– Да что одни! Компания моего Рафаэльки мне уж надоела. Тогда мы вот как сделаем: все мы проводим вас до гостиницы, вы там останетесь, а вашего супруга отпустите с нами вместе в капернаум.
– Да вы никак с ума сошли! – Глафира Семеновна гневно сверкнула глазами.
Граблину пришлось покориться. Все поехали в гостиницу. Но, доехав до гостиницы, Граблин все-таки не утерпел. Он уже вышел из экипажа, чтобы идти домой, но остановился, подумал и снова вскочил в экипаж, крикнув художнику Перехватову:
– Рафаэль! Марало! Садись в экипаж, и едем вдвоем кафешантанные монастыри обозревать! Рано еще домой! Нечего нам дома делать. Дома наши дети по нас не плачут!
Перехватов пожал плечами и повиновался.
XLIX
Как было предположено, так и сделано. Утром Ивановы проснулись рано: еще семи часов не было. Глафира Семеновна поднялась с постели первая, отворила окно, подняла штору и ахнула от восторга. Перед ней открылся великолепный вид на Неаполь с высоты птичьего полета. Гостиница помещалась на крутой горе, и из окон был виден весь город как на ладони. Вдали виднелось море и голубая даль. По морю двигались черными точками пароходики с булавочную головку, белели паруса лодок, слева вырастал Везувий и дымил своим конусом. Вниз к морю террасами сползал длинный ряд улиц. Крыши, куполы, шпицы зданий вперемежку с зеленью садиков и скверов пестрели всеми цветами радуги на утреннем солнце. Теплый живительный воздух врывался в открытое окно и невольно заставлял делать глубокие вздохи.
– Боже мой, какая прелесть! И это в марте месяце такое прекрасное утро! – воскликнула она. – Николай Иваныч, вставай! Чего ты валяешься! Посмотри, какой вид обворожительный!
Встал и Николай Иванович, и вдвоем, еще не одеваясь, они долго любовались красивой картиной.
Через полчаса, когда уже супруги Ивановы сидели за кофе, пришел Конурин.
– Письмо жене сейчас написал, – сказал он. – Написал, что в Риме был в гостях у папы римской и чай у него пил, – сказал он. – Вы уж по приезде в Петербург, ежели увидитесь с женой, не выдавайте меня, пожалуйста, насчет папы-то. Я уж и всем знакомым в Петербурге буду рассказывать, что был у него в киновеи в гостях.
– А про маму римскую ничего жене не написали? – спросила Глафира Семеновна.
– Это про акробатку-то? Да что ж про нее писать? Мало ли мы по дороге сколько пронзительного женского сословия встречали! Прямо скажу, бабец очень любопытный, но ведь об этом женам не пишут.
– А вот я напишу вашей жене про этого бабца. Напишу, как вы у ней были в гостях после представления в «Орфеуме». Ведь вы были. Будто я не знаю, что вы к ней потихоньку от нас бегали.
Конурин вспыхнул:
– Зачем же про то писать, чего не было, помилуйте! Ведь это мараль.
– Были, были.
– Да что ж, пишите. У моей жены нервов этих самых нет. Битвенного происшествия из-за мигрени не выйдет. Разве только кислоту физиономии личности сделает при встрече, а я кружевным шарфом и шелковой материей подслащу, что в Париже ей на платье купил. Жена у меня баба смирная.
– Ну, уж Бог вас простит. Ничего не напишу. Садитесь и пейте кофей, да надо ехать Помпею смотреть. А где же кутилишка Граблин и его товарищ?
– Дрыхнут-с. Сейчас я стучался к ним в дверь – мычание, и больше ничего.
– Подите и еще раз побудите их и скажите, что ежели не встанут, то мы одни уедем в Помпею.
– А вот только чашечку кофейку слизну.
Разбудить Граблина и Перехватова стоило, однако, Конурину большого труда, и только через добрый час, когда уже Глафира Семеновна рассердилась на долгое ожидание, Конурин привел их. Лица у них были опухшие, голоса хриплые, глаза красные.
– Пардон, пардон, мадам, – извинялся Граблин. – Ужасти как вчера на каком-то сладком вине ошибся. Рафаэль! Как вино-то?
– Лакрима Кристи.
– Вот-вот… Так ошиблись, что уж сегодня два сифона воды в себя вкачал, и все никакого толку. Видите, голос-то какой… Только октаву в архиерейском хоре подпускать и пригоден. Но за то с какой испаночкой в капернауме я познакомился, так разлюли малина! «Кара миа, миа кара»[592], – вот Рафаэль научил меня, как и разговаривать с ней. Рафаэль! Испанка она, что ли, или какого-нибудь другого сословия?
– Оставьте… Пожалуйста, не рассказывайте мне о ваших ночных похождениях с женщинами! – перебила его Глафира Семеновна.
– Пардон. Совсем пардон. Действительно, я совсем забыл, что вы замужняя дама, – спохватился Граблин. – Ну так едем в отрытый-то город, что ли? На воздухе хоть ветерок меня малость пообдует после вчерашнего угара.
– Готовы мы. Вас только ждем. Пейте скорей кофе и поедем.
– Не могу-с… Наутро после угара я никогда ничего не могу в рот взять, кроме зельтерской. Разве уж потом. Рафаэль! Чего ты, подлец, на чужие-то булки с маслом набросился! – крикнул Граблин на Перехватова. – Вишь дорвался!
