– Полноте, Иван Кондратьич… Что это вы за возгласы такие делаете! – с неудовольствием сказала Глафира Семеновна.
– А что же такое? Уж будто про жену и вспомнить нельзя? Жена ведь, а не полудевица из французской нации. Ну, вот она и икнула, потому что и мне икнулось… Сердце сердцу весть подает. Ну, бани посмотрели, так и, в самом деле, можно на уход из этой Помпеи.
– Да ведь уж и уходим. Вот музей, мимо которого мы проходили, вот и выход, – сказал Перехватов. – На кладбище не пойдете?
– Нет-нет! Куда тут! Ну его! Кладбищ у нас и своих в Питере довольно! – послышались голоса.
– Древние могилы и памятники…
– Древних памятников у нас тоже много. Походи-ка в Питере по Волковскому кладбищу – столько древних памятников, что страсть.
Перехватов поговорил с проводником, и все направились к музею, находящемуся при выходе.
– В музей-то помпейский уж все надо зайти, – говорил Перехватов.
– В музей? Коврижками меня в музей не заманишь! – замахал руками Граблин.
– Ну, зайдемте, зайдемте… Только ненадолго… На скору руку. Только для того, чтобы потом сказать, что были в Помпейском музее, – сказала Глафира Семеновна и повела позевывающих мужчин за собой в музей.
Граблин остался у входа.
LIV
В музее помпейских древностей, однако, компания недолго пробыла. Осмотр испортила Глафира Семеновна. В первой комнате, где находилась отрытая из-под лавы домашняя утварь: вазы, горшки, лампы, замки, – компания еще осматривала с некоторым вниманием выставленные предметы, хотя Конурин уверял, что весь этот хлам и в Петербурге, в рынке на развале, можно видеть; но когда вошли в зал, где в витринах хранились человеческие скелеты и окаменелые трупы людей и животных, Глафира Семеновна вздрогнула от испуга и, закрыв лицо руками, ни за что не хотела смотреть.
– Нет-нет… этого я не могу… Назад… Ни на какие скелеты я не могу смотреть… – заговорила она и повернула обратно. – Николай Иваныч! Пойдем… – звала она мужа.
– Позволь, матушка… Тут вот указывают на окаменелую мать с ребенком на груди, – упирался было тот.
– Назад, назад… знаешь ведь, что все это может мне по ночам сниться, – стояла на своем Глафира Семеновна. – Скелеты… Брр… засохшие люди с оскаленными зубами…
– Да ведь в большинстве это уже гипсовые снимки, – подскочил к ней Перехватов. – Вот, например, труп женщины, на которой сохранились даже драгоценные украшения: серьги, браслеты, ожерелье, кольцо обручальное.
– Да что вы ко мне пристали! Не желаю я на мертвечину смотреть. Николай Иваныч! Что ж ты?
– Да что я? Я ничего… Ты иди, а я немножко останусь. Подождешь меня у входа.
Глафира Семеновна схватила мужа за руку и потащила вон из музея.
– Глаша! Как тебе не стыдно! Словно дикая… Ты хоть сторожей-то постыдись, – говорил тот, упираясь.
– Сам ты дикий, а не я! Скажите на милость, образованную женщину – и вдруг смеет в дикости упрекать!
Пришлось удалиться из музея. Вышли вслед за Ивановыми и Конурин с Перехватовым.
– Ну что? – встретил их у входа Граблин. – Не говорил я вам, что все эти музеи одна канитель?
– Да оно ничего бы, но я не знаю, зачем эти мертвые скелеты выставлять! – отвечала Глафира Семеновна. – У меня и так нервы расстроены.
Перехватов разводил руками, пожимал плечами и говорил:
– Ну, господа! Развитому человеку с вами путешествовать решительно невозможно!
Граблин вспыхнул.
– Однако путешествуешь же, на чужой счет в вагонах первого класса ездишь, пьешь и ешь до отвалу и нигде сам за себя не платишь! – крикнул он. – Скажите, какой развитой человек выискался! Подай сюда сейчас двадцать франков, которые я за тебя канканерке вчера в вертепе отдал. Развитой человек…
– Послушай… Это уж слишком…
– Вовсе не слишком. Даже еще мало по твоему зубоскальству дерзкому.
– Дикий, совсем дикий человек!
– Дикий, да вот недикого по всей Европе на свой счет вожу.
– Да ведь ты без меня погиб бы… Десять раз в полицейской префектуре насиделся бы, если бы я тебя не останавливал от твоих саврасистых безобразий. Я за тобой как нянька…
– Как ты смеешь меня саврасом называть! Ты кто такой? Мазилка, маляр. А я представитель торговой фирмы.
– Господа! Господа! Полноте вам переругиваться! Ну охота вам спорить! – вступилась Глафира Семеновна и, взяв Граблина под руку, отвела его от Перехватова. – Пойдемте в ресторан завтракать.
– Авек плезир, мадам. Этого уж мы давным-давно дожидаемся, – отвечал Граблин.
Рассчитавшись с проводником, компания вышла из ворот помпейских раскопок и направилась в находящийся рядом ресторан. На подъезде их встретил тот же гарсон, который еще перед отправлением их на раскопки вручил им меню завтрака. Он засуетился, забормотал по-итальянски с примесью французских, немецких и английских слов и усадил их за стол.
– Frutti di mare? Ostriche?[609] – предлагал он.
– Спрашивает: устрицы будете ли кушать? – перевел Перехватов.
– Устрицы? А вот ему за устрицы! – И Граблин показал кулак. – Водка есть? Рюс водка?
Водки не оказалось.
– Черти итальянские, дьяволы! Мы небось их итальянский мараскин получаем, а они не могут водки из России выписать для русских путешественников! – выругался Граблин и потребовал коньяку.
