– Да уж где тут апорте! Когда тут принесешь! Гляди. Вот твоя порция…
Николай Иванович поддел на ложку свою порцию лососины и отправил ее в рот.
– Анкор пуасон. Четыре порции этой пуасон. Катр порсион… – говорил он, прожевывая лососину.
– И пом де тер… – прибавила Глафира Семеновна.
– Quelles pommes désirez-vous, madame?[190] – спрашивал слуга.
– Кель пом! Обыкновенный пом… Вареный пом.
Лакей улыбнулся и через пять минут принес еще четыре порции лососины и отдельно целую гору жареного тоненькими палочками картофеля – pommes frites.
– Вот дурак-то! Жареный картофель к вареной рыбе подает! – воскликнул Николай Иванович.
– Да уж ешь. Только бы наесться, – сказала жена. – А только удивительно, какой здесь бестолковый народ в Париже.
Порции бифштекса были еще меньше. Супруги уж не возражали.
– На смех, просто на смех… – пробормотал Николай Иванович, забивая себе в рот свою порцию бифштекса, сжевал ее и принялся пить вино.
– Я голодна, Николай Иваныч, – жаловалась Глафира Семеновна.
– Да и я то же самое. Только чуть-чуть червяка заморил. Ведь с утра не ели, а теперь седьмой час. Придется часа через два переобедывать. Вот допьем вино да пойдем искать другой ресторан. Индейки какой спросим, что ли, гуся поедим… Гарсон! Комбьян? – обратился Николай Иванович к лакею и полез в карман за деньгами, чтобы заплатить за обед.
Лакей сунул ему те карты, которые были получены при входе, и указал на кассу.
Супруги поднялись с места и направились к выходу.
XXXII
– Шестнадцать французских четвертаков взяли за все про все, – говорил жене Николай Иванович, когда они вышли из ресторана Дюваля. – Что-то больно дешево. Ты рассчитай, что ведь мы вина потребовали на восемь четвертаков. Бутылку красного в четыре четвертака и бутылку белого в четыре четвертака. Стало быть, за еду пришлось всего восемь четвертаков. А ведь мы десять порций съели, шесть порций одной лососины. Положим, порции такие, что один раз в рот положить, но все-таки… Нет, стало быть, за вход в ресторан с нас ничего не взяли. Ничего… С какой же стати при входе два этих самых билета-то нам всунули? – рассуждал он про дювалевские рассчетные карты – addition. – Нет, это недорогой ресторан, ежели так рассудить.
– Да уж брось… Ну что тут считать. Все равно в этот ресторан я больше никогда не пойду, – отвечала Глафира Семеновна. – Помилуйте, улиток каких-то в раковинах нам сунули! Мы спрашиваем рыбу, явственно уж, кажется, говорю – пуасон сале, – а нам суют улиток. Надо заметить этот ресторан, чтобы не попасть в него как-нибудь по ошибке, – прибавила она, оглянулась и вдруг увидала большую, освещенную газом вывеску, гласящую по-французски: «Театр египтян и арабов». – Николай Иваныч, вон там арабский театр… арабский и египетский… Возьмем билеты и посмотрим. Наверное, что-нибудь забавное.
– Да ведь ни ты, ни я ни по-египетски, ни по-арабски не знаем, – дал ответ муж.
– Да тут и не надо знать. Просто так посмотрим. Ведь уж как по-французски представляют, мы нынешнее лето и в Петербурге в «Аркадии» видели, а тут по-арабски и по-египетски.
– Ну что ж, зайдем.
– Да конечно же зайдем, возьмем недорогие места, а не понравится – и вон. Даже и лучше, если недолго просидим. Надо пораньше домой… Я ужасно устала, и мне только бы до постели. Поужинать-то и у себя в гостинице спросим. Ведь уж наверное в гостинице есть ресторан.
– Смотри-ка… Смотри-ка… Что это впереди-то?..
Супруги завернули за угол, и глазам их представилась великолепная картина освещенных разноцветными огнями фонтанов. Струи и столбы воды играли всеми цветами радуги и рассыпались бриллиантовыми брызгами. Эйфелеву башню также освещали белыми матовыми лампами по всем этажам, а с фонаря башни в темноте ночи расстилалась по небу громадная полоса друммондова света. Картина была поразительная, и супруги остановились.
– Вот это хорошо! – невольно вырвалось у Николая Ивановича.
– Да, да… Действительно превосходно, – отвечала Глафира Семеновна. – Смотри-ка, как с башни электричество-то пущают.
– Это не электричество… Разве электричество такое бывает! Вон у нас на Невском электричество-то! А это, это… Как его? Это магнетизм… Животный магнетизм, должно быть.
– Полно, полно. Животный магнетизм совсем другое. Животным магнетизмом усыпляют. Я читала. То из человека выходит… из его живота… Это особенные такие люди есть, которые из себя животный магнетизм испускают, и называются они медиумы.
– Да нет же, нет. Ну что ты меня морочишь! Где медиумы, там спиритизм.
– Сказал тоже! Спиритизм – духи… Там покойников вызывают. To есть не настоящих покойников, а их тени, вот они и стучат в стол.
