анна на скамейке перед институтом? На ее беде выстроилось нынешнее призрачное его счастье. Только возможно ли счастье на беде? Хотя, невесело усмехнулся абитуриент, на чем же еще ему быть?
Он подошел к Анне, поцеловал ее.
— Наверное, я зря прихожу сюда? — спросила она. — Наверное, я тебе мешаю?
— Ты правильно делаешь, что приходишь, — абитуриент с отвращением подумал об оставшихся экзаменах.
Когда вывесили списки принятых, его фамилии там не оказалось. Всю ночь он бушевал с товарищами по комнате.
— Слушай, — обнял бывшего абитуриента поступивший в институт грузин, — подумаешь, не прошел по конкурсу, зато какую девушку встретил.
Помолчали.
— Слушай, — посоветовал он бывшему абитуриенту уже под утро, когда красная Третьяковка замаячила за окном в сером тумане. — Поезжай в Ленинград, на подготовительные курсы в академию поступай. На будущий год точно будешь учиться в академии. Ты случайно не поступил, я смотрел твои работы, ты можешь работать, ты лучше всех нас можешь работать. Черт тебе послал во время экзаменов эту девушку.
Бывший абитуриент пришел к Анне, когда светило солнце, когда дворники скребли метлами по асфальту, а голуби, разминаясь, чертили круги над домами.
— Где ты был? — спросила Анна строго.
— Я не поступил в институт, — ответил бывший абитуриент, — недобрал каких-то баллов.
— Ты не поступил из-за меня, — сказала Анна.
— Знаю, — вздохнул бывший абитуриент, — только учти, это было в первый и последний раз. Ты все мне в этот раз поломала. Ты пойми, пожалуйста, моя живопись — наш единственный в жизни шанс. Иначе хана, пропадем. Да, я не поступил, так. Но теперь все — слышишь, всё! — будет подчинено одному — моей живописи. Теперь я за старшего, и ты изволь меня слушаться. Так! — он грохнул кулаком по столу. — А сейчас спать…
Анна слушала его молча, кусала губы.
— Что же дальше? — спросила тихо.
— Завтра уезжаем в Ленинград, буду поступать на подготовительные курсы в Академию художеств. Денег на первое время хватит. Если уж учиться, то только в академии, так считает один грузин.
— Опять приходил управдом. Он сказал, что…
— Пошел он!
На следующий день вечерним поездом они уехали в Ленинград. Там поженились. А вскоре родился я.
«А время бежало, бежало, бежало», — по-прежнему звучало в машбюро. Под сколько-то ударов в минуту, под треск извлекаемых из машинки страниц бежало время у машинисток. Под стук переставляемых ящиков, под рычание заезжающих во двор ресторана машин бежало оно у рабочих за окном. Под утреннюю расчистку дорожек, под необъяснимое угрюмое молчание, под вой поленьев в печке, под вечерние рюмки коньяка бежало время у деда. Под бессменный пейзаж за окном: Петропавловскую крепость, Литейный мост, чаек на льду и в небе, под тихий шепот выдавливаемых из тюбиков красок бежало время у отца. Под открывание и закрывание холодильника, урчание раковины, возню у плиты, под размышления, в результате которых рождались фантастические выводы, под однообразные вечерние телепередачи бежало время у матери. Под отсутствие в редакции, под конфронтацию с начальством, под изобретенные себе на беду дела бежало время у Жеребьева. Под сочинение обложек, шмуцов и титулов, под горячие диспуты с молодыми художниками, под немое изумление проделками дочери бежало время у Нины Михайловны. Под ожидание новой квартиры бежало время у Ирочки Вельяминовой. Под разглагольствования, под журчание пива в Доме журналистов, под купание в лучах сомнительной славы бежало время у Сережи Герасимова. Под заседания редколлегий, посещение высоких инстанций, под дальнейшее упрочение связей и авторитета, под шорох шин верной «Волги», которой он теперь имел право пользоваться, бежало время у Игоря Клементьева.
У меня оно бежало ни подо что.
Сожженные рассказы, бессмысленные раздумья вернули к извечному чувству нуля. Теперь я твердо знал, что буду писать по-новому, но это новое пока только зарождалось, даже ростков никаких не было. То было странное ощущение распахнутости: я видел и замечал все, но никак на это не реагировал. Словно в бездну проваливались дни.
На доме в Расторгуеве белым шалашом лежал снег, луна ночью висела над самой трубой. Лежа на диване под ватным одеялом в остывающей комнате, я вспоминал книгу «Моби Дик», где утверждалось, что это прекрасно — спать в холодном помещении, чувствовать себя гладеньким теплым островком в безжизненной, равнодушной Вселенной. Утром я спешил на станцию: сначала по лесу, проваливаясь в глубокий снег, потом ехал в автобусе, где люди молчали как камни, потом бегал, притоптывая, по перрону. В электричке смотрел в окно, но там плотный белый узор — и все. И меня самого словно сковал такой же белый узор. Не знал я, когда он растает и что я увижу после того, как он растает.