– Иван Кондратьич! Да вы никак с ума сошли! – воскликнула Глафира Семеновна. – Нарочно мы для Везувия в Неаполь стремились, взобрались до половины на гору, и, когда Везувий у нас уже под носом, вы хотите обратно?.. Да ведь это срам! Что мы скажем в Петербурге, ежели нас спросят про Везувий наши знакомые!
– А то и скажем, что были, мол, видели его во всем своем составе. Как про папу римскую будем говорить, что видели, так и про Везувий.
– Нет-нет! На это я не согласна. Вы можете оставаться здесь при караулке у шлагбаума, а мы поедем. Николай Иваныч! Плати сейчас деньги. Покупай билеты!
– Изволь, изволь… Непременно вперед ехать надо. И я не согласен ехать обратно. Я уже сказал тебе, что пока не закурю папироски от этого самого Везувия, до тех пор не буду спокоен, – отвечал Николай Иванович и вынул два золотых. – Покупай, Иван Кондратьич, билет. Полно тебе сквалыжничать.
– Да ведь почти полтора пуда сахару это удовольствие-то стоит, ежели по нашей петербургской торговле сравнить, – отвечал Конурин, почесывая затылок. – Эх, где наше не пропадало. Мусью! Бери золотой… Давай билет.
– А мне, стало быть, два золотых выкладывать за себя и за Рафаэля? – вздохнул Граблин. – Два золотых… на наши деньги по курсу шестнадцать рублей… Сколько это пуху-то из нашей лавки продать надо, ежели на товар перевести?.. Ежели полупуху, то… Ну, да чего тут! Букашкам-таракашкам из мамзельного сословия по капернаумам разным и больше отдавали. Вот, Рафаэлишка, и за тебя золотой плачу, а ты этого, подлец, не чувствуешь и, как что, сейчас про меня: дикий да дикий. А дикий-то за недикого платит.
Билеты были взяты, и экипаж продолжал взбираться по террасам к вершине Везувия. Ясно уже обозначилось вверху беловатое здание станции железной дороги, виднелся самый железнодорожный путь, ведущий почти отвесно на самую крутизну, можно было уже видеть и маленький вагончик, который воротом втягивали наверх. Все смотрели в бинокли.
– Неужто и нас также потянут на канате? – спрашивал Конурин.
– А то как же? – отвечал Николай Иванович.
– А вдруг канат сорвется и вагон полетит кверху тормашками?
– Ну уж тогда пиши письмо к родителям, что, мол, аминь. И костей не соберешь.
– Фу-ты, пропасть! И это за свои-то кровные деньги! Оказия… Уж письмо к жене перед поднятием не написать ли, что, мол, так и так… Вексель бы ей переслать. Вексель при мне Петра Мохова на полторы тысячи есть.
– Ах, Иван Кондратьич, как вам не стыдно так бояться! Я женщина, да не боюсь, – сказала Глафира Семеновна.
– Погоди храбриться-то очень, ведь еще не села в вагон, – заметил ей муж.
– И сяду, и в лучшем виде сяду – и все-таки не буду бояться.
– Да ведь в случае чего можно и на станции остаться, ведь не принудят же меня по этой проклятой железной дороге подниматься, ежели я не желаю? – опять спросил Николая Ивановича Конурин.
– Само собой.
– Ну так, может быть, я только до железной дороги доеду, а уж насчет вагона-то – Бог с ним. Право, при мне денег много и, кроме того, вексель, даже два.
– Да уж сверзишься вниз, так что тебе!
– Чудак-человек, у меня жена дома, дети. Ты с женой вниз полетишь, так вас два сапога пара, так тому и быть, а я вдову дома оставлю. Уф, страшно! Смотри, какая крутизна. Пес с ним и с Везувием-то!
– Трус.
– Мазилкин! Рафаэль! Да что ж ты самого главного-то не узнал, – начал Граблин, обращаясь к Перехватову. – Там на станции буфет есть?
– Есть, есть, и даже можно завтрак по карте получить.
– Ну так теперь я ничего не боюсь. Дернуть поздоровее горького до слез, так я куда угодно. На всякую отчаянность готов.
– Ну а я, должно быть, в ресторане и останусь. Нельзя мне… Векселей при мне на полторы тысячи рублей да еще деньги… Кабы векселей не было – туда-сюда… – порешил Конурин.
Наконец подъехали к самой станции. На дворе ржали лошади, кричали ослы.
LVIII
Станция канатной железной дороги стояла примкнутой у почти отвесной скалы, покрытой темно-бурой остывшей лавой, местами выветрившейся в мелкий песок. По скале, чуть не стоймя, были проложены на пространстве приблизительно трех-четырех верст рельсы, и по ним поднимался и спускался на проволочных канатах путем пара открытый вагончик на десять-двенадцать мест. Путешественники тотчас же бросились осматривать дорогу. В это время вагон спускался с крутизны. Визжали блоки, кондуктор трубил в рожок. Глафира Семеновна закинула кверху голову и невольно вздрогнула.
– Фу как страшно! – проговорила она. – И не едучи-то, дух захватывает.
Передернуло всего и Николая Ивановича.
– Не поедешь? – спросил он.
– Да как же не ехать-то? Ведь срам. Столько времени поднимались на лошадях, взяли билеты, находимся уже на станции – и вдруг не ехать! Ведь ездят же люди. Вон спускаются.
– Оборвется канат, слетишь – беда. И костей не соберут, – покачал головой Конурин.
– По-моему, по такой дороге только пьяному в лоск и ехать. Пьяному море по колено, – заметил Граблин.