– Дай ты мне чашку-то кофе выпить. Не могу я натощак ехать, я не в тебя.
– Решительно не понимаю, как человек после такой вчерашней урезки мухи жрать может! – хлопнул себя по бедрам Граблин.
– Да ведь урезывал-то муху ты, а не я… – отвечал Перехватов.
– Да ведь и ты не на пище святого Антония сидел.
– Я пил в меру и тебя охранял. Нехорошо рассказывать-то… Но вообразите, влез вчера в оркестр и вздумал с музыкантами на турецком барабане играть. Ну, разумеется, пробил у барабана шкуру. Я начал торговаться… Двадцать лир взяли.
– Что двадцать лир в сравнении с такой шальной испаночкой, которая вчера…
Глафира Семеновна вспыхнула:
– Господа! Если вы не перестанете!..
– Пардон, пардон… Ах, как трудно после трехнедельного шатанья среди купоросных барышень привыкать к замужней женщине!..
– Едемте, едемте, господа, в Помпею… – торопила Глафира Семеновна компанию.
Через пять минут они выходили из гостиницы.
– Рафаэль! Нанимай извозчиков и будь путеводителем! – кричал Граблин Перехватову. – Ведь из-за чего я его взял в Италию? Набахвалил он мне, что всю Италию как свои пять пальцев знает.
– Да я и знаю Италию, но только по книгам. По книгам досконально изучил. Садитесь, господа, в коляски, садитесь. На железную дорогу надо ехать. До Помпеи от Неаполя полчаса езды. Торопитесь, торопитесь, а то к утреннему поезду опоздаем и придется три часа следующего поезда ждать.
– А велика важность, ежели и опоздаем! – отвечал Граблин. – Сейчас закажем себе на станции завтрак… Чего-нибудь эдакого кисленького, солененького, опохмелимся коньячишкой, все это красным вином, как лаком, покроем, а потом со следующим поездом, позаправившись, и в Помпею. Рафаэль! Как эта пронзительная-то закуска по-итальянски называется, что я скуловоротом назвал?
– Да торопитесь же, Григорий Аверьяныч! Не желаю я до следующего поезда оставаться на станции! – кричала Глафира Семеновна Граблину.
– Сейчас, кара миа, миа кара… Ах, еще два-три вечера – и вчерашняя испанка в лучшем виде выучит меня говорить по-своему! – бормотал Граблин, усаживаясь в экипаж перед Ивановыми.
– Не смейте меня так называть! Какая я вам кара миа! – огрызнулась Глафира Семеновна.
– Позвольте… Да разве это ругательное слово! Ведь это…
– Еще бы вы меня ругательными словами!..
– Кара миа значит – «милая моя», иначе как бы испаночка-то?..
– И об испанке вашей не смейте упоминать. Что это в самом деле, какой саврас без узды!
Экипажи спускались под гору, извозчики тормозили колеса, ехали по вонючим переулкам. В съестных лавчонках по этим переулкам грязные итальянцы завтракали макаронами и вареной фасолью, запихивая их себе в рот прямо руками; еще более грязные, босые итальянки, стоя, пили кофе из глиняных и жестяных кружек. Экипажи спускались к морю. Пыль была невообразимая. Она лезла в нос, рот, засаривала глаза. То там, то сям виднелись жерди, и на этих жердях среди пыли сушились, как белье, только что сейчас выделанные макароны.
Наконец подъехали к железнодорожной станции.
– Я все соображаю… – сказал Граблин. – Неужто мы в этом отрытом городе Помпее никакого отрытого заведения не найдем, где бы можно было выпить и закусить?
Ивановы не отвечали. К экипажу подбежал Перехватов.
– Торопитесь, торопитесь, господа! Пять минут только до отхода поезда осталось, – говорил он.
Компания бросилась бегом к железнодорожной кассе.
L
До Помпеи компания доехала без приключений. На станции компанию встретили проводники и загалдели, предлагая свои услуги. Слышалась ломаная французская, немецкая, английская речь. Некоторые говорили вперемежку сразу на трех языках. Дабы завладеть компанией, они старались выхватить у мужчин палки, зонтики.
– Не надо! не надо! Брысь! Знаем мы вас! – кричал Конурин, отмахиваясь от проводников.
Какой-то черномазый, в полинявшем до желтизны черном бархатном пиджаке, тащил уже ватерпруф Глафиры Семеновны, который раньше был у ней накинут на руке, и кричал, маня за собой спутников:
– Passez avec moi… Premièrement déjeuner… restaurant Cook…[593]
– Господа! Да отнимите же у него мой ватерпруф… Ведь это же нахальство! – вопила она.
Граблин бросился за ним вдогонку, отнял у него платье и сильно пихнул проводника в грудь. Удар был настолько неожидан, что проводник сверкнул глазами и, в свою очередь, замахнулся на Граблина.
– Что? Драться хочешь? А ну-ка выходи на кулачки, арапская образина! Попробуй русского кулака!
Граблин стал уже засучать рукава, вышел бы, наверное, скандал, но подскочил Перехватов и оттащил Граблина.
– Ах, какое наказание! Или хочешь, чтобы тебя и здесь поколотили, как в Париже! – сказал Перехватов. – Господа! как хотите, но проводника для хождения по Помпеи нужно нам взять, иначе мы запутаемся в раскопках, – обратился он к компании. – Только, разумеется, следует поторговаться с ним.
– Какой тут еще проводник, ежели прежде нужно выпить и