– Надоела уж выставка-то. Завтра мы думаем пошататься по магазинам. Она вон хочет себе что-нибудь в магазине де Лувр купить.
– И отлично. И я там буду. Вот там и встретимся. В котором часу?
– Часов в одиннадцать.
– Верно, уж будете шелковые материи для жены покупать? Так спросите шелковое отделение во втором этаже и будьте там.
В это время в фойе раздался звонок, возвещающий, что сейчас поднимут занавес.
– Звонят. Сейчас начнется акт. Пойдемте на места… – сказал земляк, пробираясь из фойе в коридор, и, раскланявшись с супругами, сказал: – Так завтра в магазине Лувр? До свидания.
Супруги также направились в театральную залу.
LII
Еще и одиннадцати часов не было, а спектакль в театре «Эден» кончился. Супруги отправились домой. Они хотели ехать, но у подъезда, к немалому их удивлению, не оказалось извозчиков, и вследствие этого пришлось отправиться пешком. Расстояние от театра до их квартиры было, впрочем, невелико. На этот раз Глафира Семеновна вела уже своего мужа домой с уверенностью в дороге. Вчерашнее ночное отыскивание гостиницы ознакомило ее с улицами, ведущими к этой гостинице. Площадь Большой Оперы была знакома, прилегающая к ней улица Лафайет была знакома, переулки, выводящие из улицы Лафайет к гостинице, были также узнаны ею. Вот и посудная лавка на углу переулка. Она не была еще закрыта. Супруги вспомнили, что они хотели купить себе спиртовой таган и жестяные чайники для заварки чая, зашли в лавку и купили. Зашли также в съестную лавку и купили себе колбасы и сыру. В съестной лавке оказался и хлеб, который также был приобретен ими. Домой они возвращались с ужином, но вот беда: у них не было спирту для тагана, на котором бы они могли заварить чай. Где купить спирт – они не знали, не знали даже, как он называется по-французски, чтобы спросить его.
– Делать нечего, придется опять без чаю спать ложиться, – сказал Николай Иванович и, тяжело вздохнув, прибавил: – Эх, жизнь парижская! А говорят еще, цивилизованная.
Подъезд гостиницы, как и вчера, был уже заперт. Они позвонили. Отворил им опять сам хозяин без сюртука, в одном жилете и в туфлях. На площадке около лестницы стояли две складные кровати, и на каждой из них из-под одеяла торчало по голове в белых спальных колпаках. В одной из голов супруги при свете привернутого, еле мерцающего рожка газа узнали голову слуги, прислуживавшего им в номере.
– А что, вен руж можно а презан получить? Он пе?[278] – спросил Николай Иванович хозяина.
Тот поморщился, но все-таки ответил, что можно. Очевидно, всякая жизнь в этой маленькой гостинице совсем уже кончалась к одиннадцати часам вечера и постояльцы и прислуга после этого времени спали.
Когда они проходили мимо кровати слуги, тот поднял на своем ложе голову подобно сфинксу и произнес:
– La bougie et les allumettes sont près de la porte[279].
– Что он такое бормочет нам? – спросил жену Николай Иванович.
– Что-то про свечку и про спички, – отвечала та.
Поднявшись по слабо освещенной лестнице к себе наверх, они действительно нашли на полу около двери медный подсвечник с огарком и грудку спичек, зажгли свечку и вошли в свою комнату. Вскоре явилось и вино. Его принес сам хозяин, поставил на стол и наставительно произнес:
– Je dois vous dire, monsieur, qu’à onze heures nous finissons déjà notre travail. Il faut se reposer, bonsoir, monsieur et madame[280], – раскланялся он и ушел.
– Что он сказал? – опять обратился к жене Николай Иванович.
– Решительно ничего не поняла, – отвечала та.
– Ах, француженка, француженка! Чему только вас в пансионе учили!
– Учили, но не этим словам. И наконец, в пансионе когда мы переводили что-нибудь с французского, то всегда со словарем.
Утром, когда супруги проснулись, первая мысль была о чае.
– Глаша! Как бы чайку-то заварить? – начал Николай Иванович, потягиваясь в постели. – Ведь ни разу еще за границей мы настоящим манером чаю не пили. Не знаю, как у тебя, но у меня просто тоска по чаю. Привык я по десять стаканов в день охолащивать – и вдруг такое умаление, что ни одного! Сейчас мы позовем коридорного, и растолкуй ты ему, Бога ради, чтобы он нам купил бутылку спирту для спиртовой лампы к тагану.
– А вот я сейчас в словаре посмотрю, как спирт по-французски, – сказала Глафира Семеновна, заглянула в книгу и отвечала: – Спирт – эспри… эспри де вен…[281]
Супруги оделись и позвонили слугу, который и явился в своем неизменном колпаке из писчей бумаги и в войлочных туфлях.
– Plaît-il, monsieur[282], – остановился он в выжидательной позе и глупо улыбаясь.
– Пуве ву зашете пур ну эн бутель эспри де вен?[283] – задала ему вопрос Глафира Семеновна.
