– Un peu, monsieur… Soyez aimable pour une pauvre femme… Vingt centimes, dix centimes[276].
– Вот неотвязчивая-то? Да что это, из французских цыганок, что ли! Мелких нет, мадам. Вот только один медяк трешник и остался, – показал Николай Иванович десятисантимную монету.
– Merci, monsieur, merci… – заговорила капельдинерша и вырвала у него из рук монету.
– Ну, бабье здешнее! И медяками не брезгуют, а смотри-ка, как одета!
Глафира Семеновна сидела с принесенным с собой биноклем и осматривала в него ярусы лож. Николай Иванович также блуждал глазами по верхам. Это не уклонилось от взгляда капельдинерш, и перед ним остановилась уже пятая раскрашенная капельдинерша и совала ему в руки маленький бинокль, приговаривая:
– Servez-vous, monsieur, et donnez moi quelque chose[277].
– Тьфу ты пропасть! – воскликнул Николай Иванович. – Да не надо, ничего мне больше не надо.
Раскрашенная капельдинерша не унималась и приставала к нему.
– Цыганки, совсем цыганки… – пробормотал он, вытаскивая карман брюк и показывая, что он пуст, и прибавил: – На смотри… Видишь, что рьян…
– Ну вот ей медячок, а то ведь не отстанет, – сказала Глафира Семеновна, порылась в кармане и вынула десять сантимов.
– Merci, madame, merci… – закивала ей капельдинерша, взяв медную монетку, отскочила и стала приставать к другому мужчине.
Театр наполнялся публикой. В верхнем ярусе виднелись мужчины, сидящие боком на барьере, что крайне удивляло супругов. Оркестр строился и наконец грянул. Минута – и взвился занавес.
L
Представление фантастического балета «Экзельсиор» началось. Декорации были великолепные, костюмы тоже, но танцевала только балерина, исполняющая главную роль, остальные же исполнительницы балета, хоть и были одеты в коротенькие балетные юбочки, только позировали с гирляндами цветов в руках, с тюлевыми шарфами, с стрелами, с флагами, но в танцы не пускались. Они откидывали то правые ноги, то левые, то наклонялись корпусом вперед, то откидывались назад – и только. Это не уклонилось от взоров супругов.
– Удивительное дело: только одна танцовщица и распинается в танцах, а все другие только на месте толкутся да ноги задирают, – сказал Николай Иванович, когда балерина чуть ли не в десятый раз стала выделывать замысловатое соло на пуантах. – У нас уж ежели балет, то все прыгают, все стараются, а здесь кордебалет как будто только на манер мебели.
– Все-таки хорошо, все-таки интересно. Ты посмотри, какая роскошная обстановка, – отвечала Глафира Семеновна.
– Ей-ей, у нас, в Петербурге, балет лучше. Театра такого роскошного нет, а балет лучше.
– Ну как же лучше-то! Смотри, смотри: принесли лестницы и забрались на ступеньки. Вон как высоко стоят и руками машут. Ведь это целая гора из людей.
– Верно. Но танцевального-то действия все-таки нет. Ты посмотри: одна только танцовщица и надсажается, взмылилась, от нее уж пар валит, а ей никто не помогает. Балет должен состоять из танцев. Все пляшут, все подпрыгивают, все кружатся – вот это я понимаю.
– Верно уж здесь такой обычай…
Переменилось несколько картин со скорой переменой, и опустили занавес. Начался антракт. Супруги начали наблюдать публику.
– Удивительное дело, что и здесь, в театре, нет хороших нарядов на публике. Оказывается, что я лучше всех одета, – сказала Глафира Семеновна. – Даже обыкновенных-то простых модных нарядов нет, а все рвань какая-то. Именно рвань. Где же хваленые французские модные наряды-то?.. На выставке их нет, в театре нет. Да ведь в каком театре-то! В балете. У нас в балет являются разодетыми в пух. Посмотри, вон какая налево в кресле сидит. Чуть не от корыта. Пальтишко на ней, я думаю, чуть не пять раз перешивалось, на голове какая-то помятая шляпка. Ей-ей, я перед отъездом за границу нашей горничной Марфутке в сто раз свежее этой шляпки свою шляпку подарила. Ну Париж!..
– Не в моде, должно быть, в театр рядиться, – отвечал Николай Иванович.
– Так куда же рядиться-то? На выставку не рядятся, в театр не рядятся, так куда же рядятся-то? А между тем Париж считается самым первым городом по части нарядов.
Николай Иванович улыбнулся.
– А ты знаешь правило: сапожник всегда без сапогов, а портной с продранными рукавами и в отрепанных брюках, – сказал он. – Для чужих Париж наряды приготовляет, а сам не щеголяет. Да и вот я что еще заметил, – продолжал он, – ведь мы сидим в балете, а посмотри-ка – где военные? Как есть ни одного офицера в театре.
– Да что ты!
– Ищи и укажи мне. Даже в первом ряду ни одного офицера нет, не говоря уже о генералах. Видишь первый ряд… Только статские плеши и бороды.
Глафира Семеновна стала блуждать глазами по театру и отвечала:
– Действительно, ведь совсем нет военных.
– Вот-вот… А у нас-то в балете весь первый ряд как на подбор генералитетом да господами военными занят. Однако что же мы не сходим в фойе? Надо бы с земляком повидаться, с которым мы давеча встретились в подъезде.
