Пиксар? Конечно, в деле. Заметано. Спокойной ночи.
Безумный прилив эндорфинов, который я ощутил, когда мой телефон завибрировал и ее имя появилось на экране, меня даже испугал. Я никогда раньше не замечал за собой зависимостей, но сейчас понял, что так, наверное, чувствует себя наркоман, остро нуждающийся в дозе.
– Эдвард Каллен, сукин ты сын, – пробормотал я, выключил телефон и уставился в потолок. – Зря я судил тебя так строго.
В понедельник после школы мы с Грейс прошли мимо ее дома и сели в автобус, идущий в город. В парке проходил осенний пивной и гастрономический фестиваль. У меня накопилась куча заданий и сочинений, да и газете не мешало бы уделить внимание. Но Грейс была счастлива, даже причесалась, а я хватался за любую возможность побыть со счастливой Грейс.
В парке между деревьев разбили маленькие белые шатры, и в каждый можно было зайти и попробовать разные виды пива и еды. Это был рай для хипстеров: столы из деревянных ящиков, антикварные чайники, развешанные на деревьях на джутовых веревках, мастер-классы «укрась свой хулахуп». Здесь были даже «Месть пластикового степлера», которым каким-то образом удалось прорваться на фестиваль, и парк оглашался их заунывной акустической музыкой (увы, в песнях не было ни слова о мстящих степлерах).
– Что возьмем, Таун? – спросил я, но меня заглушил чей-то крик.
– Грейс! – раздался незнакомый мужской голос.
Мы обернулись и увидели того, кому он принадлежал, – высокого, довольно привлекательного блондина с компанией таких же рослых и симпатичных друзей.
– Линдон! – воскликнула Грейс и бросилась к нему сквозь толпу.
Он подхватил ее на руки вместе с тростью, а я проследовал за ней, сунув руки в карманы и думая, какое противное это имя – Линдон – и все, кого так зовут.
Я стоял рядом с Грейс минут пять, пока она болтала с Линдоном и он наконец меня не заметил, а Грейс не вспомнила о моем существовании.
– Ох, Генри, прости! Это Генри. Мы вместе работаем в школьной газете. Генри, это Линдон, мой кузен.
Я пожал ему руку, решив, что не такое уж это противное имя – Линдон. Монстр, скребущийся у меня в груди с тех пор, как он ее окликнул, уполз обратно в клетку.
Ого, подумал я, оглядев его повнимательнее и заметив, что они действительно похожи, никак и правда родственники. Неужели я ревнивый? Наверное, трудно понять, ревнивый ты или нет, пока не испытаешь это чувство. Как невозможно понять, смелый ты или нет, пока не случится что-то ужасное и не вынудит тебя действовать. Я всегда считал себя бесстрашным, спокойным, собранным, как Чесли Салленбергер[21]. Думал, я из тех, кто держится до последнего, идет на дно вместе с судном и так далее. Но теперь я засомневался.
Я вспомнил Тайлера Дердена и его слова: «Как можно утверждать, что хорошо себя знаешь, пока не побывал в драке?». Как можно утверждать, что хорошо себя знаешь, если тебе никогда никто не нравился? Я никогда не чувствовал себя таким растерянным. Чье это тело? Чей мозг в моей голове? Как я могу быть мной, жить в своем теле и не иметь представления о том, какой я на самом деле?
Мы с Грейс пришли на фестиваль попробовать разной еды, но Линдону и его друзьям было больше двадцати одного года, и они купили нам сидра и глинтвейна на наши деньги. Потом мы вместе сели под деревом. Парк, освещенный сотнями гирлянд, постепенно стал расплываться перед глазами: алкоголь ударил в голову. Мы накупили еды в разных палатках и перепробовали все по очереди: кисло-острый суп из шатра с тайской кухней, неизвестное мясо в медовой глазури из китайского шатра с красными фонариками, прозрачные рисовые блинчики в густом сладком соусе от вьетнамцев.
В девять вечера папа прислал сообщение, что он здесь. К тому моменту я объелся, мои веки отяжелели.
Мы лежали на траве, и я сел, взглянул на мерцающие гирлянды над головой и посмотрел на Грейс. В золотистом свете она была необыкновенно красива. Я чувствовал, что Линдон смотрит на нас, поэтому попрощался как можно более нейтрально, хотя обычно на прощание мы целовались. Я даже назвал ее «дружище».
– Мне пора на боковую, дружище. До завтра, – сказал я, простился с остальными и побрел в толпу, сунув руки в карманы.
Я оглянулся всего раз. Грейс глядела мне вслед. Я думал, она отвернется, но она продолжала смотреть, и я не знал, что это значит. Ее кузен сидел рядом, а мы договорились, что никто не должен знать о наших отношениях (хотя я не был уверен, можно ли назвать это отношениями). Я боялся, что, если вернусь и поцелую ее, чего мне очень хотелось, это будет неправильно и она разозлится. Поэтому я отвернулся, пошел дальше и растворился в толпе, не сомневаясь, что, будь на моем месте Чесли Салленбергер, он бы подбежал к ней, закружил и поцеловал. А я – жалкий, ревнивый трус.
По пути домой в машине папа рассказывал, как прошел его день, а я пытался не выдать, что пьян. И тут зажужжал телефон.
