– Вздохов? Это что же обозначает? – задал вопрос Конурин.
– Ах, многое, очень многое! Тут всякие тайны инквизиции происходили. Кто через этот мост переходил, тот делал на нем последний вздох и уж обратно живой не возвращался. Да неужели ты, Николай Иваныч, не упомнишь про это? Я ведь тебе давала читать этот роман. Ах, как он называется? Тут еще Франческа выведена… Дочь гондольера… Потом Катерина ди Медичи… Или нет, не Катерина ди Медичи… Еще ей, этой самой Франческе, отравленное яблоко дали.
– Читал, читал, но где же все помнить!
– Тут еще Совет трех… И люди в полумасках… Узники… Тюремщик… Ужасно страшно и интересно. Я не понимаю, как можно забыть о Мосте вздохов!
– Да ведь ты знаешь мое чтение… Возьму книжку, прилягу, ну и сейчас сон… Наше дело торговое… День-то деньской все на ногах… Но тайны инквизиции я чудесно помню… Там, кажется, жилы из человека вытягивали, потом гвозди в подошвы вбивали?
– Ну, да-да… Но как же Моста вздохов-то не помнить? Потом Мария ди Роган эта самая… Или нет, не Мария ди Роган. Это из другого романа. Ах, сколько я романов про Венецию читала!
– Постой… «Венецианский мавр» – вот это я помню, – сказал Николай Иванович.
– Ну вот! Мавр! Что ты брешешь? Мавр – это совсем другое. «Отелло, или Венецианский мавр» – это пьеса.
– Ах, да-да… Опера… Отелло…
– Да не опера, а трагедия… Еще он ее подушкой душит, эту самую…
– Вот-вот… Про подушку-то я и помню. Венецианский мавр.
– Ах, вот и львы! Знаменитые львы святого Марка на столбах! – восклицала Глафира Семеновна, указывая на высящиеся на левой стороне канала столбы с крылатыми львами, сияющими на утреннем солнце, когда они поравнялись с поражающим своей красотой зданием Дворца дожей.
Налево начиналась набережная Rіvа degli Schiavоnі[625]. По ней уже сновала публика, пестрели цветные зонтики дам, проходили солдаты с петушьими перьями на кепи, бежали мальчишки с корзинками на головах, брели долгополые каноники в круглых черных шляпах, с гладкими бритыми лицами.
– Ах, как все это похоже на то, что я видела на картинах! – продолжала восклицать в восторге Глафира Семеновна. – То есть точь-в-точь… Вон и корабли с мачтами… Вон и остров с церковью… Две капли воды, как на картинке. А Дворец-то дожей как похож! Это просто удивительно. Вот отсюда, по описанию, уж недалеко и до знаменитой площади Святого Марка.
– Ага! Стало быть, здесь и площадь есть, – сказал Конурин. – А раньше вы говорили, что здесь, в Венеции, только одна вода да небеса.
– Есть, есть. И самая громадная площадь есть. Любовное-то свидание у Франчески с Пьетро и происходило на площади Святого Марка. Тут-то старый доминиканец их и подкараулил, когда она кормила голубей.
– Какой доминиканец? – спросил Конурин.
– Ах, Боже мой! Да из романа. Ну что вы спрашиваете? Вы все равно ничего не поймете!
– Какова у меня жена-то, Иван Кондратьич! И, не бывши в Венеции, все знает, – прищелкнул языком Николай Иванович.
– Да еще бы не знать! – похвасталась Глафира Семеновна. – Книги… Картинки… Я не серый человек, я женщина образованная. Я про Венецию-то сколько читала!
– А что, здесь есть лошади? Мы вот едем, едем и ни одной не видим, – опять спросил Конурин.
– Да почему же здесь лошадям-то ездить?
– Ну вот все-таки набережная широкая, площадь, вы говорите, есть.
– Ле шеваль… Еске ву заве иси шеваль?[626] – обратилась Глафира Семеновна к гондольеру.
– Cheval… Caballo… – пробормотал старичок-гондольер и прибавил смесью французского и немецкого языков: – Oh, non, madame… Pferde – nicht… Cheval – nicht…[627]
– Видите – совсем нет лошадей… – перевела Глафира Семеновна.
– Ну город! – покрутил головой Конурин. – Собаки-то есть ли? Или тоже нет?
– Е шьян? шьян? By заве шьян?[628]
Гондольер не понял вопроса и забормотал что-то по-итальянски с примесью немецких слов.
– Да ты спроси его, Глаша, по-немецки. Видишь, здесь неметчут, а не французят, – сказал жене Николай Иванович.
– Постой… Как по-немецки «собака»? Ах да… Хунд… Хунд хабензи ин Венеция?[629] – переспросила гондольера Глафира Семеновна.
– О, ja, madame, o, ja… Das ist Hund…[630]
И гондольер указал на набережную, по которой бежала маленькая собака.
– Ну вот… есть… Хорошо, что хоть собаки-то есть. А я думал, что совсем без животных тварей живут, – сказал Конурин.
