– Да, может быть, там облака…
– Ты ведь облака видел на первом этаже и даже писал об них знакомым, так чего ж тебе?.. У тебя уж на первом этаже облака о башню задевали.
– Да ведь это я так только. Ну как же не взобраться на самую вершину! Вдруг кто-нибудь спросит…
– Рассказывай, что взбирался на самую вершину. Да ты уж и рассказал в письме к Скалкиным, что мы сидим на самой вершине около флага и пьем шампанское. Ну смотри здесь во втором этаже, все что тебе надо, и давай спускаться вниз.
Они подходили к столику, где продавались медали с изображением башни.
– Давай хоть пару медалей купим. Все-таки на манер башенных паспортов будет, что, дескать, были на башне, – сказал Николай Иванович и купил две медали.
У другого столика купили они также пару моделей Эйфелевой башни, зашли и на площадку, где стоявший около телескопа француз в кепи зазывал публику посмотреть на небо, выкрикивая название планет и созвездий, которые можно видеть в телескоп. Уплатив полфранка, Николай Иванович взглянул в трубу и воскликнул:
– Глаша! Да тут среди белого дня звезды видно – вот мы на какой высоте. Ах, непременно нужно будет про это написать кому-нибудь в Петербург.
Заглянула в телескоп и Глафира Семеновна и пробормотала:
– Ничего особенного. Звезды как звезды.
– Да ведь днем, понимаешь ли ты, днем!
– Стекло так устроено – вот и все.
– Воображаю я, что на четвертом этаже! Оттуда в такую трубку, наверно, Лиговку увидать можно и наш дом около Глазова моста. А ну-ка, мусье, наставь на Петербург. Глаша, скажи ему, чтоб он на Петербург трубку наставил.
– Вуар Петербург он пе?[221] – спросила француза Глафира Семеновна.
Тот отрицательно покачал головой и проговорил:
– Oh, non, madame, c’est une autre chose[222].
– Нельзя. Говорит, что нельзя… – ответила Глафира Семеновна.
– Врет. Де франк, мусье. Наставь… – протянул Николай Иванович французу деньги.
Француз не брал денег.
– Ну труа франк. Не хочешь и труа франк? Тогда зажрался, значит.
– Давай скорей вниз спускаться, Николай Иваныч, – сказала Глафира Семеновна мужу. – Спустимся вниз и будем искать какой-нибудь ресторан, чтобы позавтракать. Я страшно есть хочу. Пиво-то пили, а есть-то ничего не ели.
– Да неужто, Глаша, мы не поднимемся на вершину?
– Нет, нет!
Шаг за шагом добрались супруги среди толпы до спускной машины, которая уже сразу спускала из второго этажа вниз, и стали в хвост, дабы ждать своей очереди. Здесь Николай Иванович опять увидал столик с продающимися почтовыми карточками, не утерпел, купил еще одну карточку и тотчас же написал в Петербург самое хвастливое письмо одному из своих знакомых – Терентьеву. Он писал:
«Сидя на вершине Эйфелевой башни, пьем за ваше здоровье. Вокруг нас летают орлы и дикие коршуны и стараются заклевать нас. Ветер ревет и качает башню из стороны в сторону. Сейчас один орел вцепился в шляпку Глафиры Семеновны и хотел сорвать, но я убил его зонтиком. Находимся на такой ужасной высоте, что даже днем звезды на небе видны, хотя теперь солнце. Каждая маленькая звезда кажется здесь аршина в три величины, а луна так больше Гостиного двора, и на ней видны люди и разные звери. Спускаемся вниз, потому что уж больше невтерпеж сидеть. Прощайте. Будьте здоровы».
Письмо это Николай Иванович не прочел жене и сразу опустил его в почтовый ящик.
Через четверть часа супруги сидели в карете спускной машины и катились по отвесным рельсам вниз.
– Вот спускаться, так совсем не страшно, – говорила Глафира Семеновна. – Точь-в-точь с ледяных гор на Крестовском катишься.
– Ах, Глаша, Глаша! Какого мы дурака сломали, что на вершину башни не поднялись! – вздыхал Николай Иванович.
– Ничего не значит. Дома в Петербурге всем будем рассказывать, что около самого флага сидели, – отвечала супруга.
XLI
Позавтракать супругам удалось на этот раз довольно плотно. Они нашли на выставке ресторан, где на зеркальных стеклах было написано золотыми буквами «Déjeuner 4 frc»…[223]
Глафира Семеновна прочитала надпись и тотчас же сообщила мужу:
– Вот завтрак за четыре франка.
– Четыре четвертака по 38 копеек… Ведь это, матушка, по курсу-то рубль и пятьдесят две… – рассчитывал Николай Иванович и прибавил: – Ну да зайдем.
Они зашли. Поданы были: редиска с маслом, рыба под белым соусом, телячья головка с черносливом, зеленый горошек, пулярдка с салатом ромен, виноград с грушами, сыр и кофе. Ко всему этому было прибавлено два маленьких графинчика красного вина. Над рыбой Глафира Семеновна несколько призадумалась: есть ли ее или нет. «А вдруг вместо рыбы-то лягушка?» – мелькнуло у ней в голове. Она расковыряла рыбу вилкой, осмотрела ее со всех сторон и после тщательного исследования, не найдя ножек, стала кушать. Такой же осмотр был произведен и над телячьей головкой.
