– Боже, Грейс. Ты не виновата. Ты его не убивала. Это был несчастный случай.
Она отстегнулась, убрала волосы за уши, наклонилась и поцеловала меня, прижавшись ко мне своей почти обнаженной грудью. Я держал ее за подбородок, она гладила меня по волосам, и на секунду мне показалось, что мир стал лучше, хотя в нем по-прежнему царил полный разброд. Но потом она отодвинулась, как делала всегда, и взглянула на меня, как будто пыталась что-то сказать, но не могла найти слов.
– Почему ты меня поцеловала? – тихо спросил я, потому что действительно не понимал. – В тот первый вечер? Почему поцеловала меня, если знала, что никогда не сможешь отпустить его?
– Тебе лучше не знать, – прошептала она. – Тебе лучше не знать.
– Я хочу знать. Я должен.
– Потому что я была пьяна и ты оказался рядом, а я скучала по нему, – Грейс покачала головой. – Господи, да как тебе не противно смотреть на меня после того, что я тебе сделала? – прошептала она.
– Просто я люблю тебя.
Не было смысла это скрывать. И не было ничего постыдного в том, чтобы признаться первым. Я говорил правду. Не знаю, в какой момент я перестал просто хотеть ее и полюбил по-настоящему, но это случилось.
– Генри, ты не знаешь, что такое любовь, – ответила она таким тоном, будто сообщала мне, что я идиот. – Ты даже не знаешь, кто я. Это детская влюбленность, это пройдет.
Я ничего не ответил. Сделал глубокий вдох, отвернулся и стал смотреть в окно. А Грейс взяла свои мокрые туфли и вышла из машины в одном нижнем белье и моей куртке.
– Спокойной ночи, – произнесла она, но я лишь кивнул, потому что не мог говорить.
Мартин, Мэри и мать Грейс бросились обнимать ее, полицейские проводили их в дом, подальше от холода, туда, где ей придется и дальше отрабатывать долг перед родителями ее погибшего парня. А я остался один в темноте.
Неужели она действительно верила, что ей и Сойерам станет лучше оттого, что она погрязнет в печали? Или ей просто нравилась боль? Нравилось горевать? Нравилось ощущать боль всеми миллиардами своих атомов, потому что она была уверена, что заслужила это?
Я написал маме, что с Грейс все в порядке, но я немного задержусь. А потом поехал туда, куда старался не заглядывать уже несколько месяцев, в место, которое постоянно присутствовало где-то на задворках моего сознания. Но до сегодняшнего дня я не подозревал, что хочу там побывать.
На кладбище оказалось совсем не страшно. Не было ни тумана, ни завываний вдали, ни парящих воронов. Сначала я шел вдоль рядов могил быстро, вздрагивая при каждом звуке, но потом расслабился. Могила Дома была там, где мы видели Грейс несколько месяцев назад. Она вся была усыпана цветами: некоторые давно завяли, их лепестки унес ветер, но были и свежие, целые цветочные гирлянды. Она по-прежнему ходила сюда каждый день. Обещала постараться перестать, но не перестала.
Надпись на могильном камне была проста, всего три строчки:
Доминик Генри Сойер
17 лет
«Если бы любовь могла тебя спасти, ты жил бы вечно».
Я провел рукой по буквам его второго имени. У нас с Домом оказалось так много общего. Имя. Запах. Любимая. Я попытался представить нас друзьями – в другой жизни, в той, где я не ревновал бы к его костям. Но нет. Вряд ли. Любовь, о которой говорила Грейс, существовала вне пространства и времени. В любой вселенной, в любой жизни они всегда были бы вдвоем, а я всегда был бы вторым, менее значимым.
Однажды я видел могилу, где были похоронены двое влюбленных, умерших с промежутком в пятьдесят четыре года. Пятьдесят четыре года она жила в одиночестве и боли и ждала того дня, когда сможет присоединиться к любимому в земле.
Может, и Грейс здесь похоронят? Вернется ли она сюда через шестьдесят или семьдесят лет, ляжет ли рядом с возлюбленным? Даже если полюбит снова, выйдет замуж, родит детей, станет ли эта могила тем местом, где ее атомы воссоединятся со Вселенной? Смогу ли я это вынести? Если каким-то чудом у нас с Грейс все же что-то получится, если мы вместе уедем в колледж, поженимся, увидим мир, родим детей, смогу ли я вынести, что в итоге ее похоронят с ним? Будет ли мне одиноко в могиле, если любовь всей моей жизни останется покоиться с чужими костями?
Что если мне придется ревновать ее к мертвецу всю оставшуюся жизнь и даже после смерти?
Я сел на его могилу в темноте, стал обрывать травинки и вспоминать, зачем пришел и что хотел ему сказать.
– Ты просто козел, – наконец выпалил я. Слова как-то сами вырвались, и в них было гораздо больше злобы и яда, чем мне хотелось. – Она так любит тебя. А ты взял и оставил ее одну. Ты хоть знаешь, как она страдает? Если ты здесь, если слышишь меня, советую тебе поднять свою мертвую задницу и прилететь к ней, как Патрик Суэйзи, потому что она ужасно мучается, и ничто… ничто…
Я зажмурился и несколько раз вздохнул. Я слишком замерз, чтобы плакать.
– Я не могу ей помочь, Дом. Я хотел ей помочь, но из-за тебя не могу. Поэтому если ты здесь – серьезно, мне плевать на ваши потусторонние правила, естественный порядок вещей и прочее дерьмо – если ты правда здесь, покажись прямо сейчас! Ты нужен в реальном мире. Вылезай из своей чертовой могилы, трусливый мертвяк, и скажи, почему ты ее оставил?!
