– Ерунда? Ты правда так считаешь?
– Боже, это невыносимо. Это просто невозможно. Мне нужна ты, Грейс Таун! С самого начала мне нужна была только ты.
Я притянул ее к себе, она села на меня, наклонилась и поцеловала. Когда она так меня целовала, я не сомневался, что она меня любит, хоть в глубине души знал, что не любит и, наверное, никогда не полюбит. Я открыл глаза и смотрел на нее, как делал иногда, чтобы убедиться, что поцелуй мне не снится. Грейс отстранилась все еще с закрытыми глазами и едва заметной улыбкой. Я только потом понял, что она целовала не меня – она никогда меня не целовала, по крайней мере, в своих мыслях.
Наверное, мы оба влюбились в мечту.
Грейс медленно открыла глаза и увидела, что я на нее смотрю. Вид у нее тут же стал растерянный, как будто она и впрямь забыла, что целовала не Дома. А потом помрачнела, слезла с меня и встала с кровати.
– Пойду я, наверное, – сказала она и закинула рюкзак на плечо, не глядя в мою сторону.
– Мы же хотели позаниматься.
– Да мне все равно не светят даже тройки.
– А ужин?
– Я не голодна. Потом поговорим.
Я не попрощался.
Полчаса я терпел кислотный сгусток в груди, медленно разъедавший мои внутренности, а потом встал и поплелся в душ. Встал под струю горячей воды и попытался набрать пригоршню и умыться, но вода просачивалась сквозь пальцы, и это казалось очень символичным. Мне было очень больно, потому что я знал, что теряю ее, знал это на сто процентов. А главное – ничего нельзя было исправить.
Людей не починить золотой склейкой.
Я прижался лбом к прохладной белой плитке душевой кабины. Голова гудела, и казалось, я вот-вот заплачу, но глаза были сухими. «Та самая девушка, но не в то время», – подумал я, одновременно понимая, что заблуждаюсь, потому что Грейс не была той самой девушкой и никогда бы ею не стала. Но, черт, как же мне хотелось быть с ней. Я так нуждался в ней. При мысли о том, что я ее теряю, болела каждая клетка, и я вдруг понял, каким был козлом, когда осуждал своих друзей за их слабость после любовного фиаско. Неужели Мюррей чувствовал то же самое все время из-за Шугар Ганди? Видимо, она тоже проникла ему под кожу, ошпарив больнее кипятка.
Должен же быть какой-то способ заставить ее полюбить меня.
Я вдруг открыл глаза: на меня снизошло озарение, которое может прийти лишь после долгого горячего душа. Я быстро выключил воду, обернул полотенцем раскрасневшийся зад и, оставляя за собой лужицы, спустился в свою берлогу, опасаясь, что не найду ее. Но она была там, лежала в нижнем ящике стола, как будто специально для нее предназначенном.
Пишущая машинка цвета утиного яйца, ручная «Оливетти Леттера 32». На такой же модели писал Кормак Маккарти. Три года назад, прочитав «Дорогу» и решив, что романы, написанные на машинке, определенно лучше напечатанных на компе (но, конечно, ни в какое сравнение не идут с написанными от руки), я купил ее на eBay за тридцать пять баксов. Правда, до сих пор из-под ее клавиш не вышло ни одного моего шедевра, кроме листа, с двух сторон исписанного фразой «Мешай дело с бездельем – проживешь век с весельем[22]». После этого машинка стояла на столе полгода бок о бок с умирающим аймаком, но каждый раз, когда я бросал взгляд на это соседство, мне становилось ужасно стыдно, что не пишу, и в конце концов я убрал машинку в нижний ящик стола и забыл про нее.
В верхнем ящике стола лежала стопка плотной бумаги канареечного цвета – специальной бумаги для пишущих машинок, которую Мюррей стащил со съемочной площадки «Великого Гэтсби», когда ездил в Сидней. Если поднести лист к свету, в верхнем углу просвечивает растительный орнамент. Это один из самых красивых экспонатов моей коллекции странностей.
«Дорогая Граков», – начал печатать я.
Пальцы ударяли по клавишам, издавая механические звуки. Я решил написать Грейс Таун письмо. Напишу все, что мне сложно сказать вслух. Я знал, что она любит неотредактированные устные черновики, но она никогда не читала мои сочинения и, может быть, прочитав одно из них, поймет, почему я предпочитаю писать, а не говорить.
Я отправил ей в «Снэпчате» фото первой строчки – «Дорогая Граков» – и сообщение: «Приготовься, сейчас что-то будет».
А потом стал писать.
Дорогая Граков!
Последние пару месяцев я жил по принципу «все, что мы делаем, в конце концов не имеет значения». Кто-то боится забвения. Других пугает мысль, что жизнь бессмысленна. Ты научила меня видеть ее красоту, не сопротивляться жизни, ведь, прекращая сопротивляться, мы обретаем смелость.
Смело – показать девушке презентацию в PowerPoint и предложить встречаться, понимая, что, если она ответит отказом, все свидетельства этого рано ли поздно обратятся в пыль. Ты научила меня тому, что забвение – награда для людей и сама реальность устроена так, что рано или поздно все наши грехи и глупости будут забыты.
