олай Иванович даже отрекомендовался:
– Коммерсант Иванов де Петербург.
Англичане поспешили протянуть ему руку и тоже назвали свои фамилии. Англичанин постарше что-то заговорил, обращаясь к Николаю Ивановичу.
– Пардон… Не понимаю, – отвечал тот. – Глаша, переведи.
– Да и я не понимаю. Он, кажется, по-английски говорит. Парле ву франсе, монсье? – спросила Глафира Семеновна англичанина.
Англичанин утвердительно кивнул головой и опять заговорил.
– Решительно ничего не понимаю! – пожала плечами Глафира Семеновна.
Два других англичанина показали Николаю Ивановичу свои часы.
– Должно быть, про остальную нашу компанию спрашивают, что ли! – пробормотал Николай Иванович и прибавил: – Вуй, вуй… Опоздали, но они сейчас явятся. Тринкен… Кафе тринкен… – пояснил он и хлопнул себя по галстуху. – Глаша! Да говори же что-нибудь!
– Что ж я буду говорить, коли ни они меня не понимают, ни я их не понимаю.
Дама-англичанка в это время сидела уже в шарабане. Одета она была в соломенной шляпе грибом с необычайно широкими полями, с соломенным жгутом вместо лент и тоже держала в руке альпийскую палку с острым наконечником с одного конца и с крючком с другого. Пожилой англичанин протянул Глафире Семеновне руку и предложил сесть в шарабан.
– Ах нет… Я сама… – уклонилась она и взобралась в шарабан.
Англичанин поднялся на подножку и отрекомендовал даму-англичанку Глафире Семеновне. Англичанка протянула ей руку и что-то заговорила.
– Уй, уй… – кивнула ей в ответ Глафира Семеновна и, обратясь к мужу, сказала: – Говорит как будто бы и по-французски, но решительно не понимаю, что говорит.
Англичане все чаще и чаще смотрели на часы и покачивали головами. Наконец молодой белокурый англичанин в синем полосатом белье возвысил голос и послал швейцара торопить остальных путников. Вскоре на подъезде послышался шум и возглас:
– Плевать мне на англичан! Я за свои деньги еду! Захочу, так куплю, перекуплю и выкуплю всех этих англичан! Кофею даже, черти этакие, не дали выпить.
Показался Граблин и на ходу застегивал жилет. Его тащил под руку Перехватов. Сзади шел Конурин. Он позевывал и бормотал:
– А что-то теперь моя супруга чувствует! Чувствует ли она, что ее муж, Иван, Кондратьев сын, Конурин на огненную гору едет!
Три англичанина опять все враз приподняли свои шляпы и сделали по кивку. В ответ поклонился один только Перехватов и сказал Граблину:
– Кланяются тебе. Чего же ты шапки не ломаешь!
– А ну их! И не понимаю я, кто это выдумал, чтоб вместе с англичанами ехать, – отвечал Граблин. – Не поеду я с ними. Бери отдельного извозчика.
– Да не довезет тебя извозчик на Везувий. Разве туда в легком экипаже можно? Влезай в шарабан.
– Влезть влезу, но только вместе с кучером сяду, чтобы не видеть мне этих англичан и сидеть к ним задом. Бутылку зельтерской для меня захватил?
– Да ведь ты сейчас пил зельтерскую.
– Не могу же я одной бутылкой от вчерашнего угара отпиться! Кельнер! Бутылку зельс!
– Взяли, взяли мы с собой зельтерской воды, – отвечала из шарабана Глафира Семеновна. – С нами целая корзина провианту едет: зельтерская вода, бутылка красного вина и бутерброды. Влезайте только скорей.
– Коньяку взяли?
– Взяли, взяли.
– Требьен… Только из-за этого и еду, а то, ей-ей, с этими английскими чертями не поехал бы… Ведь это я знаю, чем пахнет. Как по дороге в какой-нибудь ресторан с ними вместе зайдешь – сейчас хозяева начнут нас кормить бараньим седлом и бобковой мазью из помидоров.
Все влезли в шарабан. Мулы тронулись. Граблин поместился рядом с кучером. Конурин сел около пожилого англичанина, сделал приветственный жест рукой и сказал:
– Бонжур.
Англичанин подал ему руку и назвал свою фамилию.
– Не понимаю, мусью, не понимаю, – покачал головой Конурин. – По-русски не парле?
– Ни на каком языке даже не говорят, кроме своего собственного, – сказал Николай Иванович.
– Ну и отлично. Коли что нужно, будем руками по-балетному разговаривать. Чего это они акробатами-то вырядились?
– Это не акробатами. Это велосипедный костюм.
– А дреколье-то зачем захватили?
– Да кто же их знает! Должно быть, опасаются, что по дороге бандиты эти самые будут.
– Ну?! А мы-то как же без палок?
– Револьвер захватил с собой, Николай Иванович? – спрашивала Глафира Семеновна.
– Забыл.
– Ах, Боже мой! Зачем же мы после этого с собой револьвер возим? Едем в горы, в самое бандитское гнездо, а ты без револьвера! Вернись назад, вернись… Мы подождем.
– Не надо. У него все равно курок сломан. Видишь, англичане только с палками едут. Палка и у меня есть, и даже с кинжалом внутри.
– Да ведь ты говорил, что свернул рукоятку и кинжал не вынимается уж из палки.
– Забух он. Ну да понадобится, так мы как-нибудь камнем отобьем.
Конурин сидел и покачивал головой.