Я прождал в темноте примерно час, пока глаза не привыкли к полной тьме. Я продрог до костей. Призрак Дома так и не вылез. Зомби Дом не встал из могилы.
– Да иди ты, – бросил я, встал и пошел домой пешком, вместо того чтобы поехать на машине.
Я шел на холоде, намереваясь доказать себе, как Грейс, что если чувствую боль, значит, все делаю правильно.
25
ПРОСНУВШИСЬ УТРОМ, я первым делом подумал о Грейс, и эта мысль пронзила голову и сердце непроизвольным болевым спазмом. Я думал о Грейс, о газете, о заваленных английском и математике и о колледжах, которые могли бы меня принять, но теперь, увидев мои оценки за первый семестр, поставят на мне большой жирный крест, потому что я все испортил, все пустил под откос. И ради чего? Ради чего?
Мама и папа, что неудивительно, выбрали именно эту субботу, чтобы притвориться обеспокоенными родителями, чего не делали с тех пор, как Сэйди уехала в Йель. Они спустились в подвал вскоре после рассвета и начали оценивать ущерб, который я нанес сам себе. Они открыли шторы, заставили меня встать и снять пижаму, поставили передо мной миску с хлопьями, запели «Baby Got Back» и отказывались заткнуться, пока я не согласился поесть. А я, естественно, согласился, потому что слушать это было невыносимо.
Под их пристальными взглядами я пропылесосил ковер, постирал одежду, убрался на книжных полках и перенес тетрадки и учебники наверх, на кухонный стол, чтобы под их присмотром переделать все адские задания Хотчкисса за последнюю пару недель и написать сочинение по английскому, хотя в голове у меня была полная пустота. В одиннадцать мама потащила меня с собой на пробежку. Потом папа заставил меня пообедать. Сэйди взяла выходной и пришла к двум; мне наконец разрешили поспать, и я лег на кровать, раскинувшись как морская звезда.
– Эй, Генри, ты видел… Ты слушаешь Тейлор Свифт? – крикнула Сэйди с лестницы.
– Да, Сэйди. Я слушаю Тейлор Свифт уже второй час. Она одна меня понимает.
– О боже.
– Кто тебя обидел, Тейлор? – воскликнул я и указал на потолок. – Как один человек может вынести столько боли?
– Черт, чувак. Давай поговорим.
– Садс… я не хочу говорить. У меня плохо получается делиться чувствами.
– Я же твоя сестра, чмошник. Ты не делишься с друзьями, не делишься с родителями. Хочешь держать все в себе, пока не попадешь в психушку, что ли?
– Вообще-то я так и планировал.
– И давно ты здесь лежишь? У тебя будет тромбоз глубоких вен.
– Уйди, Сэйди. Оставь меня наедине с моей болью и тромбозом.
Но Сэйди проигнорировала мой протест и плюхнулась мне прямо на живот, скрутив мне руки. Потом начала тыкать меня в щеку, в одно и то же место, и повторять:
– Говори, говори, говори.
Наконец я не выдержал и заговорил.
– У-у-у, да отстань ты, дьяволица. Дело в том… мы с Грейс… я не знаю, что происходит.
– Это я уже поняла по Тейлор Свифт. – Сэйди ждала, пока я продолжу. – Не хочешь рассказать подробнее?
– Я просто… я ничего не понимаю. И, кажется, я повредил легкие. Тяжесть в груди не проходит.
– Наверное, я сломала тебе ребра, когда прыгнула на тебя.
– Это и есть любовь?
– Нет, детка, что ты. Любовь не возносит нас на небеса, это я точно знаю, но и не заставляет чувствовать себя полным дерьмом.
– Да уж. Посмотри на маму с папой.
– Мама с папой – волшебная сказка. Их не существует.
– Но ты же любила Криса.
Сэйди сделала вдох:
– Да, любила. Иногда я просыпалась утром, видела, как он лежит с открытым ртом и пускает слюни на подушку, и думала: «Блин, где была моя голова, когда я за него вышла?». Он не был идеалом, даже по моим меркам. С ним все время было трудно. Но я любила его. И не жалею ни о чем. Не жалела, пока все не кончилось.
– Значит, ты никогда не считала его родственной душой?
– Ох, дорогой. Ты все еще веришь в родственные души?
– А ты нет? Разве, глядя на маму с папой, можно не верить, что есть люди, созданные друг для друга?
– Блин, вот они тебе мозги промыли, а. Им казалось, что обман тебя защитит, но на деле скормили тебе фантазию. Они же просто секта. Внушили тебе черт знает что.
– О чем ты говоришь?
– Генри… дорогой…
– Почему ты так странно себя ведешь?
– Ох, блин. – Сэйди закрыла глаза и закусила губу. – Когда тебя еще не было, мама уходила от отца. Они месяца три жили порознь, – выпалила она, не открывая глаз.
Я ошеломленно моргал. Сэйди медленно открыла глаза – сначала левый, потом правый.
– Мама заставила меня пообещать, что я не расскажу тебе, пока ты не закончишь колледж. Они хотели, чтобы у тебя было «стабильное детство». Но я не могу допустить, чтобы ты еще пять лет мучился и искал то, чего нет. Ты никогда не задумывался, почему я отмечала свое двенадцатилетие на детской площадке трейлерного парка?