Гондола между тем подплыла к каменной пристани с несколькими ступенями, ведущими на набережную. Грязный, оборванный старикашка в конической шляпе с необычайно широкими полями подхватил гондолу багром и протянул Глафире Семеновне коричневую морщинистую руку, чтобы помочь выйти из гондолы. Наверху, на набережной, высился небольшой каменный трехэтажный дом с несколькими балконами и надписью: «Hôtel Beau Rivage»[631].
– В гостиницу приехали? – спрашивал Конурин.
– Да-да… Выходите скорей из лодки, – сказала Глафира Семеновна.
Из подъезда дома между тем бежали им навстречу швейцар в фуражке с позументом и прислуга в передниках.
– Де шамбр…[632] – говорила Глафира Семеновна швейцару.
– Oui, oui, madame… – заговорил швейцар по-французски и тотчас же сбился на немецкий язык: – Zwei Zimmer… Mit drei Bett? Bitte… madame…[633]
– Ну, занеметчили! Гам-гам. Ничего больше… Прощай, французский язык… – заговорил Николай Иванович и хотел рассчитаться с гондольером, но швейцар остановил его.
– Lassen Sie, bitte… Das wird bezahlt…[634] – сказал он.
– Заплотят они за гондолу, заплотят, – перевела Глафира Семеновна, направляясь к гостинице.
Старикашка, причаливший багром гондолу к пристани, загородил ей дорогу и, сняв шляпу, делал жалобное лицо и кланялся.
– Macaroni… Moneta… – цедил он сквозь зубы.
– Ах, это нищий! Мелких нет, мелких нет! – закричал Николай Иванович, отстраняя его от жены и идя с ней рядом.
Старикашка не отставал и возвысил голос.
– Прочь! – крикнул на него Конурин. – Чего напираешь!
Старикашка схватил Николая Ивановича за рукав пальто и уже кричал, требуя себе монету на макароны.
– Ах, батюшки! Вот неотвязчивый-то старик… Ну нищие здесь! – сказала Глафира Семеновна. – На`, возьми, подавись…
И она, пошарив в кармане, бросила ему в шляпу пару медных монет.
Старикашка быстро переменил тон и начал низко-пренизко кланяться, бормоча ей по-итальянски целое благодарственное приветствие.
LXXV
Из гостиницы, отправляясь обозревать город, Ивановы и Конурин вышли в полном восторге.
– Какова дешевизна-то! – восклицала Глафира Семеновна. – За комнату с двумя кроватями, с балконом, выходящим на канал, с нас взяли пять франков, тогда как мы нигде, нигде меньше десяти или восьми франков не платили. И главное, не принуждают непременно у них в гостинице столоваться. Где хочешь, там и ешь.
– Хороший город, совсем хороший. Это сейчас видно, – сказал Николай Иванович.
– А мне уж пуще всего нравится, что англичан этих самых в дурацких зеленых вуалях на шляпах здесь не видать, – прибавил Конурин. – До чертей надоели.
Они шли по набережной Rіvа degli Schiavoni, направляясь к Дворцу дожей. Дома, мимо которых они проходили, были невзрачные, с облупившейся штукатуркой, но перед каждым домом была пристань с стоявшими около них гондолами. Гондольеры, стоя на набережной, приподнимали шляпы и приглашали седоков. Налево был вид на остров Giorgio Maggiori[635] с церковью того же имени. По каналу быстро шныряли пароходики, лениво бороздили воду гондолы с стоявшими на корме гондольерами об одном весле. Конурин только теперь начал внимательно рассматривать гондолы и говорил:
– Смотрю я, смотрю и надивиться не могу, что за дурацкие эти самые лодки у них. Право слово, дурацкие. Лодочник на дыбах стоит, одно весло у него, на носу лодки какой-то железный топор. Ну к чему этот топор?
– Такая уж присяга у них, ничего не поделаешь. У наших яличников сзади на корме на манер утюга вытянуто, а у них в Венеции спереди, на носу, на манер топора, – отвечал Николай Иванович.
Подошли к Дворцу дожей. Глафира Семеновна остановилась и опять начала восторгаться им. Вместе с мужем и Конуриным она обошла его кругом и поминутно восклицала:
– Ну то есть точь-в-точь как на картинках!
– Да что ж тут удивительного, что дворец точь-в-точь как на картинках? Ведь картинки-то с него же сняты, – заметил Николай Иванович, которому уж надоело осматривание дворца.
– Молчи! Что ты понимаешь? Ты вовсе ничего не понимаешь! – накинулась на него жена и продолжала восторгаться, спрашивая себя: – Но где же тут знаменитый Мост вздохов-то? Ведь он должен выходить из Дворца дожей. Неужели этот мостишка, на котором мы стоим, и есть Мост вздохов?
Они стояли на мостике ponte della Paglia[636], перекинутом через маленький канал.
– Мост вздохов… Спросить разве кого-нибудь? – бормотала Глафира Семеновна. – Как Мост вздохов-то по-французски? Ах да… Мост – пон, вздох – супир…
– Супир – это, кажется «перстень». Перстенек… супирчик… – заметил Николай Иванович.
– Ах, Боже мой! Да отстань ты от меня, пожалуйста, с своими невежествами! Я очень хорошо знаю, что «вздох» – супир. Пон супир… Уе пон супир, монсье?.. – обратилась она к проходившему молоденькому офицерику в узких лилово-серых брюках.
Тот остановился.