– Тсс… Вот уха-то! Что же ты мне раньше не сказал про бандитов? – говорил он Николаю Ивановичу. – Тогда бы я хоть деньги свои из кармана в сапог переложил. Теперь разуваться и перекладывать неловко.
– Конечно же неловко. Ну да ведь теперь день, и нас едет большая компания. Кроме того, кучер, кондуктор.
– Ничего не значит, – заметила Глафира Семеновна. – Я читала в романах, что бандиты-то иногда кучерами и кондукторами переряживаются.
– Вы боитесь разбойников по дороге? – вмешался в разговор Перехватов. – Что вы, помилуйте… Теперь на Везувий такая же проезжая людная дорога, как и у нас на водопад Иматру, например. Разбойники ведь это в старину были. Везувий теперь откуплен английской компанией Кука. Кук провел туда шоссейную дорогу, в конце шоссейной дороги имеется рельсовая дорога, по которой на проволочных канатах и втаскивают на вершину горы путешественников.
– Как втаскивают путешественников на канатах? За шиворот втаскивают? – испуганно спросил Конурин.
– Да нет же, нет. Как можно за шиворот! Такие маленькие вагончики есть. В них и втаскивают путешественников.
Экипаж спускался к морю. Тысячи парусных судов и пароходов стояли у берега. Одни суда разгружались, другие нагружались. На берегу был целый съестной рынок, обдающий запахом копченой рыбы, пригорелого масла, дыма жаровен. Бродили толпы загорелых грязных матросов. Не менее грязные торговки и торговцы кричали нараспев, предлагая съестной товар и зазывая покупателей.
LVI
Как только шарабан с путешественниками показался на съестном рынке, от лавок, от котлов с варящимися макаронами и бобами отделились десятки нищих, выпрашивавших себе подаяние, и побежали за шарабаном. Тут были и взрослые и дети, были здоровые и увечные, старики и полные сил юноши, женщины с грудными ребятами на руках. Лохмотья так и пестрели своим разнообразием, на все лады повторялось слово «монета». Они цеплялись и буквально лезли в шарабан. Некоторые стояли уже на подножках шарабана. Кучер разгонял их бичом, кондуктор спихивал с подножек, но тщетно: согнанные с одной стороны догоняли экипаж и влезали с другой стороны. Некоторые мальчишки, дабы обратить на себя особенное внимание, катались колесом, забегали вперед и становились на голову и на руки и выкрикивали слово «монета». Пожилой англичанин кинул на дорогу несколько медяков. Нищие бросились поднимать их, и началась свалка. Толпа на некоторое время отстала от шарабана, но, подняв монеты, догнала путешественников вновь. Некоторые были уже с поцарапанными лицами. Это показалось путешественникам забавным, и монеты стали кидать все. Кидал и Конурин, кидал и Граблин. Граблин забавлялся тем, что норовил попасть какому-нибудь мальчишке монетой прямо в лицо, что ему и удавалось. Свалки происходили уже поминутно. В них участвовали и женщины с грудными ребятами. Они клали ребят на мостовую и бросались поднимать монеты. Два мальчика с разбитыми в кровь носами уже ревели, но все-таки кидались в толпу бороться из-за медяка. Так длилось версты две, пока не кончился громадный съестной рынок, служащий столовой матросам, судорабочим и носильщикам, шнырявшим по берегу моря около судов. Наконец нищие стали отставать.
За рынком начались макаронные фабрики. Сырые, только что сделанные макароны тут же и просушивались на улице, повешенные на деревянных жердях. Около них бродили и наблюдали за сушкой рабочие, темные от загара, с головами, повязанными тряпицами, босые, с засученными выше колен штанами, с расстегнутыми воротами грязных рубах, с голыми до плеч руками. Двое-трое из них тоже подбежали к шарабану и предлагали сделанные из макаронного теста буквы. Англичане купили у них себе свои инициалы, купила и Глафира Семеновна, себе буквы G и I. Дорога пошла в гору. Начался пригород Неаполя. Показались виноградники, фруктовые сады. Цвел миндаль, цвели вишни, цвели лупины и конские бобы, посаженные между деревьями. Везувий сделался уже яснее и темнел на голубом небе темнобурым пятном покрывающей его застывшей лавы. Дым, выходящий из его кратера и казавшийся в Неаполе легкой струйкой, теперь уже превратился в изрядное облако. Пахло серой. На смену оборванных нищих появились по правую и по левую сторону дороги не менее оборванные музыканты с гитарами и мандолинами. Они встречали экипаж с музыкой и пением и провожали его, идя около колес. Они пели неаполитанские народные песни, и пели очень согласно.
– Все ведь это Мазини и Николини разные, – заметил Граблин. – Вон глазища-то какие! По ложке. Дурачье, что не едут к нам в Питер. Сейчас бы наши наитальянившиеся психопатки и туфли, бисером шитые, им поднесли, и полотенцы с шитыми концами. Эво, у бородача голосище-то какой! Патти! Патти! – закричал он, указывая пальцем.
Из-за угла каменного забора выскочила смуглая растрепанная красивая девушка и, пощипывая гитару, запела и заплясала, кружась около колес.
– Какая же это Патти! – улыбнулась Глафира Семеновна. – Скорей Брианца. Танцовщица она, а не певица.
– Однако же поет. Поет и пляшет. Эй, Травиата! Катай Травиату!
Девушка кивнула, перестала плясать и запела из «Травиаты».