Я осознал, что нами правит хаос возрождения: все разваливается, потом снова соединяется, и мы живем дальше. Мы должны сами отпустить себе грехи. Мы – наше собственное искупление.
Сэйди поднялась с колен, обернулась и по необъяснимой причине вдруг расплылась в улыбке.
– Джим! – воскликнула она, увидев лицо охранника. – Не может быть! Помнишь меня, чувак? Сэйди Пейдж!
– Ты? – охранник крепче вцепился в мою руку. Ох, блин. – Они клялись, что ты больше не вернешься.
– Ах, Джим, – Сэйди похлопала его по спине, расцепила хватку и повела его к скамейке у школы. – Пойдем, вспомним старые добрые времена.
Через десять минут, сунув ему пятьдесят баксов и пообещав сварить кофе в учительской, если он на нас не настучит, Сэйди убедила многострадального охранника Вестланд-Хай Джима Дженкинса предоставить нам неограниченный доступ к кабинету английского и к редакции школьной газеты.
Рики Мартин Кнуппс II лениво плавал в аквариуме. Проникая сквозь щели в ставнях, закатное солнце высвечивало в воздухе кружащиеся созвездия золотых частиц. В комнате все еще пахло Грейс, Грейс и мной, но за последнюю неделю запах ослаб, медленно выветриваясь с мебели, стопок белой бумаги, книг, компьютерных экранов. Вскоре никто и не узнает, что мы были здесь.
Лола села за мак и начала делать обложку, а я просмотрел статейки, принесенные младшими редакторами в течение четверти и написанные почти без знаков препинания. Я искал что-то, что можно использовать, что угодно, подходившее к теме. Мы работали в тишине и ждали.
Через пятнадцать минут после взлома начали приходить добровольцы.
Если вы думаете, что их пришло много, целый класс, то ничего не знаете о подростковой апатии. Иногда подростков можно расшевелить: например, когда у кого-то из класса умирает отец или мать или кто-то из наших прорывается в «Топ-модель по-американски». Но школьная газета никого не вдохновит на самопожертвование в духе «Храброго сердца».
И все же пришли семь человек, то есть на семь человек больше, чем я ожидал (и заслуживал). Каждый из них входил в кабинет со словами «я не умею писать, но…». На что я отвечал, что мне честно, искренне, глубоко плевать. Я уже знал, что придут Маз и Мэдди (Мэдисон Карлсон велела мне называть ее так – вот странно). Но каково же было мое удивление, когда кроме них появились также Сьюки Перкинс-Мугнай, Бак, Ченс Озенберг и Билли Коста (из той самой трихомонадной троицы), а также Хеслин собственной персоной. С ними, Гэлакси и еще тремя младшими редакторами, которых я пригрозил убить, если они не придут и не помогут, нас было четырнадцать.
Смогут ли четырнадцать человек сделать трехмесячную работу за два дня? Неужели это так сложно?
Сэйди помогла разложить закуски (на «Фейсбуке» мы пообещали их в качестве оплаты труда), мы с Лолой сели на диван, а остальные расселись на полу по-турецки, жевали «кит-кат» и пили «маунтин дью».
– Как вы, наверное, догадались из моего поста в «Фейсбуке», темой газеты будет «искупление», – начал я.
– Как в фильме с Кирой Найтли? – спросила Сьюки.
– Хреновая тема, чувак, – встрял Мюррей. – Я все-таки предлагаю видовую дисморфию.
– Такая уж хреновая? Ведь каждому из нас есть в чем повиниться. Вот я, например, хотел бы извиниться перед Сьюки за тот футбольный матч. Ла, а тебе разве не стыдно, что из-за тебя погиб Рики Мартин Кнуппс? И вы, ребята, Билли и Ченс, разве вам не… ну, вы меня поняли.
– А мне казалось, с меня сняли обвинение в непреднамеренном убийстве, – заметила Лола. – Меня и так совесть мучает.
– Послушайте, не все умеют писать, но каждому есть что рассказать. У всех есть грехи, в которых хотелось бы признаться. Самовыражайтесь, как умеете, мне все равно. Напишите акростих, нарисуйте комикс, сочините песню. Я просто хочу, чтобы вы рассказали свою историю. Историю об искуплении.
Я поставил свой плей-лист на Spotify, в котором не было уже ни The Strokes, ни The Pixies, и мы взялись за работу.
Через три часа Хеслин ушел посмотреть, как там вечеринка (читай: надраться), но прежде успел написать монолог о том, как наконец искупил свои грехи перед родителями за прошлую вечеринку. Вскоре после него ушла Сьюки Перкинс-Мугнай. Она написала две статьи: одну – про «Костоломов», вторую – в стихотворной форме – о том, как не позвонила своему деду перед тем, как он умер, потому что думала, что у нее еще есть время, много времени, а он в последние минуты вспоминал о ней. Ченс Озенберг и Билли Коста не захотели увековечивать трихомонадную троицу в печати, но Ченс написал о том, как сразу после развода родителей попросил отца купить ему новый телефон, хоть и знал, что ему это не по карману.
– Мне было тринадцать, – сказал Ченс, отправив мне статью. – Я был придурком, что уж говорить.
