Через некоторое время я очутился в собственном дворе, в сквере, окруженном освещенными окнами. В небе явились первые звезды, набирал силушку мороз. В нашем кухонном окне мелькнул профиль Генерала. Точно в театре теней, он поднес к губам чашку, потом поставил ее на стол. Движения Генерала были несвойственно вкрадчивые. В других окнах тоже совершались действия.
Поднимаясь на лифте, я думал, что либо книжку предстоит читать до ночи, либо смотреть телевизор, одновременно наслаждаясь классической музыкой. Сдержанные ее раскаты остановили меня на лестничной площадке перед самой дверью. Напротив была дверь Нины Михайловны. Теперь, подумал я, в связи со свадьбой, всякие приятные неожиданности для меня за этой дверью исключаются.
В этот самый момент дверь распахнулась, я увидел Антонину в брюках небесной голубизны, в белой шелковой рубашке. Под ногами у нее бесновалась Евка, которая всех встречала, как лучших друзей. Жидкие светлые волосы Антонины по случаю свадьбы были вымыты и распушены. Голубые, широко расставленные, глаза безбожно косили. Почему-то она напомнила мне белого голубя, еще недавно кувыркавшегося в небе.
— Поздравляю с законным браком, — сказал я.
— Тащу тарелки, — сказала Антонина, — слышу, кто-то топчется под дверью.
— Да, — усмехнулся я, — мы с тобой топчемся по очереди.
— Думаю, может, робкий гость какой, а может, мальчик, которому не доверяют ключи. К кому ты себя относишь, Петя?
Я молчал. Мне не понравился этот вопрос.
— Как твои успехи, Петя? Ты по-прежнему целомудрен?
— К сожалению, нет, — ответил я, — только вряд ли это можно считать успехом.
Антонина рассмеялась. Причем не прежним противненьким «хи-хи», а искренним счастливым смехом. Сколько я ни вглядывался в ее лицо, не замечал никаких признаков смущения. Выгибаемая спина, случайные поцелуи на скамейках — все, видимо, оставалось в прошлом, как дешевое ситцевое платье, из которого девушка вырастает. Антонина была невестой — энергичной, веселой, мужу ее можно было только позавидовать. Глядя на Антонину, я думал, что настоящее чувство снимает всю муть, всю накипь. Прошлое теряет смысл, морально устаревает. В настоящем чувстве женщина — Ева, а мужчина — Адам. Настоящее чувство — редкий шанс начать жизнь сначала, хотя, конечно, все хорошо в свое время.
Позади Антонины появилась Нина Михайловна:
— Тоня, Борис спрашивает…
— Вот, мама, открыла дверь, увидела Петю. Как же теперь его не пригласить?
— Нет-нет, спасибо, — я отступил от двери.
— Да ладно ломаться, — сказала Антонина.
— В самом деле, Петя, — озабоченно улыбнулась Нина Михайловна, — заходи. Правда, у нас очень скромно.
За моей дверью вдруг взвыли гобои.
— Сибелиус, — сказала Нина Михайловна.
Словно ветер какой-то задул меня к ним в квартиру.
— Познакомься, это мой муж Борис. У него очаровательная фамилия Андерсен. Как думаешь, стоит мне поменять фамилию? Антонина Андерсен, а? Я думала, может, у него есть какие родственники в Дании или Швеции, но оказывается, его предки пасли скотину в Архангельской губернии.
Поднявшись из-за стола, меня приветствовал обладатель скандинавской фамилии, муж Антонины. Он оказался огромным малым: русоволосым, голубоглазым, как Антонина. Подбородок его и шея тонули в бороде. Рюмка казалась крохотным стеклянным цилиндриком в его, похожих на лопаты, ручищах. За столом еще сидела одна женщина, видимо мать жениха. Больше гостей не было. Свадьбу, следовательно, отмечали скромно.
— Я сосед, — сказал я, — столкнулись на лестнице, Нина Михайловна и позвала. Желаю вам счастья.
Борис приветливо улыбался мне, никакой досады в его глазах по поводу своего прихода я не заметил.
Антонина готовила на кухне какой-то умопомрачительный коктейль. Скромное общество как раз сейчас находилось в ожидании этого коктейля.
Борис учился в университете на географическом факультете. Он специализировался по Арктике, только недавно вернулся с Земли Франца-Иосифа, вместе с гидрологами он облетел все острова. Он говорил про обсерваторию на острове Хейса, произносил загадочные слова: Греэм Белл, Уединения, Визе, Черский. Говорил про уточнение линии берега, навигацию, припай, спутники, с помощью которых определяются какие-то строгие точки. Чувствовалось, он был увлечен. Когда появлялась Антонина, Борис смотрел на нее с нежностью и страхом. Его мечтой было попасть в антарктическую экспедицию. Я машинально кивал, думая, что в этом случае ему придется расстаться с молодой женой года на полтора. Что ж, зато потом будут обеспеченными людьми. Я подумал, напрасно Нина Михайловна переживала. Лучшего мужа для Антонины в природе просто не существовало.
Она звенела на кухне бутылками, что-то весело напевала. Я понял, что абсолютно лишний здесь. Попробовал уйти, но столкнулся с Антониной, которая пошла в комнату за стаканами.
— Ты что, спятил, — сказала она, — сейчас приедет моя подружка, попляшем.
Строго посмотрела на Бориса: плохо, мол, занимаешь гостя.
— В самом деле, — сказал тот, — столько всего остается. Тебе же недалеко идти, куда ты спешишь?