– Я знаю, что эта телячья головка, потому в карте написано «тет де во», но ведь вместо головки-то можно Бог знает что подсунуть, – говорила Глафира Семеновна мужу.
– Очень просто, – отвечал Николай Иванович. – Был у нас раз обед парадный в Петербурге. Славянских братьев как-то мы кормили во французском ресторане. Подали суп. Вижу, в супе плавает кусочек студня или телячьей головки – я и съел. Ничего, вкусно, только перчило очень. А рядом со мной сидел Иван Иваныч Анчевский. На еду он первая пройдоха. Только для того и по Европе ездил, чтобы разные разности жрать. Крокодилов маринованных едал, не только что лягушек; суп из змеиных яиц трескал.
– Не говори, не говори! – замахала Глафира Семеновна и сморщилась.
– Да ведь от слова ничего не сделается. Ну так вот Иван Иваныч увидал, что я кусок из супа съел, да и говорит: «Понравилась ли вам черепаха? Не правда ли, какая прелесть!» Я так и рот разинул. Слюна начала у меня бить. Замутило. Однако удержался. Надо цивилизацию поддержать. «Ничего, говорю, аппетитно». А какое аппетитно! У самого даже глаза начало косить.
– В таком разе лучше не есть головки, – отвечала Глафира Семеновна и отодвинула от себя тарелку.
Николай Иванович ел и говорил:
– Головка, положительно телячья головка. Вот у меня даже кусок уха попался.
– Да ведь ухо-то и у черепахи есть.
– Нет, нет. Черепаха без ушей. У нас в рыночном трактире стеклянный садок для рыбы есть – и горка из камней посредине, а на горке черепаха в камнях живет, так та совсем без ушей, – рассказывал жене Николай Иванович и прибавил: – Этот Иван Иваныч Анчевский, Глаша, удивительный человек. Он из моряков, в кругосветном плавании был и чего-чего только не ел! Тюленью печенку ел, китовые мозги, слоновую ногу.
– Брось, тебе говорят. Противно.
Горошек и пулярдку с салатом Глафира Семеновна уже ела без исследования.
Когда завтрак был кончен, Николай Иванович сказал, рассчитываясь:
– Дорого взяли, да за то уж хоть по-московски сытно накормили – и за то спасибо.
Они вышли из ресторана. Мимо них шли катальщики кресел в серых нанковых блузах и в синих кепи с красным кантом, везя пред собой кресла.
– Не хочешь ли на французе покататься? – предложил жене Николай Иванович, кивая на кресло.
– Действительно было бы хорошо, потому я страсть как устала, но уж очень стыдно, – отвечала Глафира Семеновна. – Вдруг человек на человеке…
– Ты дама, а не человек. Мужчине это точно, что стыдно. Эй, лом! – крикнул Николай Иванович катальщику. – Пли, как тебя? Гарсон! Нет, не гарсон. Как катальщик-то, Глаша, по-французски?
– Да разве можно все французские слова знать! Ведь я не француженка. Помани его – он и остановится.
– Эй, эй! Лошадь на двух ногах! Шеваль! – махал зонтиком Николай Иванович.
Катальщик направил к нему свое кресло.
– На «шеваль»-то откликнулся. Верно, их здесь шевалью зовут, – улыбнулся Николай Иванович и, указав на Глафиру Семеновну, прибавил: – Пур ля дам. Комбьян?
– Oh, monsieur, je sais, que madame sera aimable…[224] – отвечал катальщик.
– Сколько? Глаша! Сколько он сказал?
– Да он ничего не сказал.
– Не торговавшись все-таки нельзя. Бог знает, сколько слупит. Ну на эн франк мадам покататься? Согласен? Эн франк… – показывал Николай Иванович катальщику один палец.
– Oui, oui, monsieur… je comprends… Prenez place, madame, s’il vous plait[225].
Глафира Семеновна села в катальное кресло. Катальщик встал сзади кресла и спрашивал куда ехать.
– Куда, Николай Иваныч? – обратилась она к мужу.
– Почем же я-то знаю! Куда глаза глядят, туда пускай и едет.
– Прямо, прямо. Ту друа…[226] – скомандовала Глафира Семеновна.
Катальщик покатил кресло. Николай Иванович шел рядом и говорил жене:
– Приедешь в Петербург, так, по крайности, будет чем похвастать: на французе ездила. Вот ты этим французом-то своей тетке Парасковье Кузьминишне нос и утри. Она тебе рассказывала, что когда в Иерусалим Богу молиться ездила, так ехала на ослах, и на козлах, и на верблюдах. Вот ты ей, вернувшись, и подпусти штучку: «Вы, мол, тетенька, и на козлах, и на ослах, и на верблюдах в чужих краях ездили, а я на французе». Это по-нашему – рубль помирить и пять рублей в гору.
– Да куда же, Николай Иваныч, ехать-то? – спрашивала мужа Глафира Семеновна.
– Спроси у катальщика, что здесь есть особенно замечательного.
Глафира Семеновна подумала, сложила в голове французскую фразу и спросила своего катальщика:
– Экуте… Кескилья иси ремаркабль? Монтре ну, же ву при…
– Oh, oui, madame. Les sauvages est-ce que vous avez vu?[227]
– Что он говорить, Глаша?
– Диких людей предлагает посмотреть.