– Видимо, я не так пристально вглядывался в фотографии с твоего двенадцатилетия.
– С самого детства они скармливали тебе это дерьмо. «Любовь все стерпит, любовь все простит». Но любовь имеет научное объяснение, дружище. Это всего лишь химическая реакция в мозгу. Иногда реакция длится всю жизнь, повторяясь снова и снова. А иногда – нет. Бывает, атомы взрываются, как звезды, и начинают гаснуть. Внутри нас бьются химические сердца. Но значит ли это, что любовь не прекрасна? Конечно, нет. И когда люди говорят «половина браков заканчивается разводом» и оправдывают этой статистикой свое нежелание жениться, я их просто не понимаю. Если любовь закончилась, это вовсе не значит, что она была ненастоящей. Мама с папой все время ругались. Ты-то, наверное, привык видеть, что они в рот друг другу смотрят, но в мое время они чуть ли не дрались. И вот однажды мама разбудила меня, помогла собрать рюкзак – и дело с концом. В следующий раз я увидела свою комнату лишь через три месяца, когда мы вернулись.
– А ты знаешь, почему она ушла?
– Потому что разлюбила его. Химическая реакция кончилась. Вот почему. Только и всего. Не бывает идеальной любви, Генри.
– Но почему они снова сошлись?
– Она узнала, что беременна.
– Мама вернулась из-за меня?
– Не знаю. Возможно. Наверное, так и было. Они все еще любят друг друга, они лучшие друзья, но они не влюблены. Давно уже. И нельзя жить и искать в каждом встречном родственную душу. Нет никаких родственных душ. Когда кто-то становится твоей родственной душой, в этом целиком и полностью твоя заслуга.
– Знаю. Нет, правда знаю. Просто… просто я не могу представить, что когда-нибудь снова смогу вложить в другого человека столько сил, времени, энергии, столько себя. Как начать все с начала с кем-то еще?
– А как писатели начинают новую книгу, когда последняя дописана? Как спортсмены после травмы начинают тренироваться с нуля?
– Боже. Зачем вообще делать это несколько раз?
– Влюбляться?
Я кивнул.
Сэйди усмехнулась:
– С точки зрения биологии – с целью продолжения человеческой расы. С точки зрения логики – потому что вначале все кажется прекрасным. И никто не видит, что рельсы резко сворачивают в сторону, а потом останавливаться уже слишком поздно. И когда садишься на этот поезд…
– Смотрю, тебе нравится сравнение с поездом.
– Ш-ш-ш, уже поздно выпрыгивать из вагона. Итак, когда садишься в поезд, надеешься, что хоть этот в кои- то веки не сойдет с рельсов. И вполне может быть, что так и произойдет, но даже если катастрофа неминуема, ехать все равно нужно – чтобы узнать.
– А почему нельзя остаться на станции?
– Можно. Но так никогда никуда не уедешь.
– Ого. Ничего себе философия.
– Мне надо было стать философом.
– Я хочу ее вернуть, Сэйди.
– Я знаю, малыш. И знаю, что все будут говорить: на ней свет клином не сошелся и прочее – и от этого тебе будет только хуже. Я могла бы рассказать, что сейчас происходит в твоем мозгу, с научной точки зрения. Как он пытается справиться с болью, столь же сильной, как если задеть зубной нерв, но не может обнаружить источник боли, поэтому ее чувствуешь везде. Я могла бы рассказать, что, когда ты влюбляешься, реагируют те же участки твоего мозга, что отвечают за голод или жажду. И когда любимый человек тебя оставляет, тебе не хватает его, как воды, как еды, у тебя начинается настоящая ломка, как у наркомана. Все это кажется очень поэтичным, преувеличенным, драматичным, но это не так. Разбитое сердце, как и любовь, – чистая наука. Так что поверь мне на слово: сейчас тебе больно, но пройдет время – и раны заживут.
– Черт, Садс. Ты пустила в ход тяжелую артиллерию.
Сэйди откинула голову и закрыла глаза:
– Я аж прослезилась, маленький ублюдок. Ты только посмотри на меня. Сижу здесь, делюсь великими откровениями. А ты хоть был с ней счастлив? Со стороны выглядит, будто с первого дня все было непросто. Сначала ты узнал, что у нее парень погиб, потом она пропала. Был ли хоть месяц, неделя или день, когда ты мог сказать: «Да, это оно. Вот так я хочу жить. Вот бы этот день длился вечно»? Были у тебя такие дни?
Я закрыл глаза и задумался. Попытался вспомнить период чуть более двух часов, когда чувствовал себя рядом с Грейс по-настоящему счастливым. Но вспомнил лишь тревогу и стресс, боль, грусть и кислоту в животе, разъедающую легкие. Я помнил, как любил ее, отчаянно любил. Был тот вечер, когда мы возвращались домой из кино и держались за руки, и я готов был поклясться, что однажды женюсь на ней. И ярмарка в День благодарения, всего второй раз, когда я видел ее в одежде, не принадлежавшей Дому. Короткие яркие вспышки счастья, не дольше разряда молнии в полной темноте.
Я открыл глаза.
– Вот черт, – тихо проговорил я.
– Так я и думала.
– Но я не готов признать, что все это было зря, что вся эта боль была зря и то, что у нас было, – ненастоящее.
Сэйди отвесила мне щелбан.