– Да, да… И очевидно, он человек, знающий Париж, – подхватила Глафира Семеновна. – С таким человеком приятно…
В следующем антракте супруги гуляли по роскошному фойе и отыскивали земляка, познакомившегося с ними на подъезде театра.
LI
Земляк вскоре был найден в фойе театра. Он сам искал супругов.
– Ну как вам понравился балет? – спросил он Николая Ивановича.
– Ничего. Декорации отличные, костюмы тоже. Ну а что насчет танцев – у нас в Петербурге куда лучше и шикарнее. Помилуйте, ведь здесь в балете всего только один бабец и танцует, а остальные только с боку на бок на месте переваливаются, руками машут и улыбки строят.
– Здесь всегда только одна танцовщица, а остальное кордебалет.
– Да и кордебалета нет. Какой это, к черту, кордебалет! Вспомните, как у нас в балете танцуют. Выскочат две штучки, отмахают на удивленье, а за ними уж, смотришь, выскочили четыре и откалывают еще лучше. Только эти кончили – третьего цвета шесть штук выскакивают и еще мудренее танец докладывают. А за этой шестеркой восьмерка летит, за восьмеркой – десять штук, и только уж после всех вылетает госпожа балерина первый сорт и начинает балетные штуки выделывать. Вот это балет! Послушайте, позвольте вам предложить выпить чего-нибудь для первого знакомства, – сказал Николай Иванович земляку. – Где здесь буфет?
– Да здесь буфета нет.
– Как нет? В театре – да нет буфета? Что вы!
– В очень немногих театрах в Париже есть буфет. А где и есть, то даже не в театре, а под театром – и вход с улицы.
– Ну порядки парижские! Театры без буфетов, вместо капельдинеров какие-то накрашенные бабы-нахалки.
– А знаете ли, что это за женщины, заменяющие здесь капельдинеров? – спросил земляк и ответил: – Большинство из них, говорят, бывшие актрисы, фигуранточки, кордебалетные. Устарела, пришла в ветхость, растолстела, милый друг сбежал, явились превратности судьбы – и вот они из-за кулис-то на капельдинерскую должность. Некоторые из них, может быть, когда-то даже здесь на сцене театра «Эдена» прыгали и тюлевыми шарфами потряхивали, а теперь, когда располнели и превратились в шестипудовых бобелин, то уж какое тут прыганье! Вот антрепренеры во внимание прежних заслуг и позволяют им капельдинерствовать в театрах и собирать с публики посильную дань.
– То-то они белки-то так под лоб по старой актерской памяти закатывают! А только и нахалки же!
– Да, уж они каждого посетителя облагают здесь данью. Хочешь или не хочешь, а что-нибудь дай. У мертвого выпросят. Впрочем, и то сказать: ведь и десятью сантимами остаются довольны, а это на наши деньги всего только три копейки, – закончил земляк.
– Поужинать-то все-таки после театра куда-нибудь пойдем? – спросил он земляка.
– Да некуда. Все будет заперто. Здесь, в Париже, в одиннадцать часов вечера уже все рестораны закрыты.
– Да неужели все?
– Есть два-три ресторана с ночной торговлей, но там по ночам берут за все двойную плату.
– Пустяки. Поедемте. Только бы поужинать да с хорошим земляком побеседовать. Столько времени русского человека в глаза не видал, да стану я какие-нибудь цены рассчитывать…
– Неловко вам в эти рестораны ночью с женою ехать.
– Отчего?
– Оттого, что там исключительно только одни кокотки по ночам бывают. Туда после театров только с кокотками ездят.
– Николай Иваныч, поедем туда! – воскликнула вдруг Глафира Семеновна. – Покажи мне, какие такие парижские кокотки.
– Да что ты, что ты, матушка! – замахал руками Николай Иванович. – Разве это можно?
– Отчего же? Ну кто нас здесь в Париже знает? Решительно никто не знает.
– Но ведь и тебя самое могут за кокотку принять.
– А пускай принимают. Что ж из этого? Ведь я буду с мужем, с тобой.
– Что ты говоришь. Боже мой, что ты говоришь!
– Пойдем, Николай Иваныч. С мужем жена может где угодно быть.
– Но ведь тебя какой-нибудь пьяный может схватить, обнять, поцеловать. Я не стерплю – и выйдет скандал, драка… Нет, нет…
– Неловко вам туда, сударыня, ехать, положительно неловко, – сказал земляк.
– Экие вы, господа, какие! Ничего настоящего парижского я не увижу. Ведь этими самыми кокотками Париж-то и славится, – пробормотала Глафира Семеновна.
– Полно, полно… Не мели вздору, – строго заметил ей Николай Иванович и опять обратился к земляку: – Но ведь есть же здесь и семейные люди… Где же они ужинают?
– В большинстве случаев здесь совсем не ужинают. Поздний обед – чуть не в восемь часов вечера, так какой же ужин! Но ежели семейные люди хотят по ночам есть, то они заранее покупают себе что-нибудь из холодных закусок и едят дома.
– Эх, жалко, что мы не можем с вами поужинать! – досадливо пробормотал Николай Иванович.
– Тогда завтра можем пообедать, – отвечал земляк. – Вы завтра будете на выставке? Вот назначим там какой-нибудь пункт и встретимся.