Тот улыбнулся еще глупее и отвечал:
– L’esprit de vin… C’est la boisson russe?.. Oui, madame…[284]
Он побежал вниз и через четверть часа, весь запыхавшийся, вернулся с бутылкой спирту и двумя рюмками на подносе.
– Смотри, Николай Иваныч, он воображает, что этот спирт мы пить будем, – улыбаясь заметила Глафира Семеновна мужу. – Пуркуа ле вер? Иль не фо па ле вер[285], – обратилась она к слуге.
Тот опять глупо ухмыльнулся и спросил:
– Mais comment est-ce que vous prendrez, madame, sans verre?[286]
– Вот дурак-то! – вырвалось у Глафиры Семеновны. – Да это разве пить? Разве это пур буар? Се не па пур буар.
– Comment done pas boire? Et j’ai lu, madame, que les russes prennent tout ça avec grand plaisir. C’est l’eau de vin russe…[287]
– Да это идиот какой-то! Алле, алле… Положительно он думает, что мы будем пить этот спирт… Се пур фер тэ… Компрене ву? Пур тэ[288]. Вот.
И в доказательство Глафира Семеновна показала коридорному купленные ею накануне два жестяные чайника и таган.
– Ah! – ухмыльнулся коридорный, но не уходил. – Il faut voir, comment vous ferez le thé, madame!..[289]
– Алле, алле…
Но он стоял и продолжал улыбаться.
– Pardon, madame, il faut voir…[290]
Глафира Семеновна налила спирту в лампочку тагана, зажгла светильню, вылила в чайник графин воды и поставила чайник кипятиться на тагане.
Коридорный покачивал головой и твердил:
– C’est curieux, c’est curieux… Le thé, а la russe… C’est curieux…[291]
– А правда, мадам, что в Петербурге ходят по улицам медведи и никогда лета не бывает, а всегда снег? – спросил он по-французски, но Глафира Семеновна не поняла его вопроса и сказала:
– Разбери, что он бормочет! Николай Иваныч! Да выгони ты его, Бога ради. Я говорю – алле, алле, а он стоит и бормочет.
– Гарсон! Вон! Проваливай! – крикнул Николай Иванович и энергически указал на дверь.
Шаг за шагом, оглядываясь и покачивая головой, коридорный вышел за двери.
– Дикие, совсем дикие здесь люди, – сказала Глафира Семеновна. – А еще Париж! Про Париж-то ведь у нас говорят, что это высшая образованность.
Вскоре вода в тоненьком жестяном чайнике закипела, а Глафира Семеновна, насыпав чай в другой чайник, принялась его заваривать. Через минуту супруги наслаждались чаепитием.
– Соленого-то с вечера поевши, так наутро куда хорошо основательно чайком побаловаться, – говорил Николай Иванович, выпив стакан чаю и принимаясь за второй.
– Конечно, уж в сто раз лучше, чем ихнее кофейное хлебово из суповых чашек суповыми ложками хлебать.
Пили они чай из стаканов, находившихся в их комнате при графинах с водой, без блюдечек и при одной чайной ложечке, захваченной для дороги из Петербурга. Дабы не распалять еще раз любопытство коридорного относительно питья спирта и приготовления чая, они не звали его вторично и не требовали чайной посуды.
LIII
Напившись в охотку чаю с бутербродами, супруги стали собираться в магазин де Лувр. Глафира Семеновна оделась уже скромно в простенькое шерстяное платье и в незатейливый ватерпруф из легонькой материи.
– Ей-ей, не стоит здесь хороших нарядов трепать, право, не для кого. Дамы все такая рвань, в отрепанных платьишках, – говорила она в свое оправдание, обращаясь к мужу.
Сойдя вниз, к бюро гостиницы, они справились у хозяйки, далеко ли отстоит Луврский магазин.
– Pas loin, madame, pas loin[292], – отвечала хозяйка и принялась с жестами рассказывать, как близко отстоит магазин, показывая дорогу по плану Парижа, висящему на стене около конторки бюро.
– Поняла ли что-нибудь? – спросил жену Николай Иванович.
– Ничего не поняла, кроме того, что магазин недалеко. Но ничего не значит, все-таки пойдем пешком. Язык до Киева доведет. Надо же посмотреть улицы.
Уличное движение было в полном разгаре, когда супруги вышли из гостиницы и, пройдя переулки, свернули в большую улицу Лафайет. Городские часы, выставленные на столбу на перекрестке улицы, показывали половину одиннадцатого. Громыхали громадные омнибусы, переполненные публикой, вереницей тянулись одноконные колясочки извозчиков, тащились парные ломовые телеги с лошадьми, запряженными в ряд и цугом, хлопали бичи подобно ружейным выстрелам, спешили, наталкиваясь друг на друга и извиняясь, пешеходы; у открытых лавок с выставками различных товаров на улице, около дверей, продавцы и продавщицы зазывали покупателей, выкрикивая цены товаров и даже потрясая самыми товарами.