Вскоре объявилась высокая, черноволосая, похожая на кочергу, девица. Мы еще немного посидели за столом, а потом Антонина позвала в другую комнату танцевать.
Я зашел туда последним. Похожая на кочергу девица дымила сигаретой в кресле. На диване сидел и раздумчиво поглаживал бороду Борис. Антонина танцевала посреди комнаты одна. Шелковая рубашка переливалась, распущенные волосы мотались во все стороны.
— Чего это она так веселится? — подсел ко мне Борис. — Будто одна на целом свете?
— Когда вы познакомились?
— Два месяца назад, — сухо ответил он и отвернулся. — Я, очевидно, не современный человек, — произнес через некоторое время. — У меня не было времени на все эти развлечения. Как-то так получилось. Сначала работал, потом поступил в университет, теперь вот Север. Где мне было танцевать? Я даже не знаю, как этот ансамбль называется, который играет. Чего они так орут? Неужели сейчас все так пляшут?
— Она здорово пляшет, — сказал я.
Борис, однако, не разделял моего восторга.
— Мы уедем на Север, — хмуро сказал он, — будем жить на леднике Вавилова, на метеостанции. Там всего пять домиков. Я себя в Москве как-то не так чувствую.
К нам приблизилась Антонина, протянула руки.
— Ты же знаешь, я не умею, — сказал Борис.
— Я научу.
— Поздно.
— А ты, Петя? Тоже не умеешь?
— Я уже разучился.
— Бог мой, — вздохнула Антонина, — это называется свадьба.
За окном в небе возник тонкий рогатый месяц. «Ночью по небу ступают золотые ножки звезд», — вспомнил я строчку из Гейне.
— Первое время мы собираемся жить здесь, — сказал Борис, — так что, наверное, будем встречаться.
— Конечно, — я посмотрел на часы, — пойду, мне пора.
— Вали, вали, — усмехнулась Антонина.
— Пойдем выпьем на посошок, — предложил Борис.
— И сюда принеси, — сказала Антонина, — а то Надя скучает.
— Кто такая эта Надя? — спросил у меня Борис.
Я пожал плечами.
— Тоня говорит, она где-то работает секретаршей, — припомнил он. — Не люблю я этих секретарш, референток, курьерш. Ну, ничего. Скоро нас здесь не будет.
Мы пошли с ним в другую комнату к столу, но стол был чист. На кухне Нина Михайловна с новой родственницей мыли посуду. На тумбочке в комнате горел ночник. Дверь была застеклена. Стекло обтянуто красным ситцем. Лицо Антонины вдруг темным силуэтом отпечаталось на красном ситце. Распущенные волосы, узкие длинные скулы. Когда совсем недавно я видел в окне тень Генерала, то заметил вкрадчивую осторожность его движений. Это было новое в его характере. Здесь же Антонина вдруг положила руки на стекло и теперь смотрела на меня в упор — странная, теневая, как бы устремленная мне навстречу.
— Петя, ты что, уходишь? — в комнату вошла Нина Михайловна. — Не в службу, а в дружбу выведи Евку, а то мы здесь закрутились. Лучше с поводка не спускай, сбежит.
Где, по каким сугробам бродил я с Евкой в предпоследнюю ночь уходящего года? По-прежнему светили окна, мелькали тени, ветер вышибал из глаз слезы, немедленно превращая их в льдинки. Скромный наш сквер обрел в ночи иное измерение. Он тянулся подобно темному лесу, и не было ему конца и края. Уже другие, незнакомые, дома светили окнами. Я угодил в собачье царство. Могучие черные терьеры, нервные доберманы-пинчеры, бородачи эрдели, самостоятельные чау-чау, преданные хозяевам овчарки, псы помельче: спаниели, бигли, пудели, фокстерьеры окружили в заснеженном дворе. Сначала я вел Евку на поводке, точнее, она меня вела, потом пожалел, отпустил, и только успевал поспешать за катящимся впереди черным мячиком.
Я несся в морозной ночи, натыкаясь на деревья. Недавний разговор с матерью, прогулка по Москве, свадьба Антонины, теперешняя погоня за Евкой — я чувствовал, все это были не случайные эпизоды, но черта, подводящая некий итог. За чертой начиналось новое. Однако думать о новом не хотелось. Как в детстве, как в отрочестве пришла на помощь игра, которая прежде спасала меня от монотонности существования, а порой и подменяла саму жизнь. Это не за собачонкой Нины Михайловны я гнался, а за волей, удачей, славой, всем тем, чего в жизни почти не бывает, что отпускается по крохам. И то, что рано или поздно, я поймаю Евку, — ведь не потерялась же она до сих пор, почему именно сегодня должна потеряться? — сообщало игре приятность, потому что в глубине души игра имела для меня смысл, только когда исход был предрешен в мою пользу.
Игроком я, следовательно, не был.
А между тем негодную собачонку надо было искать.
— Ева, Ева! — орал я, пытался свистеть, но только ледяные плевки летели с губ. Месяц скалился с неба, мороз хватал красной лапой за нос, подбегали почему-то другие собаки. В довершение всего замерзли ноги. — Ева!
Чушь лезла в голову. Вспомнил, как однажды пришел домой, а мать с Генералом в большой комнате едят спагетти, наматывая их на вилки. Торжественно гремит Вагнер, арию Брунгильды исполняет знаменитая английская певица. Я посмотрел на мать и увидел в ее глазах такую тоску, такое отчаянье, что стало не по себе. Показалось, еще секунда — и она запустит тарелкой в магнитофон, закричит на Генерала. Но сдержалась. А рано или поздно что-то обязательно произойдет. Хорошо бы — без меня.