Эта же смелость вдохновила меня написать тебе данное письмо и в нем открыть свои чувства. Грейс Таун, ты особенная. Ты прекрасна. Ты светишься. Мне никогда не надоедает смотреть на тебя, быть с тобой. До встречи с тобой я не думал, что захочу быть с кем-то так сильно. С того дня, когда ты впервые разрешила мне сесть за руль твоей машины, я чувствовал к тебе то, что не чувствовал ни к кому и никогда.
Я не могу просто так отказаться от этого, даже если ситуация сложная. Даже если все настолько сложно, что кажется, будто я в «Шоу Трумана» и кто-то пишет сценарий для всего этого дерьма. Я знаю, что ты тоже это чувствуешь, потому что, будь не так, один из нас или мы оба давно бы это бросили или даже не стали ввязываться. Но есть вещи, за которые стоит побороться.
Конечно, остается проблема – он. Я знаю, ты все еще любишь его, и могу это понять.
Я никогда не стану просить тебя выбирать между нами. Не буду ставить ультиматум или сроки и винить тебя в том, что не можешь его отпустить. Во-первых, потому что это бессмысленно и ты лишь сильнее меня возненавидишь. Во-вторых, мне это ни к чему. Я знаю, кто я, чего стою. Надеюсь, ты тоже это знаешь.
Ну вот, Грейс Таун, я рассказал тебе о своих чувствах. Жаль, что не могу говорить так же красноречиво, но что уж поделать, я писатель. Разговоры – не мой конек, но это письмо вместило чуточку моей души. А если вкратце: вот он я, здесь, я готов на все, я останусь, и я хочу тебя.
Осознание того, что Земле когда-нибудь придет конец и Вселенная погибнет, вселило в меня безумную смелость, и теперь я могу сказать: я твой, если ты меня захочешь.
Так что дело за тобой: просто реши, чего хочешь. Это не так уж просто, понимаю, но нельзя же вечно сомневаться.
Я перечитал письмо раз десять, сложил его, убрал в конверт и написал ее имя. Потом убрал письмо и машинку в темный ящик стола, сел и стал ждать ее ответа. Но она не отвечала, хотя я видел, что сообщение прочитано. Тогда я отправил еще одно.
ГЕНРИ:
Открыл браузер на айфоне, и выскочила статья про Мэтью Бродерика. Хорошо, что я не в общественном месте.
ГРЕЙС:
Не стоит стыдиться Мэтью Бродерика. Что за письмо? Непохоже на сочинение по английскому.
ГЕНРИ:
Учти, в данный момент я серьезно изучаю влияние капиталистического строя на постмодернистскую феминистскую литературу.
А письмо о нас и всяком таком. И оно напечатано на бумаге со съемок «Великого Гэтсби». Такой вот я эстет.
ГРЕЙС:
О нас и всяком таком, о-о-о… Интригующе.
Про эстета промолчу.
ГЕНРИ:
«Великий Гэтсби», Таун. Ты получишь письмо, написанное на бумаге, рядом с которой стоял сам Лео ДиКаприо! На ней наверняка сохранилась его ДНК. ДНК САМОГО ДИКАПРИО, трепещи!
ГРЕЙС:
Откуда у тебя эта бумага? Я думала, ты прикалываешься. К тому же это не делает тебя эстетом. Просто бумага крутая, и все.
ГЕНРИ:
Не прикалываюсь, это реально бумага из «Великого Гэтсби». Знакомый приятеля Маза провел его на склад с декорациями и сказал, что после окончания съемок можно брать, что захочешь. Я просил его забрать машину, но, увы, моей мечте не суждено было осуществиться. И да, если у тебя эстетская бумага, ты автоматически считаешься эстетом. Хотя бы на 85 % процентов.
ГРЕЙС:
О-ла-ла, Пейдж. Я, простая смертная, трепещу перед тобой и твоей выпендрежной бумагой. Я недостойна вас обоих.
ГЕНРИ:
Не волнуйся, знакомство со мной делает тебя эстетом минимум на 15 %. А прикоснувшись к бумаге, заработаешь еще пару процентов.
ГРЕЙС:
Круто. Ладно. Дашь почитать завтра после школы.
– Мистер Пейдж, – окликнул меня Хинк на следующий день после урока английского. Я, как обычно, сидел в первом ряду, между Ла и девчонкой по имени Макензи, которая как-то спросила меня, как пишется «свитер» – с одной или двумя «т». – Задержитесь на пару слов.
– Конечно.
Все пошли обедать, а я остался сидеть, гадая, за что Хинк устроит мне разнос: а) за несделанное задание; б) за то, что весь урок пялился на его перхоть и представлял, что это морские обезьянки в аквариуме с дегтем; в) и то, и другое.
Когда класс опустел, Хинк вышел из-за стола, сел на него, положил ногу на ногу и опустил ладони на колени. Вероятно, в странном мире Алистера Хинка эта поза считалась угрожающей.
– Не хотите объяснить, что случилось с вашим сочинением?
– Сочинением?
– Да, с сочинением, которое вы должны были сдать неделю назад и не сдали.
– А.
Черт, он имеет в виду это сочинение, которому я предпочел поездку в национальный парк с почти смертельным исходом и написание грандиозного любовного письма.
– Что с тобой происходит, Генри? Пропускаешь редакционные собрания, не прочел ни одной книги по программе на этой неделе, не делаешь домашнюю работу, а теперь вот это. Я поговорил с миссис Биди, сеньором Санчесом и другими твоими учителями. Они тоже обеспокоены. Мистер Хотчкисс сказал, что на его уроках ты часто рассеян.