– Ну так гипнотизм… Вот как: гипнотизм…
– Ах, как ты любишь спорить, Николай Иваныч! Гипнотизм – это когда человек деревенеет и его булавками колют. А это электричество. Ведь электричества разные бывают. В телефоне вон тоже электричество.
Супруги заспорили. Наконец Николай Иванович махнул рукой и сказал:
– Ну, пусть будет по-твоему, пусть будет электричество. Плевать мне на все это. Пойдем в театр арабов смотреть.
Они отправились по направлению к освещенной газом театральной вывеске.
– Ты рассуди сам: ну кто же может с башни животом такой большой магнетизм пускать, который даже полнеба обхватил? – все еще не унималась Глафира Семеновна.
– Довольно, Глафира Семеновна, довольно… – останавливал ее Николай Иванович. – Надоело.
– Нечего тут и надоедать. Я про все это даже в книжке читала.
– Пожалуйста, не хвастайся своим образованием. И мы тоже кое-что читали.
– Ну где тебе с мое читать! Когда тебе?.. ведь ты целый день в лавке стоишь, а я дока и все за книгами…
– Знаю я твои книги! Про Гастона, про Берту да про Жерома – про их любовные похождения…
– Неправда, неправда. Я и ученые книги читаю.
– Про ученость уж ты оставь. Хороша твоя ученость! Ученость свою уж ты доказала. Сейчас я просил тебя в ресторане селедку по-французски спросить, так ты и то не могла.
– Оттого что нас про селедку не учили. У нас пансион был для девиц… Ну с какой стати девицу про селедку учить? Селедка – предмет мужской, а не женский, она принадлежит к закуске, а закуска подается к водке, а водку разве девицы пьют?
– Да ведь девицы-то выходят замуж, делаются потом хозяйками, подают мужу и его гостям селедку к водке, так как же их про селедку-то не учить?..
В это время над самым ухом супругов раздался удар в ладоши и громкий сиплый выкрик:
– Nous commençons! Dans un quart d’heure nous commençons! Voyons, messieurs et mesdames… Faites attention… Voici la caisse… Prenez les billets. Dépêchez-vous, dépêchez-vous. Seulement un franc…[191]
Супруги так и шарахнулись в сторону. Кричал рослый человек в усах, в красной, расшитой золотом куртке, в синих шальварах и в белом тюрбане на голове, зазывая в театр публику.
– Фу, черт тебя возьми! Леший проклятый! – выругался Николай Иванович и даже погрозил усатому человеку кулаком, но тот нисколько не смутился и продолжал зазывать:
– Quelque chose de remarquable, monsieur. Quelque chose, que vous ne verrez pas partout… La danse de ventre, monsieur… Venez, madame, venez. Nous commençons…[192]
Тут же было окошечко театральной кассы. В кассе сидела пожилая женщина в красной наколке, выглядывала оттуда и даже совала по направлению к Глафире Семеновне вырванные из книжки билеты.
Супруги подошли к кассе.
– Комбьян? – спросил Николай Иванович и, получив ответ, что за вход всего только один франк, купил билеты и повел Глафиру Семеновну в двери театра.
XXXIII
Театр египтян и арабов, в который вошли Николай Иванович и Глафира Семеновна, был маленький театр-балаган, выстроенный только на время выставки, с потолком, подбитым крашеной парусиной, с занавесом из зеленой шерстяной материи. Размещенные перед сценой стулья стояли около барьеров, составляющих из себя как бы узенькие столы, на которых зритель мог ставить бутылки, стаканы, чашки. Немногочисленная публика сидела, курила и пила, кто пиво, кто вино, кто кофе с коньяком. Английский язык слышался во всех углах. Англичане пили по большей части херес, потягивая его через соломинку и закусывая сандвичами. Представление еще не начиналось. По рядам шнырял мальчик в блузе и продавал программы спектакля, без умолку треща и рассказывая содержание предстоящего представления. Бродили лакеи, подлетавшие к каждому из входящих зрителей, с предложением чего-нибудь выпить. Один из лакеев был для чего-то в красных туфлях без задников и в простом халате из дешевой тармаламы, точь-в-точь в таком, какие у нас по дворам продают татары. Голова его была обвита полотенцем с красными концами, что изображало чалму.
– Батюшки! Да это не театр. Здесь все пьют и курят в зале, – сказала Глафира Семеновна.
– Театр, театр, но только с выпивкой. Ничего не значит… Это-то и хорошо. Сейчас мы и себе спросим чего-нибудь выпить, – заговорил Николай Иванович, увидав халатника, и воскликнул: – Глаша! смотри-ка, какой ряженый разгуливает! В нашем русском халате и банном полотенце на голове Почтенный. Ты из бани, что ли? Так, кстати бы, уж веничек захватил.
– Plaît-il, monsieur? – подскочил к нему халатник, поняв, что о нем идет речь, и взмахнул салфеткой, перекладывая ее из руки в руку. – Que désirez-vous, monsieur? Un café, un bok?[193]
Николай Иванович посмотрел на него в упор и расхохотался.
– В какой бане парился-то: в Воронинской или в Целибеевской? – задал ему он вопрос.
Лакей, думая, что его спрашивают о костюме, ответил по-французски:
– Это костюм одного из племен, живущих в Египте.
Супруги, разумеется, не поняли его ответа. Николай Иванович, однако, продолжал хохотать и спрашивать по-русски: