— На равных? Так вы не хотите признать меня вашим графом? Но ведь это приказ императора, не понимаете, что ли? Не исполнить его невозможно!
— Э-э, все говорят «невозможно»… Избавиться от этих служителей Грааля тоже казалось невозможно… А тогда у нас были только ножи да вилы… Мы никому не хотим зла, а вам, господин, менее всего… Вы ведь хоть молодой, да ранний и знаете много такого, что нам и невдомек. Если вы тут останетесь на равных с нами и не будете самоуправствовать, то, может, и станете среди нас первым…
— Турризмувд, я устала от всех превратностей, — сказала Софрония, поднимая покрывало. — Здешние люди выглядят разумными и учтивыми, а город — красивее и богаче многих… Почему бы нам не постараться прийти к согласию?
— А наша свита?
— Они все станут гражданами Курвальдии, — отвечали жители, — и каждый будет получать, сколько заслужит.
— И мне придется считать ровней своего оруженосца, вот этого Гурдулу, который даже не знает, существует он или нет?
— Узнает, научится — Мы тоже не ведали, что мы есть на свете. Существовать тоже нужно учиться.
XII
нига, вот ты и кончена. Под конец я кинулась писать сломя голову. Переходя от строки к строке, я перескакивала от племени к племени, через моря с материка на материк. Что за неистовство, что за нетерпение обуяло меня? Как будто бы я все время чего-то жду. Но чего ждать сестрам, удалившимся сюда затем, чтобы избегнуть всегда изменчивых случайностей мира? Чего я жду, кроме новых страниц, которые придется исписать, и привычных ударов монастырского колокола?
Но вот я слышу, как вверх по крутой дороге скачет конь, вот он останавливается прямо у ворот монастыря. Рыцарь стучится в них. Из моего окошка его не видно, но я слышу его голос:
— Эй, добрые сестры, эй, послушайте!
Разве это не тот голос — или я ошибаюсь? Нет, тот самый! Голос Рамбальда, который столько раз звучал на этих страницах. Что нужно туч Рамбальду?
— Эй, добрые сестры, сделайте милость, скажите, не нашла ли в вашей обители прибежище знаменитая воительница по имени Брадаманта?
Конечно, разыскивая Брадаманту по всему свету, Рамбальд должен был заехать и сюда.
Я слышу голос сестры-привратницы, она отвечает:
— Нет, рыцарь, тут нет никаких воительниц, есть только бедные набожные женщины, что отмаливают твои грехи!
Теперь моя очередь, я подбегаю к окну и кричу:
— Тут я, Рамбальд, тут, подожди меня, я знала, что ты придешь, сейчас спускаюсь и еду с тобой!
Я срываю с себя чепец, повязки, саржевую сутану, вытаскиваю из сундука мою дымчатую тунику, панцирь, налядвенники, шлем, шпоры, темно-синию мантию.
— Подожди, Рамбальд, я здесь, я Брадаманта!
Да, книга! Сестра Феодора, рассказчица этой повести, и воительница Брадаманта — одно и то же лицо. Я то во весь опор мчусь по полям битвы, от поединка к поединку, от любви к любви, то на некий срок затворяюсь в монастырях, обдумываю и заношу на листы все случившееся со мной, стараясь понять. Когда я затворилась тут, то была в отчаянии от любви к Агилульфу, а теперь горю любовью к молодому, страстному Рамбальду.
Вот почему настал миг, когда мое перо пустилось вскачь. Оно бежало навстречу ему, знало, что он не замедлит явиться. Каждая страница хороша только тем, что, когда ее перевернешь, за нею окажется жизнь, которая ворошит и путает все листы книги. Перо бежит, движимое тем же наслаждением, которое гонит тебя бегом по дорогам. Глава, за которую принимаешься и не знаешь еще, о чем она будет повествовать, подобна углу, за который свернешь, выйдя из монастыря и не зная, встретишь ли ты там дракона, варварскую орду, заколдованный остров или новую любовь.
Я бегу, Рамбальд. Даже не прощаюсь с настоятельницей. Они меня знают и уверены, что после драк, поцелуев и обманов я снова вернусь в этот приют. Теперь все будет не так… Будет…
От рассказов в прошедшем времени, от настоящего времени, которое попадалось мне под руку в тех кусках, что меня особенно волновали, я пересела на твоего скакуна, будущее! Какие новые знамена вывесишь ты навстречу мне на башнях еще не основанных городов? Какой дым подымешь от опустошаемых замков и садов, любимых мною? Какие непредвиденные золотые века ты готовишь — ты, неподвластное, ты, предвестник сокровищ, оплаченных дорогой ценой, ты, царство, которое мне предстоит завоевать, будущее…
⠀⠀ ⠀⠀
Послесловие I960 г.
В этом томе я собрал три вещи, написанные мной за последние десять лет: с 1950 по 1960 гг. Их объединяет то, что все они выдуманы. Изложенные в них события происходят в стародавние времена. Место действия — сказочные страны. У этих романов действительно много общего, но есть и немало различий. Тем не менее их принято считать, что называется, единым «циклом». Более того — «законченным циклом» (хотя бы потому, что я не собираюсь его продолжать). Прекрасный повод перечитать трилогию и попытаться ответить на некоторые вопросы, которые до сей поры старательно избегал. Для чего я писал эти вещи? Что собирался этим сказать? Что же все-таки сказал? В чем смысл такой прозы? Как она вписывается в современную литературу?