– Только уж ты, Григорий Аверьяныч, пожалуйста, не очень нализывайся. Вывалишься из вагона пьяный, еще хуже будет, – сказал Перехватов.
– А ты держи и не допускай меня вываливаться. На то ты и взят для компании.
– Нет-нет… Боже вас избави. Ежели вы будете пьяны, я с вами не поеду, – заговорила Глафира Семеновна.
– Позвольте… Нельзя же для храбрости не хватить. Ведь это какая-то каторжная дорога.
В это время спустился вагон с семью пассажирами. Среди пассажиров находилась и какая-то дама-немка. Она была бледна как полотно и сидела с полузакрытыми глазами. Помещавшийся рядом с ней довольно толстый немец с щетинистыми усами давал ей нюхать спирт из флакона. Из вагона ее вывели под руки.
– Вот уж охота-то пуще неволи! – покачал головой Николай Иванович. – Уж ехать ли нам, Глаша? – спросил он жену. – Видишь, дама-то как… чуть не в бесчувствии чувств.
– Да конечно, не поедемте, – подхватил Конурин. – Ну ее к черту, эту дорогу!
– Нет-нет, я поеду! Я зажмурюсь во время езды, но все-таки поеду, – решила Глафира Семеновна. – Помилуй, нахвастали всем в Петербурге, что будем на Везувии, и вдруг не быть!
– Да в Петербурге-то мы станем рассказывать, что были на самой вершине, что я даже папироску от кратера закурил. Ты думаешь, они нас выдадут? – кивнул Николай Иванович на товарищей. – Нисколько не выдадут. Ведь и они же не будут подниматься, ежели мы не поднимемся.
– Я поднимусь, – сказал Перехватов.
– И я, и я с вами, а вы, господа, как хотите, – твердо сказала Глафира Семеновна.
Посмотрев дорогу, все отправились в ресторан при станции. Жутко было всем, но каждый храбрился. Компания англичан-спутников сидела уже в ресторане за столом и завтракала. Кроме их, завтракали и еще англичане, приехавшие в другой компании, также причудливо одетые. Один был в шотландской шапке, с зелеными и красными клетками по белому фону и в таком же пиджаке, застегнутом на все пуговицы и увешанном через плечо на ремнях фляжкой, кожаным портсигаром, зрительной трубой, круглым барометром. Завтрак был по карте. Англичанам подавали что-то мясное. Граблин подошел к столу, заглянул в блюдо и воскликнул:
– Ну так я и знал! Баранье седло с бобковой мазью из помидоров. Фу-ты, пропасть! Это ведь для них, это ведь для англичан. В Неаполе только англичанам и потрафляют.
– Да ведь это оттого, что их много путешествует по Италии, – отвечал Перехватов. – А русских-то сколько? Самые пустяки. Ведь вот сколько времени ездим, а только на одну русскую компанию и наткнулись.
– Плевать мне на это!
Завтрак прошел невесело и кончился скандалом. Все остерегались пить, кроме Граблина, который, как говорится, так и поддавал на каменку, в конце концов окончательно напился пьян и стал придираться к англичанам. Перехватов останавливал его, но тщетно. Граблин передразнивал их говор – показывал им кулаки, ронял их стаканы, проливая вино, англичанку в шляпе грибом, свою спутницу по шарабану, называл «мамзель-стриказель на курьих ножках». Англичане возмутились, загоготали на своем языке и повскакали из-за стола, сбираясь пересаживаться за другой стол. Глафира Семеновна бросилась к Граблину, стала его уговаривать не скандалить и с помощью Перехватова увела в другую комнату. Граблин еле стоял на ногах. Его усадили в кресло. Ворча всякий вздор и уверяя Глафиру Семеновну, что только для нее он не подрался с седым англичанином, он спросил себе бутылку «Асти», выпил залпом стакан и стал дремать и клевать носом. Через несколько минут он спал.
– Пусть спит, а мы поедем на вершину Везувия одни, – сказал Перехватов. – К нашему возвращению он проспится. Нельзя его брать с собой в таком виде. Он из вагона вывалится. Да ведь и от вагона до кратера надо изрядно еще пешком идти. Здесь ему отлично… В комнате он один. Слуге дадим хорошенько на чай, чтобы он его покараулил, – вот и будет все по-хорошему.
– Ужасный скандалист! – покачала головой Глафира Семеновна.
– Совсем саврас без узды. Видите ли, сколько я от него натерпелся в дороге! – вздохнул Перехватов. – Ведь в каждом городе у него скандал, да не один. Ведь только желание образовать себя путешествием, поглядеть в Италии на образцы искусства и заставило меня поехать с ним, а то, кажется, ни за что бы не согласился с ним ездить.
Вошли Конурин и Николай Иванович.
– Успокоился раб божий Григорий? – спросил Конурин.
– Спит. Да оно и лучше. С ним просто несносно было бы в вагоне. Едемте скорей на вершину Везувия, – торопил Перехватов.
Он вынул у спящего Граблина часы, кошелек и бумажник, поручил наблюдать за ним слуге, и все отправились садиться в вагон.
– Глаша, Глаша, я захватил для тебя бутылку содовой воды. В случае чего, так чтоб отпоить тебя, – сказал Николай Иванович.
– Смотри не пришлось бы тебя самого отпаивать водой, – был ответ.
– Святители! Пронесите благополучно по этой каторжной дороге! – шептал Конурин. – И чего, спрашивается, мы лезем? За свои деньги и прямо на рогатину лезем.