– Не может быть! Тогда надо спросить. Что ж ты! Спрашивай… Хвастайся французским языком.
Глафира Семеновна высунулась из окна и крикнула проходившей французской бородке:
– Мосье… Кель статион? Пари? Эсе Пари?[99]
– Oh, non, madame. Paris est encore loin. A Paris nous serons le matin[100], – послышался учтивый ответ.
– Что он говорит? – осведомился Николай Иванович.
– Нет, нет, не Париж. В Париж мы приедем еще утром.
– Однако ты все понимаешь.
– Еще бы! По-французски я сколько угодно. У нас в пансионе француженка была настоящая, – похвасталась Глафира Семеновна. – Вот написано – пур ля дам; вон – пур ле месье… Вон – бювет. Тут можно выпить желающим.
– Так я, Глаша, с удовольствием бы выпил. Спроси, сколько минут стоим.
– Нет, нет. А на кого ты меня оставишь? Я боюсь. А вдруг опять разбойник?
– Да разбойник, должно быть, в немецкой земле остался. Неужели же его через границу пропустили? Наконец, ты можешь со мной вместе выйти.
– Кондуктер! – опять закричала Глафира Семеновна. – Комбьен минют иси?
– Seulement deux minutes à présent, madame. Il vous reste deux minutes.
– Me ну вулон буар…[101]
– Да, буар… Буар вен руж, а то так бьер[102], – прибавил Николай Иванович и тут же похвастался перед женой: – Все хмельные слова я отлично знаю.
Кондуктор протянул руку и сказал:
– Vous voulez prendre du vin rouge? Donnezmoi de l’argent, monsieur. Je vous apporterai tout de suite[103].
– Что он говорит, Глаша?
– Сам принести хочет нам вина. Комбьян пур бутель?[104]
– Deux francs. Dépêchez-vous, madame, dépêchez-vous[105].
– Как, тоже депешу надо? – спросил Николай Иванович. – И здесь по телеграфной депеше?
– Да нет же, нет. Давай ему скорей денег. Давай два французских серебряных четвертака. Скорей, скорей.
– Вот! – И Николай Иванович, сунув кондуктору деньги, прибавил: – Тут труа четвертак. Пусть на труа франк. А я думал, что и здесь, как в Неметчине, все надо по телеграфу, когда кондуктор упомянули про депешу-то, – отнесся он к жене по уходе кондуктора.
– Да нет, нет. Он не про депешу упомянул, а сказал: «Депеше ву», то есть поторопитесь. Здесь французская земля, здесь этого нет.
– Ну то-то. А то удивительно странно показалось. Думаю: там только обеды по телеграфическим депешам, а здесь уж и выпивка. Нет, какова учтивость у французов! Только заикнулись насчет выпивки – сейчас: пожалуйте, я вам принесу.
– Еще бы… Французы удивительно учтивый народ. Разве можно их сравнить с немцами.
– Я, Глаша, страсть как рад, что мы попали во французскую землю.
– А я-то как рада!
Поезд, однако, не стоял и двух минут и тронулся, минуя станционные освещенные вывески.
– Глаша! А выпивка-то? Где же вен руж-то? Надул кондуктор… Вот тебе и французская учтивость! – воскликнул Николай Иванович, но в это время дверь купе отворилась и в купе влез кондуктор, держащий в руке бутылку вина, горлышко которой было прикрыто стаканом.
– Voyons, monsieur… Servez-vous…[106] – протянул он Николаю Ивановичу бутылку.
– Вот за это, мусье, спасибо, вот за это мерси. Гран мерси, рюсс мерси! – заговорил Николай Иванович, принимая бутылку.
– Monsieur est un Russe? – спросил француза и прибавил: – Oh, nous aimons la Russie et les Russes. Vivent les Russes![107]
От него так и пахнуло вином. Очевидно, он и сам сейчас только выпил, да и раньше не отказывался от вина. Николай Иванович заметил это и сказал жене:
– Парень-то, кажется, изрядно хвативши?
– Ничего. Французы и пьяные любезны. Это совсем особый народ.
– Vos billets, monsieur… – между тем сказал кондуктор.
– Билеты требует, – пояснила Глафира Семеновна.
– Да понял, понял я. Что ты переводишь-то! Оказывается, что по-французски я все понимаю и могу свободно разговаривать. Вот, мосье, билье, вуаля… А бюве, мосье, не хочешь? Не вуле бюве вен руж?[108] – вдруг предложил Николай Иванович кондуктору.
– Oh, avec plaisir, monsieur. Prenez seulement à présent vous-même, et moi après[109], – отвечал тот, простригая билеты.
– Ну вот и отлично. Бюве…
Николай Иванович налил стакан и протянул кондуктору. Тот поклонился и отстранил стакан:
– A présent vous-même, monsieur, et moi je prendrai après vous[110].
– Глаша! Что он такое? – недоумевал Николай Иванович.
– Хочет, чтобы ты прежде выпил.
– Я? Же?.. Отлично. Тре бьен… Вот… За здоровье Франс!