До этого я создавал, как тогда говорили, «неореалистические» произведения. Описывал истории, которые случались или могли случиться со мной и другими людьми. В реальности либо в моем воображении. «Другими людьми» были так называемые люди «из народа». Правда, все они оказывались слегка не от мира сего. Их речь и поведение были ни на что не похожи. Они не очень-то заботились о глубине мыслей и чувств. Писал я бегло, короткими фразами, выражая некий порыв, характерный для тогдашних умонастроений. Мои сюжеты разворачивались под открытым небом, в общественных местах, например, на вокзалах: случайные встречи, неожиданные интриги. Меня не занимали — с того времени я, наверное, не очень изменился — психология, духовные искания, внутренний мир, семья, нравы, общество (в особенности благопристойное общество).
Поэтому я неспроста начал с партизанских историй. Они удавались мне, поскольку изобиловали стрельбой, погонями, романтикой. Отчасти жестокие, отчасти бесшабашные — они отвечали духу времени. В них присутствовала та острота, которая и составляет соль прозы. В 1946 году я даже разразился целым романом под названием «Тропа паучьих гнезд». Тут я, сказать по правде, ударился во все тяжкие, выжимая соки из неореалистической брутальности. А критика ни с того ни с сего заговорила о моей «сказочности». Пусть так, решил я: лучше уж быть сказочным, повествуя о пролетариате и прозе жизни, чем о замках и гусях-лебедях.
Попытки сочинить неореалистические романы из жизни простых людей успехом не увенчались. Наброски и рукописи оседали в ящиках моего стола. Когда я изощрялся в остроумии, выходило фальшиво. Действительность была куда сложнее. Всякая стилизация оборачивалась жеманством. Если я начинал умничать, получалось серо и тоскливо, сглаживалась моя индивидуальность — единственное оправдание моего писательства. Изменилась сама музыка вещей. Непредсказуемость партизанской жизни и неприкаянность послевоенной уходили в прошлое. Куда-то подевались тогдашние чудаки со своими упоительными рассказами; а если они где и попадались, то желания слиться с ними, с их историями я уже не испытывал. Жизнь постепенно налаживалась, входила в упорядоченное русло. Увидеть людей стало возможно разве сквозь призму всяких объединений. Да и сам я стал частью некоего сословия городской интеллигенции в серых костюмах и белых сорочках. Однако сваливать все на внешние обстоятельства, думалось мне, слишком просто. Может, я вовсе и не писатель, а один из тех, кто пописывал на волне перемен; теперь же мое вдохновение иссякло.
Так, нудясь и скучая, я принялся, чтобы хоть как-то убить время, сочинять «Раздвоенного виконта». Шел 1951 год. Я никоим образом не собирался развивать в этом романе определенную поэтику или выводить моралистическую и уж тем более строго политическую аллегорию. Разумеется, я пусть и неосознанно, но передавал атмосферу тех лет. Мы находились в «разгаре» холодной войны. В самом воздухе висело напряжение, гнетущее и глухое. Внешне оно никак не проявлялось, но тяготело над всеми нами. И вот, в таком совершенно фантастическом сюжете я, сам того не подозревая, выразил не только переживания того времени, но и стремление преодолеть его. Иначе говоря, я не смирялся с враждебной реальностью; наоборот, я привносил в нее движение, удаль, живость, сдержанность стиля и безжалостный оптимизм, присущие литературе Сопротивления.
Поначалу меня подталкивали лишь этот порыв и сюжет, точнее даже образ. У истока каждой из написанных мною вещей лежит образ. Он возникает неизвестно откуда и вертится, вертится у меня в голове. Так может продолжаться годами. Постепенно я превращаю образ в сюжет, с началом и концом. Одновременно я убеждаюсь, что в нем содержится некий смысл. Впрочем, часто оба этих процесса идут параллельно и не зависят друг от друга. Когда я сажусь писать, это еще обрывисто и едва очерчено в моем сознании. Только по ходу писания все становится на свое место.
С некоторых пор я подумывал о человеке, рассеченном надвое сверху донизу. При этом обе его половинки живут вполне самостоятельно. История солдата, воевавшего на одной из недавних войн? Но сатира в духе экспрессионизма уже набила оскомину. Лучше битвы из глубокой старины — турки, удар кривой саблей… Или нет — пушечный выстрел. Так легче представить, будто одна половика вначале была уничтожена, а потом вдруг нашлась. Тогда турки с пушками? Именно, австро-турецкие войны конца семнадцатого века, принц Евгений — только все это достаточно размыто, исторический роман меня (пока) не занимал. Итак, одна половина выживает, вторая появится во второй части. Как же их разграничить? Самый проверенный способ — сделать одну половину хорошей, а другую — плохой. Противопоставление в духе Р. Л. Стивенсона, таких его героев, как д-р Джекил и м-р Хайд или двое братьев из «Владельца Баллантрэ». Сюжетная канва сама собою выстраивалась по строго геометрической схеме. И критики могли уже вступить на ложный путь, утверждая, что больше всего меня волнует вопрос добра и зла. Как бы не так: вопрос этот меня вовсе не трогал, я даже ни на минуту не задумывался о добре и зле. Подобно художнику, использующему цветовой контраст, чтобы нагляднее выделить форму, я использовал хорошо известный повествовательный контраст, чтобы нагляднее обозначить волновавший меня вопрос: раздвоенность современного человека.