Подожди у дома. Внутрь не заходи. Что если это была не просьба, а предостережение? Что если этот Мартин – оборотень или еще какая нечисть? Потом иррациональный страх превратился в настоящий. В страх предать ее. Что бы ни находилось внутри этого дома, она не хотела, чтобы я это видел. По крайней мере, пока. А может, никогда.
– Да мне и тут нормально. Грейс через пару минут подойдет.
– Не глупи. Смотри, как льет. Заходи, согрейся.
Мартин поманил меня одной рукой, а другой придерживал комариную сетку. Ну я и зашел. Из-за того, что было холодно, темно и шел дождь, но еще и потому, что хотел знать, что она от меня скрывает. Я снова вспомнил Чесли Салленбергера: тот в жизни бы не стал вести себя как я. Увы, я все больше отдалялся от своего белоусого кумира.
– Заткнись, Салленбергер, – буркнул я себе под нос.
– Генри, – промолвил Мартин, пожав мне руку. – Мы много о тебе слышали.
– Надеюсь, только хорошее.
Так полагалось отвечать, но мне было приятно. Приятно знать, что кто-то из ее близких знал о моем существовании.
– Ну, по большей части, – усмехнулся он. – Располагайся. Если хочешь, подожди в комнате Дома, – сказал он и тут же исправился: – То есть в комнате Грейс. Теперь, наверное, это ее комната.
– Что? Здесь… жил… Дом? – Я произнес это отрывисто, разделяя слова паузами, будто мой мозг с трудом пытался уяснить, что значат эти три слова вместе.
Мартин нахмурился.
– Жил? Грейс же сказала тебе, что мы не ее родители?
– Э-э-э… нет. Я думал, вы ее папа.
– Нет-нет. Я Мартин Сойер. Доминик – наш сын. Где-то за месяц до катастрофы Грейс переехала к нам. Она же тебе рассказывала, что у нее проблемы с матерью? А когда Дома не стало, мы с Мэри настояли, чтобы Грейс осталась у нас. Мы ведь так давно ее знаем. Все эти годы. Грейс нам, считай, как дочь.
– Грейс живет… в комнате Дома?
– Я думал, ты в курсе.
– Ух. – Я покачал головой, облизал пересохшие губы и впервые огляделся.
Тепло-кремовые, почти светло-оранжевые стены; мебель из темного дерева. Старый протертый ковер на лестнице и стены, сплошь увешанные фотографиями. Улыбающиеся лица выпускников, выцветшие свадебные фото, и на всех был он, Доминик. Его лицо смотрело на меня отовсюду.
Ближе всего висела его фотография с Грейс: она сидела на его широких плечах, а он держал ее за здоровые ноги. Я видел его впервые. Меня словно ужалила ядовитая змея. Дом был крепким, мускулистым – классический красавчик. Полная моя противоположность. На снимке на нем была футбольная форма; он улыбался во весь рот. А Грейс смеялась, откинув голову; на ней был его футбольный шлем, пальцы в его волосах.
Во мраке моей уничтоженной души закипала желчь. Я не ревновал. Не боялся. Мне просто стало грустно.
– Дом был нашим младшим сыном, – сказал Мартин и отвел меня от пыточной стены. – У них с Рене приличная разница. Старшие уже давно жили отдельно, когда случилась авария. Хорошо, что Грейс осталась с нами. Я не смог бы выдержать тишину.
– Простите. Я не знал, что это его дом.
– Брось, дружище, не за что извиняться. Ты хороший друг. Ты и твоя девушка, Лола. Вы молодцы, что так ее поддерживаете. Мы вам очень благодарны.
– Моя… девушка… Лола? – снова спросил я, отделяя слова паузами.
Тут Мартин уже посмотрел на меня как на тупого. Значит, Грейс ему врала. Врала о нас. Хотя почему бы и нет? Как сказать отцу своего погибшего парня, что спишь с другим?
– А-а-а, Лола! Ну да. Моя девушка. Мы любим Грейс.
Мартин кивнул на дверь в конце коридора:
– Можешь подождать в комнате. Грейс скоро придет. Я скажу, где ты.
– Спасибо.
Я подождал, пока Мартин уйдет, и медленно, одной рукой, открыл дверь, колеблясь на пороге его склепа. Воздух в комнате был спертым. Здесь отчетливо пахло Грейс.
Нет, здесь пахло им.
Мне захотелось блевать. Или принять ошпаривающий душ. Или блевануть в ошпаривающе-горячем душе. Но любопытство пересилило. Я включил свет и шагнул через порог.
Это была обычная комната подростка, где, как и у меня, беспорядок соседствовал с порядком. Смятое клетчатое покрывало в ногах неприбранной кровати. Книжный шкаф со всеми томами «Гарри Поттера» и «Властелина колец». Гитара на стуле. Проигрыватель с кучей старых виниловых пластинок. Глобус. Скейтборд. Рюкзак. Стол, а на нем – ноутбук, спортивные журналы, детские сокровища. Грифельная доска и портрет Моцарта на холсте, сувениры из далеких стран. На комоде – украшения Дома: кожаные шнурки с якорями, крестами, черепами. Его дезодорант.
Такой же, как у меня.
Как на моментальном снимке, в этой комнате запечатлелась целая жизнь. Я несколько минут простоял там, впитывая тишину этого места. Он предстал передо мной как на ладони – все, чем он жил, все, чем он был.
Чувствовала ли себя Грейс в этой комнате ближе к смерти, как я, или ближе к жизни? Я поразился несправедливости этого мира. Как в один момент можно иметь столько привязок к жизни, а в другой – взять и исчезнуть?