– Ты вообще меня слушаешь, тупица? Любовь не должна длиться вечно, чтобы быть настоящей. Нельзя судить о любви по ее продолжительности. Все умирает, и любовь в том числе. Иногда она умирает вместе с человеком, иногда – сама по себе. Величайшая история любви необязательно должна быть о людях, которые прожили вместе всю жизнь. Она может быть про любовь, которая длилась две недели, два месяца или два года, но горела ярче, горячее, блистательнее любой другой любви в прошлом или будущем. Не плачь о неудачной любви. Нет никакой неудачной любви. Для мозга вся любовь одинакова.
– Но мне от этого не легче.
Сэйди вытерла слезу в уголке моего глаза и погладила меня по волосам.
– Знаю, братишка. Но так бывает, знаешь. Иногда просто ничего не получается. И как она может быть твоей родственной душой, если никогда не читала «Гарри Поттера»? Ты правда хочешь провести остаток дней с человеком, который не читал «Гарри Поттера»? Подумай о детях! В какой обстановке им предстоит расти, если у них будет такая мать?
Тут я рассмеялся, Сэйди – тоже, я закрыл глаза и обнял ее.
Так мы и лежали, свернувшись калачиком. Она гладила меня по голове, как всегда, сколько я себя помню.
Сэйди подпевала Тейлор Свифт, уткнувшись мне в шею, а я смотрел в потолок, думал о Грейс и всем телом ощущал эту боль, о которой говорила Сэйди, – как от зубного нерва. У нас с Грейс была тяжелая любовь, та, в которой можно утонуть, если нырнуть слишком глубоко. Эта любовь привязывала к сердцу маленькие грузики, и в конце концов оно становилось таким тяжелым, что вырывалось из груди.
– Садс… прошло много лет с тех пор, как ты была малолетней преступницей, но ты случаем не помнишь, как залезть на кафедру английского в школе?
Сэйди улыбнулась во весь рот:
– Горбатого могила исправит.
26
УЖЕ ВЕЧЕРЕЛО, когда я пятый раз в жизни совершил взлом с проникновением. Школа по выходным напоминала корабль-призрак: в воздухе витало чувство, что еще недавно здесь были люди, но страшная трагедия (например, экзамены) заставила их уйти. Вокруг было мрачно и тихо, и даже на парковке наши шаги отдавались зловещим эхо.
– Думаешь, это хорошая идея? – спросила Лола, когда мы перелезли через забор.
Райан держался за шею Сэйди, как маленькая обезьянка, и хихикал, как будто это было лучшее в мире приключение.
– Никто ведь не придет.
– Придут, вот увидишь, – ответил я. – Кто-нибудь обязательно придет.
Чуть раньше на этой неделе Хеслина наконец освободили из-под домашнего ареста, под который его посадили после той самой Вечеринки. Естественно, тут же пополз слух, что грядет вечеринка еще больших масштабов и состоится она сегодня. Родители Хеслина то ли были идиотами, то ли слишком доверяли своему сыну-хулигану, но суть в том, что они снова уехали, оставив дом в его полном распоряжении. И точно, уже после обеда на «Фейсбуке» появился анонс мероприятия, на который откликнулись триста человек, кроме меня, Лолы, Мюррея и – что удивительно – Мэдисон Карлсон.
У нас были другие дела.
Час назад я разместил пост на страничке вечеринки Хеслина. Он начинался со слов «Всем, кто жаждет искупления грехов» и заканчивался мольбой ради всего святого помочь спасти «Вестланд Пост» от неминуемой гибели. На данный момент мы набрали двадцать пять лайков.
– Они придут, – снова пробормотал я.
Мы шли по полю к кафедре английского. Оказалось, со времен, когда Сэйди была подростком и терроризировала школу своими проделками, замки сменили, а также установили камеры видеонаблюдения (мы были не в курсе). И пока Сэйди пыталась взломать замок, стоя на коленях под дверью, а мы с Лолой по очереди катали Райана на спине, к нам уже бежал тучный охранник.
– Не двигаться! – выкрикнул он.
Я заметил, как у Сэйди вспыхнули глаза: она думала, не рвануть ли отсюда. Но, поскольку ее сын все еще сидел у меня на спине и бросить его означало проявить себя не с лучшей стороны, она не сбежала.
Я замер. Лола замерла. И Сэйди – тоже.
«Какая разница», – повторял я про себя. «Какая разница, какая разница, какая разница». Какая разница, что газета не пойдет в печать, что я в одиночку уничтожил тридцатипятилетнюю школьную традицию, что подвел Хинка по всем фронтам. Какая разница, что нас, скорее всего, арестуют, предъявят обвинения во взломе с проникновением и из-за этого нас с Лолой не возьмут в колледж, а Сэйди потеряет работу. Какая разница. Скоро Солнце поглотит Землю, и все, что мы делали и делаем, не будет иметь значения. Какая разница.
Но разница была.
В ту половину секунды, когда запыхавшийся охранник хватал меня за руку, хоть я и не пытался сбежать, я понял, что Грейс ошибалась. Во вселенском масштабе миром правила энтропия, но люди были такими крошечными, что их не касались глобальные законы вселенной. Эти законы просто не могли иметь к нам отношения. Мы были слишком маленькими; наши жизни проходили очень быстро. Когда Солнце взорвется, проглотит Землю и наши атомы вернутся в космос, когда наступит момент великого космического искупления, нас там уже не будет. Никто не может ждать так долго.