ГРЕЙС:
Попрощались не очень.
Не передумал идти в кино?
ГЕНРИ:
Я не знал, можно ли целовать тебя перед кузеном, запаниковал и сбежал. Думал, вдруг нам все еще нельзя светиться. Так что прости. Кино в силе. В четверг, в 19.30. Кинотеатр рядом с моим домом. После школы можем зайти ко мне, поужинать, потом пойти.
ГРЕЙС:
Отлично. А я и сама не знаю, что у нас и как.
ГЕНРИ:
Мы безнадежны, что я, что ты. Как только Хинку пришло в голову поручить нам ответственные должности?
Во вторник я проснулся оттого, что Грейс позвонила в шесть утра.
– Что случилось? Ты в порядке? – Я вскочил, стоило лишь увидеть ее имя на экране.
И это был знак, я должен был понять, как сильно за нее волнуюсь, ведь я понимал, что она в депрессии и у нее нет тормозов. В моей голове постоянно звучал голос, опасающийся, что горе возьмет над ней верх. Не то чтобы я боялся, что она причинит себе вред, нет. Скорее, мне казалось, что она может взять и исчезнуть нарочно, а ее атомы просто разлетятся по ветру.
– Да расслабься ты. Просто не спится. У тебя сегодня что-то важное в школе есть?
Вообще-то, мне надо было сдать сочинение по английскому (которое я так и не дописал, будь проклята моя жизнь), предстояло собрание в редакции с Хинком, да и Хотчкисс уже неделю интересовался, как там мое задание. Но все это казалось менее важным, чем возможность провести время с Грейс, поэтому я соврал и ответил «нет».
– Хорошо. Я перед твоим домом. Выходи, будет приключение.
– Ты здесь?
В окно подвала постучали. Грейс сидела на корточках по ту сторону грязного стекла. Она выглядела уставшей, и одежда на ней была та же, что и вчера.
Через час мама пришла меня будить, и я притворился больным, пока Грейс пряталась под моей кроватью. Когда родительница ушла на работу, я сдался папе и стал умолять его разрешить мне провести день с Грейс, хотя прекрасно знал, что он настучит маме при малейшей возможности. Он неохотно согласился, при условии, что ему будет позволено весь день играть в моей комнате в приставку. О чем я не должен сообщать никому.
Я был потрясен, увидев машину Грейс на обычном месте у дома.
– Ты приехала на машине? – спросил я.
– Сюрприз.
– Впервые после…
– Ага. Не знаю, почему. Проснулась среди ночи и решила: пора. Если не начну ездить, совсем забуду, как водить, и тогда меня точно не возьмут в «Форсаж 11».
Я улыбнулся, и она добавила:
– Генри. Не смотри на меня так.
– Как?
– Как будто у тебя на глазах формируется золотая трещина, – сказала она, но не обвиняюще, а по-доброму. – Я все еще не чашка.
– Не чашка. Запомнил.
Мы поехали на север, выехали из города и больше часа неслись по национальному парку, замедляясь в местах с особенно красивым видом, но не останавливаясь. Здесь, на побережье, не верилось, что сейчас осень. Из-за леса виднелись белесые отрезки пляжа, и хотя большинство деревьев стояли голые, здесь было много и вечнозеленых, пальм и кустарников. Несмотря на холод, мы открыли окна, и лицо у меня онемело, а в ушах звенело от скорости.
В конце концов берег скрылся за лесом, все еще разноцветным, как шкатулка с драгоценностями, несмотря на приближающиеся холода. Нам все чаще попадались дорожные знаки с надписью «сбавьте скорость» и «впереди сложный участок», но Грейс их игнорировала. Мало того, она так громко врубила музыку, что не услышала бы меня, даже если бы я закричал, а потом поехала еще быстрее. На каждом крутом повороте я вцеплялся в кресло так, что белели костяшки, иначе меня просто подбрасывало бы на сиденье. Грейс тормозила, ускорялась, шины дымились, нас заносило на каждом повороте. И вместо того, чтобы подготовиться к следующему и снизить скорость, перед самым поворотом она ехала быстрее.
Я держался что есть сил и молился богам, в которых не верил, чтобы те не дали мне сегодня умереть. Только не так. Не как он. В голове прокручивались кадры с мест аварий. Я слышал невыносимый треск врезающейся в дерево машины и видел, как она сминается гармошкой, как бумажный веер. Тело – мое тело – выбрасывало через ветровое стекло, как тряпичную куклу с кровью и костями. Кожа сдиралась об асфальт. Ноги и руки ломались с хрустом, и осколки костей протыкали кожу.
Грейс водила прилично, если забыть о полном пренебрежении безопасностью. Я видел, что у нее все под контролем, но на такой скорости у нее почти не было времени отреагировать. Животное на дороге, гиперкоррекция, выбоина – любая мелочь могла нас сгубить. И голос в моей голове не замолкал – тот самый, что снова и снова твердил: она в опасности.
Раньше я никогда не был так близко к смерти и не боялся за свою жизнь так сильно, как в тот день, когда она сидела за рулем.
Может, ей вообще было плевать, выживем мы или умрем? Ведь она воспринимала мир как временное скопление атомов. Смерть означала, что атомы, прежде имевшие форму человеческого тела, разлетятся, чтобы стать чем-то еще.