— Хватит, — сказала Антонина. — Это уже не интересно.
Мне, однако, было интересно, потому что ни разу в жизни я вот так не валялся на полу, победив робость и страх. В противоестественном этом состоянии, оказывается, в самом деле заключалась болезненная, аллергическая сладость. Даже в минутном самоизгнании из правил человеческого поведения маячило некое уродливое избранничество. «А в утешение реального, жестокого изгнания, — мелькнула мысль, — какое могучее, должно быть, нисходит чувство избранности». Я смотрел на Антонину снизу: спиной ощущая жесткий синтетический ковер, шеей — липкие русалочьи пальцы. Меня переполняла радость, отчаянное, веселое ликование. Русалка так русалка! Куда угодно, хоть на дно, да только с ней.
— Я люблю тебя, Антонина! — прокричал я с пола. — Вот беда-то какая.
— Значит, не хочешь подниматься, — Антонина неожиданно рухнула на пол, светленькие, редкие пряди разметались по серому паласу.
— Дай руку! — вскочил я.
— Ага, испугался… — смеясь, поднялась она.
— Как ты сюда прошла? Ведь не пускают.
— Господи, глупости какие.
В пустяковой этой фразе вдруг, как в свете молнии, обозначилось разделяющее нас пространство. Из неведомого, загадочного мира была Антонина, где нет слов «не пускают». Там всюду пускают. «Но где же, — размышлял я в плавно несущемся вверх лифте, — где предел, за которым начинается она, настоящая? В каждом человеке есть предел, до которого идет игра, а после — все всерьез, после — ясность. В ней же нет предела. Какая рубашка ей ближе к телу?»
Дорогие нарядные вещи? Нет. Минуту назад она в шикарной белой шубе плюхнулась на пол. Антонина равнодушна к вещам. Видел я ее в изысканных нарядах, видел и в лохмотьях. В первом случае она не важничала. Во втором не конфузилась. Нет, не вещи.
Деньги? Антонина не была падкой на деньги. Хотя бы потому, что никогда толком не знала, сколько я ей должен за очередную перепечатанную рукопись. Считал всегда я. Она смахивала деньги в стол, как смахивают со стола пыль. Помнится, раз я стоял за чем-то в очереди в магазине, лихорадочно пересчитывая наличность. Не хватало пяти рублей. Хотел уходить, но увидел Антонину. «Эй! — крикнул я. — У тебя есть деньги?» Странное выражение появилось у нее на лице, то было выражение растерянности и непонимания. Она подошла поближе, как бы не расслышав. «Деньги, — повторил я упавшим, безнадежным голосом, — есть?» Она засуетилась, но, чтобы выяснить этот вопрос, перерыла всю свою сумку. Где-то в пудренице обнаружилась десятка. «Ты что, — спросил я, — не знаешь, есть у тебя деньги или нет?» Антонина пожала плечами. Стало быть, не деньги.
Престижные знакомства? Нина Михайловна, помнится, рассказывала моей матери, что за Антониной ухаживал важный чей-то сын, приезжал на машине, тосковал под окнами, звал замуж. Антонине же в то время нравился Жорка — двухметровый шофер поливальной машины. Однажды сын, как обычно приехал во двор, но едва успел заглушить мотор, как Жорка поддел своей поливальной легкие «Жигули», выкатил, к чертовой матери, из арки, а потом еще обдал водой. Нина Михайловна пробовала переубедить Антонину, доказать ей преимущества возможного замужества с сыном и всю бесперспективность дружбы с Жоркой. Та заявила, что выйдет за Жорку замуж. Но его, к счастью, призвали во флот — бороздить морские просторы. Значит, не престижные знакомства, не весьма распространенное среди девушек стремление получше устроить свою жизнь.
Так что же?
Это было сродни полету в лифте, но не на определенный этаж, а в неизвестность. Я всегда боялся таких отношений.
— Ты симпатично устроился, — заметила Антонина, — приличный номер, — швырнула в угол синюю сумку. — По слухам, в ресторанах тут гуляют до утра.
— Возможно, — ответил я, — но я не люблю рестораны.
Антонина полезла в сумку, вытащила клеенчатую косметичку. Вместе с помадой, какими-то тюбиками, дезодорантами оттуда посыпались смятые купюры.
— Мой скромный вклад, — сказала Антонина, — не взыщи, если он не очень велик.
— Не в этом дело, деньги есть, — поморщился я, — просто… как бы это тебе объяснить… Ну не считаю я сидение в ресторане приятным делом. Что поделаешь?
— А чем же еще здесь можно заниматься вечером? — совершенно искреннее удивление звучало в ее голосе.
Я любил Антонину за искренность. Даже когда она врала, она оставалась искренней.
— Зачем ты сюда приехала? Кто тебя пустил?
— Приветик, — усмехнулась Антонина, — сначала изъяснился в любви, теперь спрашиваешь, зачем приехала.
— Да. Я как-то забыл, что ты замужем.
— Ну так и не вспоминай.
— Где твой муж?
— Слушай, иди ты…
За окном лежал чистый снег. Мир казался непорочным. Однако минувший зимний день: искрящиеся инеем улицы, синий горизонт над белым заливом, гигантский дуб с остатками листвы, который якобы посадил Петр Первый, но главное, покой и воля, неожиданно обретенные мной в этом городе, — все сейчас летело псу под хвост, все сгорало в ясных, широко расставленных глазах Антонины. Все мое было ничтожным, хрупким. Все ее — хоть и чуждым мне, но почему-то подчиняющим. Я ощущал, как скудеют мысли, глупеет язык, как то, что я считаю истинно и единственно своим, прячется, затаивается, как улитка в раковину. До лучших времен.
