— Это, блин, не Лондон, а всего-навсего его предместья! И здесь тебе не Рейхстаг и не Бранденбургские ворота! Поэтому прекратить эти упражнения в чистописании! Бросил краску, быстро в танк и пулей за мной назад, идиот! И первое, что ты у меня сделаешь после окончания этой войны, — сядешь под арест суток на десять! Если будем живы...
— С удовольствием, товарищ майор! — ответил Маликов. Банку с кисточкой он, однако, не бросил, а унёс с собой в танк. Он что, рассчитывал оставить свой нетленный автограф где-нибудь ещё? Нет, таких, как он, точно надо лечить. И как только такие обалдуи попадают в родные вооружённые силы?
С этими невесёлыми мыслями я велел Смысловой опять залезать в танк на её «плацкарту у туалета» (удивительно, что она при этом не стала возражать), после чего влез в командирский люк сам, а мехводы тем временем уже начали разворачивать машины. Улицу вокруг нас заволокло синеватым соляровым чадом.
Мы не могли знать, что всё это наблюдал затаившийся в одной из ближних подворотен, буквально метрах в сорока от нас, некий лупоглазый господин лет пятидесяти или около того, у господина была космополитически-наглая морда кирпичом, впрочем, не лишённая некоторой интеллигентности и благородная проседью в длинных, зачёсанных назад немытых волосах. Одет он был небрежно и в то же время модно.
В здешних узких кругах ограниченных людей этого господина знали как Аверьяна Вяземского, махрового диссидента и борца с происками Кей-Джи-Би из русской службы ВВС, вешавшего на уши затаившихся за «железным занавесом» несчастных «совков» разнообразную лапшу и прочие макаронные изделия, а точнее (по его собственным, скудным представлениям) чистую правду, только правду и ничего кроме правды, истину в последней инстанции.
По-настоящему этого типа когда-то звали Андрей Дулясов, и по образованию он был бесталанным инженером нефтехимической промышленности. Только ещё в институте в его голове явно что-то перемкнуло (то ли ближайшее окружение сыграло свою роль, то ли природный нигилизм), разом переключив «плюс» на «минус». И к моменту получения диплома он окончательно променял нормальную жизнь и профессию на посиделки на прокуренных кухнях и пресловутый Самиздат, то есть распространение скверных (многократно перепечатанных через копирку) копий всякой запретно-обличительной литературы самого низкого пошиба о «реалиях жизни в СССР». Например, сборника записанных одним подававшим когда-то некоторые надежды опальным писателем со слов неизвестно кого весьма недостоверных баек о сталинских лагерях, а также заметок разных, никогда не знавших (или начисто забывших) советскую жизнь и в разное время бежавших из СССР псевдо-экономистов, псевдоисториков и просто профессиональных перебежчиков и предателей (80% из них до эмиграции числились стукачами или платными осведомителями в столь ненавидимом ими КГБ, но, разумеется, помалкивали об этом), косноязычно доказывавших «звериную суть и неизбежную гибель» треклятой советской власти и ещё много чего такого, от чего голова у свежего человека просто шла кругом.
Понятно, что жить в СССР с такими взглядами Дулясов совершенно не хотел, и в 1970-м он наконец уехал из проклятой Страны Советов, по такому случаю удачно женившись на еврейке Циле Цукерштейн, дочери уезжавшего на историческую родину известного зубного техника (как шутили отдельные его друзья-циники, «использовав евреев как транспортное средство»). Из СССР он выбрался, но в Израиле, где ему светило много вкалывать и даже служить в армии, ему сразу не понравилось. В Америку его тогда не звали, поэтому он оперативно развёлся и перебрался в Европу. Сначала торчал в Мюнхене, где работал на радио «Свобода», а потом сменил работу и перебрался в Англию. Откровенно говоря, Вяземский-Дулясов был примитивным напыщенным дураком, который уже и не помнил практически ничего об СССР, в котором он когда-то жил. Но при этом завиральные страшилки на заданную тему он выдавал исправно, за что и был особо ценим своим здешним начальством. При этом английский язык он, как и положено истинно советскому «интеллигенту» (т.е. человеку, нахватавшемуся верхушек), так толком и не выучил.
События последних трёх дней стали для Вяземского-Дулясова настоящим откровением. В окрестностях Лондона, где он снимал квартирку, царили паника и шухер, над крышами летали самолёты (непонятно чьи), где-то вдалеке рвались авиабомбы и, кажется, даже слышалась канонада. При этом телевизор привычно и складно врал (хорошо изучивший эту «кухню» Вяземский нисколько этому не удивлялся). Симпатичные дикторши и дикторы вещали с голубых экранов, что ничего страшного не происходит, но никаких подробностей не сообщали. В новостях показывали разве что какой-то дым на горизонте, неизвестно чьи, пролетающие на малой высоте транспортные самолёты и различные кадры с натовских учений минимум годичной давности. Никакой конкретной информации не было, притом что соседи и соседки Вяземского рассказывали о высадившемся неподалёку огромном парашютном десанте «Красной Армии» (якобы кто-то уже лично видел на улицах русских солдат и танки), а двое американцев, работавших вместе с ним на ВВС, в первый же день собрали манатки и без лишних слов отчалили за океан.