Поданный завтрак был обилен и очень недурен, хотя в состав его и вошли три сорта макарон. Компания потребовала несколько бутылок «Асти» и стала «покрывать лаком» коньяк.
Когда все разгорячились и заговорили вдруг, гарсон принес книгу в толстом шагреневом переплете, перо и чернильницу и, кланяясь, забормотал что-то по-итальянски.
– Это еще что? – воскликнули мужчины.
– Просит господ путешественников написать что-нибудь в альбом ресторана о своих впечатлениях на помпейских раскопках, – перевел Перехватов.
– Вот это штука! – проговорил Конурин. – Да ведь мы по-итальянски, как и по-свинячьи, ни в зуб…
– Можно и по-русски… В крайнем случае он просит просто хоть расписаться. Он говорит, что в этом самом альбоме есть много автографов знаменитых людей.
– Фу-ты, пропасть! Стало быть, и мы в знаменитости попадем! Валяй! – сказал Граблин и взялся за перо. – Только что писать? Рафаэль, сочини для меня.
– Да зачем же сочинять? Пиши что хочешь. Пиши, что тебе всего больше понравилось на раскопках.
– Что? Само собой, увеселительный дом.
– Ну вот и пиши.
Граблин начал писать и говорил:
– «1892 г., марта 8-го, я, нижеподписавшийся, осматривал оный помпейский увеселительный дом и нашел, что оная цивилизация куда чище теперешней, потому что были даже вывески у кокоток, а оное очень хорошо, потому что не ошибешься, стало быть, и не залезешь…» Постой… Как кокотку-то звали, что на вывеске обозначена? – обратился он к Перехватову.
– Аттика…
– Аттика… Мамзель Аттика… – подхватил Конурин, смеясь. – Неужто забыл? Ах ты! А еще специвалистом по мамзельному сословию считаешься.
Граблин продолжал:
– «Стало быть, и не залезешь взаместо оной Аттики в квартиру какой-нибудь вдовы надворного советника, и не попадет тебе по шее. Григорий Аверьянов Граблин из С.-Петербурга». Хорошо?
– Чего еще лучше! Ну давай теперь я напишу, – сказал Конурин, взял перо и начал: – «Самый антик лучший бани, и ежели одну мою знакомую супругу в них припустить, то она не токма что по субботам туда ходила, а даже по средам и по понедельникам, а то и во все дни живота своего». Довольно?
– Конечно же довольно, – отвечал Перехватов. – Теперь фамилию свою подпишите.
– Можно. «Санкт-петербургский купец Иван Кондратьев Конурин руку приложил», – прочел он, написав, сделал кляксу и воскликнул: – Ай! Печать по нечаянности приложил. Ну, да так вернее будет.
Взяла перо Глафира Семеновна и написала:
«Очень хорошие вещи эти помпейские раскопки для образованных личностей, но я об них иначе воображала. Глафира Иванова, из Петербурга».
– А как же ты воображала? – спросил Николай Иванович, прочитав написанное.
– Молчи. Не твое дело… – был ответ. – Посмотрю я вот, что ты напишешь!
– Да уж не знаю, что и написать. Просто распишусь.
– Нет-нет, ты должен написать, что тебе понравилось.
– Да что понравилось? Храмы понравились.
Николай Иванович написал:
«Храмы хотя теперь и не в своем виде, но цивилизация доказывает, что помпейские люди были хоть и языческого вида, но леригиозный народ. Николай Иванов».
– Глупо, – сказала Глафира Семеновна, прочитав.
– Ты умнее, что ли? – огрызнулся Николай Иванович.
Перо взял Перехватов и стал писать. Написав, он прочел:
«При посещении Помпеи умилялся на памятники древнего искусства на каждом шагу, преклонялся перед зодчеством, ваянием и живописью древних художников, но… Василий Перехватов».
– Все… – сказал он, вздохнув. – А что «но» обозначает, пусть уж останется в глубине моей души.
– Знаю, знаю я, что это «но» значит! – воскликнул Граблин. – Нас хотел дикими обругать.
– А знаешь, так тебе и книги в руки… – отвечал Перехватов и залпом выпил стакан вина.
Компания еще долго бражничала в ресторане и только под вечер поехала домой, порешив назавтра утром отправиться на Везувий.
LV
Был восьмой час утра, супруги Ивановы еще только поднялись с постели, остальная их компания спала еще у себя в номерах крепким сном, а уж у подъезда гостиницы стоял большой шарабан на десять мест, запряженный цугом шестеркой мулов и предназначенный везти гостей на Везувий. Кроме русской компании, на Везувий в том же шарабане отправлялась и компания англичан, состоявшая из трех мужчин и одной дамы. Шарабан принадлежал гостинице, и за проезд в нем на Везувий и обратно гостиница взяла по пяти франков с персоны. Отъезд был назначен в восемь часов утра. Англичане в белых шляпах с двойными козырьками, с зелеными вуалями на шляпах, в синих шерстяных чулках до колен, в полусапожках с необычайно толстыми подошвами, с альпийскими палками с острыми наконечниками в руках бродили уже около шарабана, перекидывались друг с другом фразами из двух-трех слов и нетерпеливо посматривали на часы. По недовольным минам их было заметно, что они разговаривали о неаккуратности русских спутников, про которых кельнер им доложил, что они еще не вставали с постели. Но вот пробило и восемь часов. Англичане к своим немногосложным фразам прибавили уже пожимания плечами и покачивания головами и послали торопить русских. Первыми вышли супруги Ивановы. Англичане приподняли шляпы и кивком отдали поклоны. Поклонились им и супруги Ивановы, а Ник