Но разве с Антониной у меня не лучшие времена?
— Как-то у нас с тобой не так, — произнес я с тоской. — У меня все-таки есть какие-то представления о жизни, что хорошо, что плохо. А когда ты рядом, я подчиняюсь тебе, плыву по течению, не могу вот даже толком тебе возразить. Неужели я тебе такой интересен — тупой, безвольный?
— У тебя есть возможность исправиться, — Антонина шагнула в ванную, где голубел кафель, где зеркало занимало всю стену, а из кранов лилась шипучая зеленая вода. — Я была здесь два раза, — различал я сквозь шум воды ее голос. — Один раз с мамой, помню, обедали в каком-то кафе. И когда училась в школе. Ночевали на вокзале.
— Где твой муж? Ты не боишься, что сюда придет эта… коридорная и выгонит тебя?
— Приму-ка я душ, ты не возражаешь?
— Где твой муж? Тебя выгонят…
Антонина уселась рядом со мной, стала гладить по голове, как ребенка. В ее голосе появилась нежная, убаюкивающая монотонность.
— Гостиничные правила строги лишь на первый взгляд. Никто меня не выгонит. Дежурные на этажах меняются каждые восемь часов, у них пересменка.
— Да при чем здесь пересменка?
— Что же касается моего мужа, сиречь Бориса, — теперь она гладила мою руку, — то оказалось, что у него есть старенькая любимая бабушка, то ли в Липецке, то ли в Бобруйске. Он мне что-то про нее рассказывал, только я не помню. Так вот, вчера принесли телеграмму, что она при смерти, и Борис со своей матерью улетели к ней. Я сказала, что не намерена проводить счастливые новогодние дни в Москве одна-одинешенька. Он ответил, да, конечно, съезди куда-нибудь. Оставил денег на дорогу. Так что и здесь все в порядке. И потом, я не пойму: чего ты-то кобенишься? Я же сама тебя нашла, ты же силой меня не тащил.
— Поэтому, — усмехнулся я, — именно поэтому и кобенюсь.
— Страдаешь комплексом немужественности, а? А чего, собственно, страдаешь? Будь я не замужем, еще туда-сюда. Ну, а замужним-то, извини, им самим положено суетиться. Тихо, тихо… — она не дала мне выдернуть руку. — Хочешь, скажу, чего тебе не нравится, а? Тебе не нравятся возможные последствия: объяснения, склоки, скандалы, что, в общем-то, в такой ситуации неминуемо. Следовательно, не о какой-то морали ты печешься, Петя, а всего лишь о собственном спокойствии. И ты это знаешь, потому и злишься. Впрочем, напрасно злишься, ты-то здесь с ног до головы чистенький. Я сейчас в ванную, — она шептала, смотрела мне в глаза, как гипнотизер, — а потом, раз не хочешь в ресторан, посидим в номере. И не бойся ты, ради бога, всяких дежурных, коридорных, а? Они этого не стоят.
— Зачем тебе нужна была эта свадьба? Зачем этот Борис?
— Я не люблю Бориса, я люблю тебя, Петя. Этого достаточно?
— Нет. За что? За что ты меня любишь?
— Не знаю, — Антонина смотрела мне в глаза. На сей раз она почему-то не косила. — Считай, что тебе просто повезло. Или не повезло, как хочешь.
— Так как же я? — шепотом спросил я. — Что же я такое? Меня никто ни о чем не спрашивает, ты, оказывается, все решаешь, за все отвечаешь. Может быть, я вообще существую лишь в твоем воображении? Да как ты смеешь? Кто ты такая? — Бросился к двери. — Эй! — рявкнул в мягкий пустой коридор. — Дежурная, ко мне приехала любовница, слышишь? Вот так, — захлопнул дверь, схватился за телефон. — Москву, пожалуйста, немедленно Москву! — назвал домашний номер Антонины. — Не надо в течение часа, дайте по срочному! — швырнул трубку. — Все. Будешь разговаривать со своей матерью.
Антонина, едва сдерживая смех, прошла мимо меня в ванную. Я кинулся следом, заколотил в закрытую дверь:
— Открой, слышишь!
— Дай хоть раздеться, — рассмеялась из-за двери Антонина.
Я опустился на пол возле двери.
— Зачем ты приехала? Чего тебе надо? Разве ты не понимаешь, все это плохо кончится. Что это за игра? Зачем?
Некоторое время я слышал только шелест водяных струй. Потом — точь-в-точь как русалка из омута — Антонина ответила:
— Мне кажется, это первый раз в моей жизни, первый раз я люблю больше, чем меня любят, и неужели только за это я должна выслушивать от тебя столько несправедливого? Или это мне в наказание, а? Ты все губишь, все портишь, Петя. Иногда мне кажется, ты вообще не способен любить. Придумываешь схемы, лепишь на пустом месте проблемы, а знаешь почему? Потому что боишься.
— Я не боюсь. Я пишу. Ты появляешься, и я — как в омут. Сам себе не хозяин. Нет тебя — я порядочен, за что-то держусь в этой жизни, за какие-то принципы, на чем-то стою. Ты появляешься — все рушится, во мне не остается ничего святого, ничего. Что же я — безвольная дрянь? Или все: принципы, мораль — миф? Ты появляешься — и их нет. Вот что меня мучит.
Вновь шевеление воды, всплески. Уже не прохладные русалочьи пальцы ощущал я на шее, а железные объятия, когда ни вздохнуть, ни крикнуть. Перед лицом колыхались волны, зеленые русалочьи волосы не давали дышать, над сомкнувшейся водой еще была различима луна — последнее земное видение.