Я вошел в гардеробную, дернул за шнур и включил свет. Здесь было продолжение склепа. Вся его одежда. Отглаженный костюм – наверное, он собирался надеть его на выпускной. Футбольная форма с эмблемой команды Ист-Ривер. Несколько пар обуви. На верхних полках – коробки без этикеток и надписей.
Серая футболка, которую Грейс надевала в кино, лежала аккуратно сложенной на полке. На том месте, куда она пролила кетчуп, виднелось темное пятно, как будто она просто вытерла футболку губкой, а не…
И тут до меня дошло.
– О боже, – прошептал я и взял футболку.
Она вытерла пятно, но футболку не постирала. Та все еще пахла Грейс. Точнее, Домом. Точнее, мной.
Грейс не стирала одежду Дома. Не стирала постельное белье. От нее всегда исходил затхлый мальчишеский запах, куда бы она ни шла. Я думал, это ее естественный запах такой странный или она просто плюет на гигиену, но сейчас, в гардеробной ее мертвого бойфренда, меня осенило.
Грейс жила в нем. Каждый час каждого дня он был с ней рядом. Его запах на ее коже. Это Грейс была призраком, а не Дом. В тот день погибли двое, но только у одной по-прежнему было тело.
Я снова огляделся, пытаясь найти хоть что-нибудь, что принадлежало бы ей. Но здесь не было ничего от нее, кроме конверта на комоде с ее именем. Письмо, которое я написал, все еще запечатанное. Здесь не было ни женской одежды, ни женской обуви, ни косметики – ничего, что можно увидеть в комнате сестры, мамы или подруги.
Она носила его одежду, пользовалась его дезодорантом и каждую ночь спала на его мятых простынях. Кем бы она ни была раньше – кем бы ни была та сияющая, красивая девушка с фото ее профиля на «Фейсбуке», – ее больше не было. Остался только Дом в ее похищенном теле.
«О человеке многое можно сказать по его комнате», – как-то раз заметила она. Побывав в этой комнате, я мог сказать одно: никакой Грейс Таун не было.
– Значит, теперь ты знаешь, – тихо проговорила она.
Все еще сжимая в руках мятую футболку Дома, я обернулся и увидел ее в проходе. Глядя на нее в тот момент, я ясно видел, что она больше не принадлежит этому миру. Кожа ее была прозрачной, как папиросная бумага, а пепельные нити волос, резко обрубленные над плечами, казались мертвыми. Под глазами у нее были даже не синяки, а почти кровоподтеки, как будто слезы разъели кожу до крови. Она была потерянной душой, привидением, застрявшим меж двух миров, живым воплощением призрачного дыма.
Мне захотелось к ней прикоснуться. Я не мог вспомнить, была ли она когда-нибудь теплой на ощупь или всегда состояла из материала более эфемерного, чем кожа.
– Грейс, прости. Зря я…
– Я переехала сюда за месяц до аварии, – она забрала у меня футболку, сложила ее и вернула на место. Разгладила руками ткань и прислонилась к полке лбом, закрыв глаза. – Сойеры уже несколько лет пытались убедить меня переехать. Наконец я собралась с духом и убежала из дома. Это был и худший, и лучший день в моей жизни.
– Это ужасно. Грейс… Я не… я не знаю, что сказать. Не знаю, как тебе помочь.
Грейс взглянула на меня.
– Я не сломанная чашка, Генри. Не экспонат твоей коллекции. Меня не надо чинить.
– Знаю. Я не об этом. Но… по комнате можно многое узнать о человеке, правда?
На самом деле все было гораздо серьезнее, и она никогда бы мне в этом не призналась. Грейс не только потеряла его в физическом обличье – она потеряла надежду на лучшую жизнь. И не только его труп будет преследовать нас вечно, но и призрак их совместного будущего, которое могло бы быть. Он все о ней знал – плохое и хорошее – а я получал информацию лишь урывками. Когда он умер, его потенциальная энергия растворилась во вселенной, и теперь она за нее цеплялась.
– Так какая же у тебя комната?
– Ты это хочешь знать? Нет у меня комнаты, ясно? До того, как я переехала сюда, у меня была койка в подвале у отчима.
– Мне иногда кажется, что ты не существуешь.
– Убирайся.
– Ты все от меня скрываешь. Ничего мне не рассказываешь.
– Убирайся! Вон отсюда!
Тут в дверях возник Мартин Сойер. Он взглянул на меня, на Грейс, снова на меня и проговорил:
– Генри.
– Я ухожу, – ответил я.
И пошел прочь по коридору, увешанному его фотографиями, которые каждое утро и вечер улыбались ей со стен. Я был обижен, разозлен, а еще ревновал – глупо, конечно, но я ревновал, и это была такая тупость, ведь сейчас черви наверняка ели его глаза, а может, глаза уже доели и перешли к мозгам, сердцу, яичкам, а разве это завидная судьба? Он не мог больше ее любить, но она все равно принадлежала ему, и это было так несправедливо.
Я сидел снаружи у водостока, и тут у меня зазвонил телефон. Мюррей. Я утер слезу и ответил.
– Я не забыл, просто опазды…
– Алло, Генри. Привет. Это Мэдди.
– Кто?
– Мэдисон Карлсон. Из школы.
– О. А почему звонишь с телефона Мюррея?
– Мне кажется, я его убила.
– Я сейчас не могу говорить. Опаздываю к Лоле на день рождения.