– Полтораста франков с текущего счета жертвую!
И Конурин опять поднял ногу и хлопнул рукой по голенищу.
– Да разве ты деньги-то за голенищу перепрятал? – спросил Николай Иванович.
– Перепрятал! – подмигнул Конурин. – Пока ты около жены наверху возился, я сейчас присел на камушек, сапог долой – и деньги и векселя туда. Думаю, случится родимчик от серного духа, так все-таки эти самые наши черномазые архаровцы не так скоро доберутся до голенища. Ведь какой дух-то там наверху был! Страсть! Словно кто-то тысячу коробок серных спичек спалил! У меня уж и то от этого духу мальчики в глазах начали показываться. То мальчики, то травки, то вавилоны. Долго ли до греха! Ну а уж теперь аминь, теперь спасены! Ура, Глафира Семеновна!
И Конурин в восторге даже схватил ее за талию.
– Чего вы хватаетесь-то? – отмахнулась та.
– От радости, родная, от радости. Своей жены нет, так уж я за чужую. Пардон. Сейчас в буфете бутылочку «Асти» спросим, чтобы за общее наше здоровье выпить.
В станционном буфете Ивановы и Конурин застали целый переполох. Пьяный Граблин проснулся, хватился своего бумажника и кошелька, которые от него взял на хранение Перехватов, и кричал, что его обокрали. Он сидел без сапог, с вывороченными карманами брюк и пиджака, окруженный слугами ресторана, и неистовствовал, требуя полицию и составления протокола. Слуга, которому Граблин был поручен Перехватовым, раз десять старался объяснить на ломаном французском языке с примесью итальянских слов, что деньги Граблина целы и находятся у русских, но Граблин не понимал и, потрясая перед ним сапогами, орал:
– Полис! Зови сюда квартального или пристава, арабская образина! С места не тронусь, пока протокола не будет составлено! Грабители! Разбойники! Бандиты проклятые! Вишь какое воровское гнездо у себя в буфете устроили!
Очевидно, Граблин давно уже неистовствовал. Два стекла в окне были вышиблены, на полу около стола и дивана валялись разбитые бутылки и посуда. Сам он был с всклокоченной прической, с перекосившимся лицом.
– Что вы, что с вами? – подскочил к нему в испуге Николай Иванович.
– Ограбили… До нитки ограбили… Ни часов, ни бумажника, ни кошелька – все слимонили, – отвечал Граблин. – Да и вы, черти, дьяволы, оставляете своего компаньона одного на жертву бандитов. Хороши товарищи, хороши земляки, туристы проклятые! Где Рафаэлька? Я из него дров и лучин нащеплю, из физиономии перечницу и уксусницу сделаю!
– Успокойтесь, Григорий Аверьяныч. Что это вы какой скандал затеяли! Ваши деньги у мосье Перехватова. Все цело, все в сохранности, – кричала Граблину Глафира Семеновна.
– У Перехватова? – понизил голос Граблин. – Ах он, мерзавец! Отчего же он записку не оставил у меня в кармане, что взял мои деньги и вещи?
– Да ведь мы поручили вас здешнему слуге и велели вам передать, чтобы вы о вещах не беспокоились, когда проснетесь, что вещи и деньги у вашего товарища. Вот слуга уверяет, что он несколько раз заявлял вам об этом, что вещи ваши у товарища.
– Может быть, и заявлял, но как я могу понимать, ежели я по-ихнему ни в зуб! Он мне показывал что-то на свой карман, хлопал себя по брюху, но разве разберешь!
– Ах ты, скандалист, скандалист! – покачал головой Конурин.
– Скандалист… Сами вы скандалисты! Бросить человека в разбойничьем вертепе!
– Да какой же тут вертеп, позвольте вас спросить? И как вас можно было вести на Везувий, ежели вы были на манер разварного судака, – пробовала вразумить Граблина Глафира Семеновна.
– Ах, оставьте, пожалуйста, мадам… Я и от дам дерзостей не терплю. Какой я судак?
– Конечно же, был на манер судака, соус провансаль. В бесчувствии чувств находился, – прибавил Николай Иванович.
– Довольно! Молчать!
– Пожалуйста, и вы не кричите! Что это за скандалист такой!
– Где Рафаэлька?
Граблину объяснили.
– Ну, пусть вернется, чертова кукла! Я с ним расправлюсь, – проговорил он и начал надевать сапоги, бормоча: – По карманам шарю – нет денег, сапоги снял – нет денег.
– Ах ты, скандалист, скандалист! Смотрите, сколько он набуйствовал, – сказал Конурин, оглядывая комнату. – Посуду перебил, стул сломал, окно высадил.
– Плевать… Заплатим… И не такие кораблекрушения делали да платили.
– Да ты бы уж хоть нас-то подождал, чтобы справиться о деньгах, саврас ты эдакий.
– Не сметь меня называть саврасом! Сам ты серое невежество из купеческого быта.
Перебранка еще долго бы продолжалась, но Конурин, чтобы утишить ее, потребовал бутылку «Асти» и, поднеся стакан вина Граблину, сказал:
– На-ка вот, поправься лучше с похмелья. Иногда когда клин клином вышибают, то хорошо действует.
Граблин улыбнулся и перестал неистовствовать. В ожидании своих спутников по шарабану – Перехватова и англичан – мужчины стали пить вино, но Глафира Семеновна не сидела с ними. Она в другой комнате рассматривала книгу с фамилиями путешественников, побывавших на Везувии и собственноручно расписавшихся в ней.