А нынешнее утро началось для Вяземского с особо громкой стрельбы, близкой настолько, что в окнах трескались и вылетали стёкла. Причём пальба и прочие, явно военные шумы, постепенно приближались к кварталу, где проживал Вяземский, всё ближе и ближе. Поскольку телефонная связь почему-то работала с перебоями, Вяземский возжелал увидеть всё своими глазами и рискнул выбраться из квартиры на улицу. И едва он высунулся из подъезда, как увидел то самое, чего больше всего не хотел увидеть здесь и сейчас. Мимо него с рёвом и лязгом проехали два зелёных танка незнакомого вида (до отъезда из СССР Вяземский видел на парадах и в кино танки попроще, вроде «Т-55»), которые остановились у ближайшего перекрёстка.
Влипшему от ужаса в ближайшую стену Вяземскому было хорошо видно, как из одного танка вылез танкист в характерном шлеме (ребристые шлемы советских танкистов были для западного мира настоящим ночным кошмаром, вроде пресловутых «комиссарских пыльных шлемов» из песни Окуджавы) и чёрном комбинезоне. Танкист направился к ближайшему забору и, как показалось Вяземскому, начал на нём что-то писать. Потом один танк развернулся и уехал назад, обдав подворотню, где прятался Вяземский соляровой гарью. Однако через несколько минут этот (или другой такой же) танк вернулся обратно. Из его башни вылез танкист, о чём-то буднично поговоривший с тем, который писал на стене (Вяземскому показалось, что танкисты ругались). Затем оба танкиста залезли в свои машины, оба танка развернулись и уехали в западном направлении. Настолько деловито и спокойно, словно всё происходило не в окрестностях Лондона, а где-нибудь на подмосковном полигоне. Вяземского танкисты даже не заметили, но, когда рёв моторов и лязг гусениц затих вдали, он почувствовал давно забытое (ещё с раннего детства) ощущение — в штанах было горячо и мокро, а в заднем проходе нестерпимо жгло. «Лютый враг советской власти», который неоднократно публично заявлял о том, что его «невозможно сломить и запугать», банально обосрался при первом же появлении этой самой власти в пределах видимости...
А мы между тем отходили к главным силам.
— Товарищ командир! — услышал я в шлемофоне, по внутренней связи несколько удивлённый голос Прибылова. — «Шестой» разворачивает башню назад!
Я развернул командирскую башенку и увидел в правый ТНП-160, как, шедший замыкающим в нашей четвёрке танк Маликова действительно развернул ствол пушки себе на корму. Что-то новенькое...
— «Шестой», я «Первый»! — вопросил я по радио. — Ты чего это делаешь? Обнаружил на хвосте противника?
— Никак нет, просто салют наций! — ответил Маликов.
Здесь я увидел, как ствол пушки его танка задрался на максимальный угол возвышения и два раза подряд выпалил вдаль, куда-то в сторону Лондона. Улицу позади нас заволокло пылью и пороховой гарью. При этом я слышал, как забывший переключить рацию на «приём» Маликов тихо и гнусаво напевает себе под нос:
— Мы идём за великую Родину,
нашим классовым братьям помочь.
Каждый шаг, нашей армией пройденный,
раздвигает зловещую ночь.
Белоруссия родная, Украина золотая,
Ваше счастье молодое мы стальными
штыками оградим...
Певец революции, мля. Виктор Харя...
— «Шестой», ты что творишь, полудурок?! — заорал я в рацию. — Я тебе, гадина, покажу такой салют наций, что ты своих не узнаешь и заикаться начнёшь!!!
— Виноват, — ответил «Шестой» с донельзя миролюбивой интонацией.
— Виноватых бьют палкой по жопе и плакать не велят! Объявляю тебе выговор с занесением, по партийно-комсомольской линии! А по окончании войны — пятнадцать суток ареста!
— Есть пятнадцать суток ареста, — отозвался «Шестой».
— «Первый», я «Лиман», — возник у меня в наушниках далёкий голос Трефилова. — Мужики, у вас там что — «Ленинский Университет Миллионов» или стихийное комсомольское собрание?! Ну вы даёте, танкисты!
— «Лиман», я «Первый», никаких, блин, собраний. Выполнили основную задачу и отходим к главным силам. А по пути проводим кое-какую политико-воспитательную работу….
— Ну-ну, — отозвался «Лиман», в его голосе я уловил иронические нотки. Почему-то вспомнился старый анекдот про Чапаева, Петьку, Анку, баню и комсомольское собрание.
— Чего там опять за стрельба? — дёрнула меня за штанину Ольга Смыслова в момент, когда я развернул командирскую башенку обратно.
— Это «Шестой» дурит, два раза пальнул по «логову зверя», пояснил я ей сие событие. — Ваня Солнцев недоделанный, навязался на мою голову. Кстати, как тебе этот герой? Темперамента у него, по-моему, хоть отбавляй. Завидный кандидат в женихи, а? Что скажешь?
— Андрей, ты так, ради бога, не шути, — сказала Ольга на это. — И вообще, чудак на букву «м» этот ваш герой и, по-моему, ещё и звиздострадалец.