А ветер между тем все крепчал и крепчал. Качка усиливалась.
Через полчаса в каюту спустился Конурин. Голова его была повязана носовым платком.
– Берег! Берег! – радостно восклицал он. – Виден Неаполь!
Но его так шатнуло, что он повалился на пол и встал на колени перед сидящим, расставя ноги, седым англичанином, сосущим лимон.
– Господи Боже мой! Эдакая качка, а он чудит, – пожал плечами Николай Иванович, взглянув на голову Конурина. – Что это ты платок-то надел?
– Шляпу сдунуло ветром. Выглянул за борт, а она – фють! Теперь акула какая-нибудь в моей шляпе щеголяет. Успокойтесь, матушка, голубушка… Придите в себя… Сейчас берег, сейчас мы остановимся, – обратился Конурин к Глафире Семеновне.
Англичанин в шотландском пиджаке вернулся в каюту бледный, с помертвелыми синими губами, с посоловелыми слезящимися глазами. Он сел и стал щупать пульс у себя на руке, потом расстегнул жилет и сорочку, засунул себе под мышку градусник для измерения температуры тела, через несколько времени вынул этот градусник и, посмотрев на него, стал записывать что-то в записную книжку.
Прошло полчаса, и пароход начал убавлять пары. Колеса хлопали по воде медленнее и наконец совсем остановились, хотя качка и не уменьшалась. Среди завывания ветра и шума волн вверху на палубе слышна была команда капитана и крики пароходной прислуги, бегавшей по палубе. Вскоре раздался лязг железных цепей, что-то стукнуло и потрясло пароход. Кинули якорь. Пароход остановился в гавани, но его продолжало качать.
Конурин, бегавший наверх, снова сбежал в каюту и сообщил:
– Приехали… Остановились… Сейчас на лодки спускать нас будут.
– Ну слава Богу! – простонала Глафира Семеновна и, собрав все свои силы, поднялась с дивана и стала приводить свой костюм в порядок.
Встрепенулись и англичане, развязывая свои пледы, чтобы закутаться ими от лившего на воздухе дождя. Два-три пассажира бросились наверх, но тотчас же вернулись назад и, размахивая руками, с жаром рассказывали что-то по-итальянски другим пассажирам. Прислушивавшийся к их разговору англичанин в шотландском пиджаке посмотрел на свой барометр, покачал головой и процедил какие-то английские слова сквозь зубы. Николай Иванович и Конурин, поддерживая с двух сторон Глафиру Семеновну, вели ее к выходу. С лестницы сбежал контролер и остановил их.
– Нельзя, господа, сойти с парохода… Вернитесь… – сказал он.
– Что такое? Почему? Отчего? – засыпали его вопросами Ивановы и Конурин.
– Ветер очень силен, никакая лодка не может пристать к пароходу, чтобы везти вас на берег. Да ежели бы и пристала, то опасно ехать в ней, опрокинуться можно. И в гавани страшные волны.
– Господи! Что же это такое! – взвизгнула Глафира Семеновна. – У берега, совсем у берега – и сойти нельзя.
– Надо подождать, пока ветер утихнет. Небо как будто бы разъясняется, на востоке уж показалась синяя полоска. Присядьте, сударыня, придите немного в себя, теперь уж не так качает. Мы стоим на якоре, – обратился он к Глафире Семеновне, балансируя на ногах, чтоб не упасть.
– Что вы врете-то, что вы врете, бесстыдник! Еще хуже качает, – отвечала она, падая на диван.
– Ну, Капри, чтобы тебе ни дна ни покрышки! – разводил руками Конурин и спросил: – Когда же наконец, черт ты эдакий, мы можем попасть на берег?
– Да что вы сердитесь, господа! Ведь это же не от нас, не мы виноваты, а погода, стихия, ветер, море… Стихнет немножко ветер через четверть часа, и мы вас спустим с парохода через четверть часа. Полчаса, я думаю, во всяком случае еще придется подождать на пароходе.
– Полчаса? Еще полчаса! Изверги! Людоеды! Палачи! – кричала Глафира Семеновна.
Но качка действительно уже была слабее. Завывания ветра становились все тише и тише. Глафира Семеновна могла уже сидеть. Конурин собирал свои ветви с апельсинами. Николай Иванович оторвал один апельсин и подал его жене. Она сорвала с него кусок кожи и принялась сосать его. Наверху пароход давал усиленные свистки. Прошло с час. Стемнело. На пароходе зажгли огни. Качка была уже совсем ничтожная. Наконец в каюту прибежал контролер, выкрикнул что-то по-итальянски и, обратясь к Конурину и Ивановым, сказал:
– Пожалуйте на берег. Капитан вытребовал свистками паровой катер, и на нем можно переехать с парохода на берег в безопасности.
Глафира Семеновна от радости даже перекрестилась.
– Ну слава Богу! – произнесла она.
Все засуетились и бросились бежать из кают наверх. Николай Иванович вел жену. Конурин шел в платке на голове, с кораллами на шее и держал в объятиях целый лес апельсинных ветвей с плодами.
Когда паровой катер с пассажирами, снятыми им с парохода, пристал к пристани, Глафира Семеновна сказала мужу:
– Довольно с этим противным Неаполем… Завтра же едем в Венецию.
– А ты говорила, Глаша, что здесь есть еще какая-то Собачья пещера замечательная, – возразил было Николай Иванович.