LXIII
Просмотрев книгу посетителей, побывавших на Везувии, и найдя в ней всего только одну русскую фамилию, какого-то Петрова с супругой «de Moscou», Глафира Семеновна взяла перо и сама расписалась в книге: «Г. С. Иванова с мужем из Петербурга».
В это самое время к ней подошел слуга из ресторана и стал предлагать почтовые карточки для написания открытых писем с Везувия. На карточке, с той стороны, где пишется адрес, была на уголке виньетка с изображением дымящегося Везувия и надпись по-французски и итальянски «Станция Везувий». Это ей понравилось.
– Николай Иваныч, Иван Кондратьич! Полно вам вином-то накачиваться! Идите сюда, – позвала она мужа и Конурина. – Вот тут есть почтовые карточки с Везувием, и можно прямо отсюда написать письма знакомым.
– Да-да… Я давно воображал написать жене чувствительное письмо… – вскочил Конурин.
– Николай Иваныч! Напиши и ты кому-нибудь. Надо же похвастаться в Петербурге, что мы были на самой верхушке Везувия. Это так эффектно. Помнишь, какой переполох произвели мы в Петербурге во время Парижской выставки, когда написали нашим знакомым письма с Эйфелевой башни. Многие наши купеческие дамы даже в кровь расцарапались от зависти, что вот мы были в Париже и взбирались на верхушку Эйфелевой башни, а они в это время сидели у себя дома с курами в коробу. Гликерия Васильевна даже полгода не разговаривала со мной и не кланялась.
– А ну их, эти карточки! Что за бахвальство такое! – отвечал Граблин, который, выпив вина, в самом деле как-то поправился и пришел в себя.
– Ах, оставьте, пожалуйста… Вы не были на Везувии, так вам и неинтересно. А мы поднимались к самому кратеру, рисковали жизнью, стало быть, как хотите, тут храбрость. Со мной вон два раза дурно делось, – отвечала Глафира Семеновна.
– Надо, надо написать письмо. Непременно надо, – подхватил Николай Иванович. – Где карточки? Давай сюда.
Началось писание писем. Конурин и Николай Иванович заглядывали в карточку Глафиры Семеновны. Та не показывала им и отодвигалась от них.
– Я только хочу узнать, Глаша, кому ты пишешь, – сказал Николай Иванович.
– Да той же Гликерии Васильевне. Пусть еще полгода не кланяется.
– Ну а я перво-наперво напишу нашему старшему приказчику Панкрату Давыдову.
– Ну что Панкрат Давыдов! Какой это имеет смысл Панкрату Давыдову? Получит письмо и повесит в конторе на шпильку. Надо таким людям писать, чтоб бегали по Петербургу и знакомым показывали и чтоб разговор был.
– Я в особом тоне напишу, в таком тоне, чтоб всех пронзить.
Николай Иванович долго грыз перо, соображая, что писать, и наконец начал. Написал он следующее:
«Панкрат Давыдович! По получении сего письма, прочти оное всем моим служащим в конторе, складах и домах моих, что я вкупе с супругой моей Глафирой Семеновной сего 4/16 марта с опасностью жизни поднимался на огнедышащую гору Везувий, был в самом пекле, среди пламя и дыма, на высоте семисот тысяч футов от земли и благополучно спустился вниз здрав и невредим. Можете отслужить благодарственный молебен о благоденствии. Николай Иванов».
Прочтя вслух это письмо, Николай Иванович торжественно взглянул на жену и спросил:
– Ну что? Хорошо? Прочтет он в складах и такого говора наделает, что страсть!
– Хорошо-то, хорошо, но я бы советовала тебе кому-нибудь из знакомых шпильку подставить, что вот, мол, вы у себя на Разъезжей улице в Петербурге коптитесь, а мы в поднебесье около извержения вулкана стояли, – отвечала Глафира Семеновна.
– Это само собой. Я знаю, на кого ты намекаешь, про Разъезжую-то поминая. На Петра Гаврилыча? Тому я еще больше черта в ступе нагорожу сейчас.
– Позволь… – остановил его Конурин. – Да неужто мы были на высоте семисот тысяч футов?.. Ведь это значит сто тысяч сажень, и ежели в версты перевести…
– Плевать. Пускай там проверяют.
И Николай Иванович снова принялся писать, а минут через пять воскликнул:
– Готово! Вот что я Петру Гаврилычу написал: «Многоуважаемый» и там прочее… «Шлю тебе поклон с высоты страшного огнедышащего вулкана Везувия. Вокруг нас смрад, серный дым и огнь палящий. Происходит извержение, но нас Бог милует. Закурил прямо от Везувия папироску и пишу это письмо на горячем камне, который только что вылетел из кратера. Головешки вылетают больше чем в три сажени величины, гремит такой страшный гром, что даже ничего не слышно. До того палит жаром, что жарче, чем в четверг в бане на полке, когда татары парятся. Здесь, на вершине, никакая живность не живет и даже блоха погибает, ежели на ком-нибудь сюда попадет. Кончаю письмо. Жена тоже не выдерживает жару и просится вниз, ибо с ней дурно. Сам я опалил бороду. Сейчас спускаемся вниз на проволочных канатах. Поклон супруге твоей Мавре Алексеевне от меня и от жены».
– Однако, господа, это уж слишком! Разве можно так врать! – воскликнул Граблин, перенесший сюда бутылку вина и сидевший тут же.
– Как вы можете говорить, что мы врем! Ведь вы не были у кратера, и, пока мы подвергали себя опасности жизни, вы спали на станции. Там наверху ужас что было, с Глафирой Семеновной несколько раз дурно делалось, она в бесчувствии чувств была.