Николай Иванович залпом выпил стакан и продолжал:
– Мы любим вашу Франс, очень любим. Глаша, переведи.
– Ну рюсс – ну земон ля Франс.
– Oh, madame! Et nous, nous adorons la Russie[111].
Кондуктор взял поданный ему стакан с красным вином поднял его и, воскликнув: «Vive la Russie!» – тоже выпил его залпом.
– Друг! Ами… Франсе и рюсс – ами, – протянул ему руку Николай Иванович.
Кондуктор потряс руку.
– Анкор… – предложил Николай Иванович, указывая на стакан.
– Après, monsieur… Prenez à présent vous-même. Dans une demi-heure je vous apporterai encore une bouteille, et nous prendrons encore. J’aime les Russes…[112]
– Что он говорит, Глаша?
– Принесет еще бутылку и тогда опять с тобой выпьет.
– Душа человек! – воскликнул Николай Иванович, ударяя кондуктора по плечу. – Ну, бьен, бьен… Принеси – опять выпьем.
– Au revoir, monsieur… Au revoir, madame[113], – раскланялся кондуктор, повернул ручку двери купе и исчез во мраке.
При таких обстоятельствах Николай Иванович и Глафира Семеновна въезжали во французскую землю.
XXIII
С французским кондуктором Николай Иванович все-таки выпил две бутылки красного вина. Со второй бутылкой кондуктор принес ему и белого хлеба с сыром на закуску, а Глафире Семеновна грушу и предложил ее с галантностью совсем ловкого кавалера. Появление такого человека, резко отделяющегося от угрюмых немецких кондукторов, значительно ободрило супругов в их путешествии, и когда на заре багаж их в Вервье был слегка осмотрен заглянувшим в купе таможенным чиновником, они начали дремать, совершенно забыв о разбойниках, которых так опасались вначале. К тому же и начало светать, а дневной свет, как известно, парализует многие страхи. Подъезжая к Намюру, они уже спали крепким сном. Кондуктор хоть и заглядывал в купе для проверки билетов, но, видя супругов спящими, не тревожил их.
Когда супруги проснулись, было ясное солнечное утро. Солнце светило ярко и приветливо озаряло мелькавшие мимо окон вагона каменные деревенские домики, сплошь застланные вьющимися растениями, играло на зеленых еще лугах, на стоящих в одиночку дубах с пожелтевшей листвой, на синей ленте речки, идущей вдоль дороги.
Глафира Семеновна сидела у окна купе и любовалась видами. Вскоре маленькие каменные домики стали сменяться более крупными домами. Появились вывески на домах, мелькнула железная решетка какого-то сада, стали появляться высокие фабричные трубы, курящиеся легким дымком, и вдруг Глафира Семеновна воскликнула:
– Батюшки! Эйфелева башня вдали! Я ее сейчас по картине узнала. Николай Иваныч! Радуйся, мы подъезжаем к Парижу.
– Да что ты! – подскочил к окну Николай Иванович.
– Вон, вон… Видишь? – указала Глафира Семеновна.
– Да, да… Эйфелева башня… Она и есть… «Кончен, кончен дальний путь. Вижу край родимый», – запел он.
Стали попадаться по дороге уже улицы. Дома все вырастали и вырастали. Виднелась церковь с готическим куполом. Движение на улицах все оживлялось. Поезд умерял ход, скрежетали тормоза. Еще несколько минут, и вагоны остановились около платформы, на которой суетились блузники в кепи и с бляхами на груди.
– Приехали… В Париж приехали!.. – радостно произнесла Глафира Семеновна, когда кондуктор отворил перед ними дверь купе.
В дверь рванулся блузник, предлагая свои услуги.
– Вуй, вуй… Прене мон саквояж, – сказала Глафира Семеновна. – Э шерше коше пур партир а готель[114]. Николай Иваныч! Бери подушки. Что ты стоишь истуканом?
– Une voiture, madame?[115] – спросил блузник.
– Да, да… Вуатюр… И анкор наш багаж… – совала она ему квитанцию.
– Oui, oui, madame.
Багаж был взят, и блузник потащил его на спине на подъезд вокзала. Супруги следовали сзади. Вот и улица с суетящейся на ней публикой. Николай Иванович поражал всех своей громадной охапкой подушек. Какой-то уличный мальчишка, продававший с рук билеты для входа на выставку, даже крикнул:
– Voyons, cе sont les Russes![116]
Французский городовой в синей пелеринке, кепи, с закрученными усами и с клинистой бородкой махнул по направлению к стоящим в шеренгу извозчикам. От шеренги отделилась маленькая карета с сидящим на козлах краснорожим, гладкобритым, жирным извозчиком в белой лакированной шляпе-цилиндре и подъехала к супругам. Багаж уложен на крышу каретки, блузнику вручена целая стопка французских пятаков, как называл Николай Иванович медные десятисантимные монеты, и супруги сели в каретку, заслонившись подушками. Извозчик обернулся и спросил, куда ехать.