– Довольно, вам говорят! Не желаю я здесь больше оставаться! Сегодня отлежусь и завтра вон из Неаполя! – строго повторила она.
– Ах, кабы в Питер к жене поскорее, сударушка! Бог с ней и с Венецией! – вздыхал Конурин.
LXXII
Уже вторые сутки Ивановы и Конурин сидели в поезде, мчащемся из Неаполя на север и везущем пассажиров в Венецию. Из Неаполя они выехали на следующее же утро после злополучной поездки на остров Капри. Морская болезнь дала себя знать, и Глафира Семеновна села в поезд совсем больная. Николай Иванович предлагал ей остаться еще на денек в Неаполе, дабы прийти в себя после морской качки, но она и слышать не хотела, до того ей опротивел Неаполь с его морем, так недружелюбно поступившим с ней во время путешествия на пароходе. Проснувшись наутро в гостинице «Бристоль», выглянув в окошко из своей комнаты и увидав вдали тихое и голубое море, она даже плюнула по направлению его – вот до чего оно солоно ей пришлось после прогулки на Капри. Конурин, разумеется, поддерживал ее в деле немедленного отъезда из Неаполя. Он торжествовал, что его везут наконец обратно в Россию, что по дороге придется теперь посетить только один итальянский город – Венецию, на пребывание в которой Глафира Семеновна клала только двое суток, и высчитывал тот день, когда он, после долгих скитаний за границей, встретится в Петербурге с своей супругой. При отъезде из гостиницы им предъявили просто грабительский счет и за то, что они только один раз пользовались табльдотом в гостинице, взяли с них за комнаты полуторную против объявленной цены. Николай Иванович было возопиял на это, принялся ругаться с заведующими гостиницей, но Конурин стал его останавливать и говорил:
– Плюнь… Брось… Пренебреги… Пусть подавятся… Только бы выбраться поскорей из этой Италии. Немного уж им, шарманщикам, осталось издевательства над нами делать, всего только одна Венеция впереди. Ведь только одна Венеция, барынька, нам осталась, а там уж и домой, в Русь православную? – отнесся он к Глафире Семеновне.
– Домой, домой… – отвечала та.
– Слава тебе, Господи!
И Конурин даже перекрестился большим крестом.
Поезд, везший Ивановых и Конурина в Венецию, делал большие остановки в Риме, во Флоренции и других городах, но Конурин почти не выходил даже в станционные буфеты, питался сухоядением в виде булок с колбасой, сыром, бараниной и запивал все это вином чианти, покупая его у итальянок-разносчиц на станционных платформах. Даже умыться на другой день пути не могла заставить его Глафира Семеновна. По дороге попадалось много интересного, Ивановы то и дело обращали его внимание на что-нибудь на станциях, но он был ко всему апатичен и отвечал:
– А, что тут! Ни на что и смотреть не хочется! Только бы поскорей домой.
Он высчитывал не только дни, когда приедет в Петербург, но даже часы. То и дело шевелил он пальцами и говорил:
– Сегодня у нас пятница, завтра суббота. Завтра утром, вы говорите, мы будем в Венеции? – спрашивал он.
– Да-да… – отвечала Глафира Семеновна.
– В котором часу?
– Да, говорят, рано утром, в шесть часов.
– В шесть часов в субботу в Венеции. Субботу и воскресенье на осмотр… В воскресенье вечером, стало быть, из Венеции выедем в Питер?
– Ах, Иван Кондратьич, да разве это можно так наверное сказать… Как понравится Венеция.
– Позвольте… Да что в ней нравиться может? Город как город. Те же макаронники, я думаю, те же шарманщики, те же апельсинники.
– Вот уж это совсем напротив. Венеция совсем особенный город, нисколько не похожий на другие города.
– Да ведь вы, матушка, не видели его.
– Не видела, но знаю по картинкам, знаю по описаниям. Другого, подобного Венеции города нет в целом мире. Прежде всего, он весь на воде.
– На воде? Гм… Да нешто мало вам эта самая вода-то надоела? Кажется, уж оттрепала так, когда мы с Капри ехали, что до новых веников не забудете.
– Ах, Венеция – совсем другое дело. Венеция стоит на каналах, и там никакой качки не может быть. На таких каналах, вот как наши петербургские Крюков канал, Екатерининский канал, Мойка, только в Венеции их тысячи.
– Тысячи? Ну уж это вы…
– Да, тысячи. Вы знаете, в Венеции совсем извозчиков нет. Одни лодочники.
– Как извозчиков нет? Ну, уж это не может быть.
– Уверяю вас, что извозчиков нет. Там все на лодках… На гондолах… Выходишь из подъезда дома, и сейчас канал… Даже набережных нет. Прямо с подъезда садишься в лодку и едешь, куда тебе требуется.
– А ежели мне требуется в театр или в трактир… или в церковь…
– В театр и в трактир прямо к подъездам на гондоле и подвезут. В церковь надо – к паперти подвезут. Церковные паперти на воду выходят.
Конурин улыбнулся и сказал:
– Зубы заговариваете, барынька.
– А вот увидите. Там нет земли.
– Позвольте… На чем же дома-то стоят?
– На воде… Так прямо из воды и выходят. Что вы смеетесь? Ведь я же видела на картинках. Удивляюсь, как вы-то не видали. Картин Венеции множество в Петербурге. И масляными красками есть писанные, и так в журналах, в книгах.