Билли написал о том, как пошел знакомиться с родителями своей девушки и так напился, что его стошнило на их кровать. Мюррей нарисовал комикс про коал- оборотней – думаю, таким образом он пытался сказать, что скучает по своим родным из Австралии. Мэдисон вспомнила о том, как в детстве у нее убежал щенок, а она до сих пор не помнит, оставила ли калитку открытой или нет. Лола написала хокку про «пипиську» в качестве извинения за тот случай со своей матерью, когда она наплела бедной гаитянке, что так называется кожа на локтях, а также посвятила целый двустраничный разворот памяти Рики Мартина Кнуппса, который теперь вечно обречен плавать в своем отравленном замке на небесах. Наши младшие редакторы рассказали о ребятах, над которыми издевались в средней школе, о том, как расстраивали родителей и доводили до слез сестер и братьев.
Поскольку Бак почти не умел читать и писать, он ничего не написал, зато оказалось, что он отлично рисует – даже лучше Лолы. Та поручила ему рисунки. До двух часов он делал наброски часов, собак, дохлых рыб и один особенно отвратительный анатомически точный рисунок отвисшей кожи на локте (ему позировал Билли). Потом и Бак ушел домой.
В три часа ночи, дважды заказав пиццу (Сэйди оплатила) и несколько раз сбегав в ближайший супермаркет за четырьмя бутылками «доктора Пеппера», упаковкой «ред булла», семью хот-догами и мешком конфет, мы решили лечь спать.
Мюррей и Мэдисон Карлсон уснули на линолеуме в коридоре. Мюррей свернул куртку и подложил ее под голову Мэдисон как подушку, а она положила руку ему на грудь. Они прижимались друг к другу очень тесно. Вот оно что, – подумал я.
Сэйди уснула на диване, прижав Райана к груди. Они спали как ангелочки, а глаза бегали туда-сюда под тонкой кожей век.
– Садс, – шепнул я и ткнул ее в плечо, – пора домой.
– Я нарочно устроила пожар в кабинете труда, – сонно проговорила она и встала, по-прежнему прижимая Райана к груди и поддерживая его головку тонкими пальцами. – Вот в чем я хочу исповедаться. Это из школьного.
– Значит, о сексе, наркотиках и рок-н-ролле не жалеешь? – спросила Лола, потянувшись в офисном кресле.
Она выглядела точно так, как я себя чувствовал: как будто девяносто процентов моей крови заменили кукурузным сиропом с высоким содержанием фруктозы, кофеином и бетонной пылью.
– О нет. За это извиняться не буду. Не собираюсь даже. Меня только одно мучает – тот пожар. Это изменило Хотчкисса раз и навсегда.
– Мистер Хотчкисс вел у вас труд? – оторопел я.
– Ага. Он обожает выпечку. То есть реально печет для удовольствия. Как-то раз я испекла лимонные капкейки – ты их пробовал, Генри, – и он поставил мне пятерку. Но в тот день у меня было такое настроение… типа, долой патриархат и все такое, и мне стало противно, что труд вообще существует как предмет, ведь на дворе двадцать первый век, блин, а мы все печем! И я взяла и подожгла плиту на кухне. – Сэйди зевнула. – Это был мой самый ужасный поступок в старших классах. Серьезно. Когда Хотчкисс тушил пожар, у него сердце разрывалось, я видела.
– У нас еще осталось свободное место, – Лола взяла бумагу и ручку и вручила их Сэйди. – Хочу сделать разворот с признаниями, написанными от руки.
Сэйди уставилась на ручку и листок бумаги.
– А какой срок давности преступления для поджогов? – спросила она, но не стала ждать, пока мы погуглим ответ, и начала писать. Она наклонилась над бумагой, и Райан проснулся.
– Привет, мама, – сказал он и коснулся ее лица.
– Привет, малыш, – ответила она и передала признание Лоле. – Ну что, по мороженому?
Райан кивнул. Мы с Лолой погасили свет, а они ждали нас в тусклом коридоре, вполголоса обсуждая, чем займутся завтра. Утром пойдут в зоопарк. Потом пообедают в парке. Затем Райан поедет ночевать к папе, а мама пойдет на работу.
Глядя на них, я вспомнил о том, что сказала Грейс в тот вечер, когда напилась на ярмарке: что я любил не настоящую ее, а свою фантазию, которой больше не существовало, – тень ее настоящей.
В детстве мне нравилась легенда о Сэйди. Слухи, как светлячки, сопровождали ее повсюду, и я обожал эти истории. Я их до сих пор любил. Но эта Сэйди – та, что спасала жизни и смотрела на своего маленького сына так, будто он был сделан из сияющих бриллиантов, блинчиков в постель на завтрак в воскресенье и грозы после семилетней засухи, – эта Сэйди нравилась мне даже больше.
Что если возможно любить две разные версии одного и того же человека? Что если кто-то все еще ждет искупления грехов, которых больше нет?
Воскресенье выдалось тяжелым. В семь утра мы с Лолой встретились у моего дома. Фонари горели ярче акварельного рассвета. Она сунула мне большой стакан с кофе и произнесла: «Не говори со мной два часа».
Я и не говорил.
У входа на кафедру английского нас уже ждал Джим Дженкинс. Мы сели, включили компьютеры, попытались не умереть. Умерли, и не раз. Мои глаза утратили способность увлажняться, так что я провел утро, попеременно убивая свою пищеварительную систему «ред буллом» и растирая глаза до красноты.
Когда Ла наконец нашла в себе силы общаться, она показала мне обложку. Черно-белая фигурка девушки на фоне черно-белой вселенной; вместо головы – взрывающаяся сверхновая. Иллюстрация напоминала обложку старого романа ужасов. Хотя поверх фигурки красовались оранжевые буквы «Искупление», я все равно понял, что это была Грейс – призрачная имитация ее реальной фигуры.