, – кивнула она Николаю Ивановичу и опять отдалась воспоминаниям о русских и Петербурге, вставляя русские слова вроде «Gostinoi dvor, pirogue russe, kvasse, sterliat, tschelovek, kosak».
Через пять минут девушка принесла откуда-то бутылку вина и поставила ее на стол вместе с стаканами.
– Voyons, monsieur, c’est quelque chose d’extraordinaire…[355] – проговорила толстая женщина, щелкнув пальцами по бутылке, и принялась разливать вино в стаканы.
LXVII
Мадам Баволе, жирная хозяйка винной лавки (то торговое заведение, где сидели супруги, была винная лавка), оказалась изрядным питухом. Разлив вино в стаканы, она хриплым контральто воскликнула:
– Ah, que j’aime les russes! Ah, que je sui? bien aise de voir monsieur et madame! Buvons sec! Avec les russes il faut boire à la russe[356]. Tvoe zdorovie, douchinka! – произнесла наконец она три русские слова, чокнулась с супругами, залпом выпив стакан, опрокинула его себе на голову, звякнув им о гребенку.
– Ой, баба! Вот пьет-то! – невольно выговорила Глафира Семеновна, удивленно смотря на хозяйку. – Да это халда какая-то.
– Оставь, погоди… Все-таки человек она, бывалый в России… Приятно… Видишь, как хвалит русских, – перебил жену Николай Иванович и тоже осушил свой стакан.
Глафира Семеновна только пригубила. Это не уклонилось от взора хозяйки винной лавки.
– О нет, мадам… Так невозможно. Так русские не пьют. Надо пить досуха, – заговорила она по-французски и стала принуждать Глафиру Семеновну выпить стакан до конца.
Глафира Семеновна отнекивалась. Хозяйка приставала. За жену вступился Николай Иванович.
– Как голова по-французски? – спросил он ее.
– Ля тет.
– Она малад. У ней малад ля тет[357], – обратился он к француженке, показывая рукой на женину голову.
– Mais c’est du bon vin, madame, que je vous donne. От этого вина никогда не будет болеть голова. Вы знаете monsieur Petichivsky à Pétersbourg? Je crois qu’il est colonel à présent. Ах, как мы с ним хорошо веселились в Петербурге! Вот был веселый человек и любил выпить. Et môme très riche… Beaucoup d’argent…[358] Много деньги…
Тараторя без умолку, жирная француженка стала припоминать улицы и французские рестораны Петербурга.
– Невский… Гранд Морская… Ресторан Борель… «Самарканд»… Я думаю, что теперь все эти улицы и рестораны в Петербурге еще лучше, чем они были прежде. N’est се pas, monsieur? А Нева? Нева? C’est un fleuve ravissant[359].
Супруги кое-как понимали француженку, кое-как удовлетворяли ее любопытству, ломая французский язык, прибавляя к нему русских слов и сопровождая все это пояснительными жестами, хотя Глафира Семеновна немного и позевывала. Ей не нравилось сообщество чересчур развязной экс-певицы.
Экс-певица рассказывала между тем по-французски:
– Все мои товарищи по сцене имеют теперь капитал, а у меня, у меня по моей доброте остались только крохи, на которые я и открыла вот этот бювет… Да, монсье, я жила хорошо, но потеря голоса, потеря фигуры, – (она указала на свою толщину), – et les circonstances… – Она не договорила, махнула рукой и прибавила: – Et à présent je suis une pauvre veuve – et rien de plus…[360]
– Вдова она, вдова… – перевела мужу Глафира Семеновна, ухватившись за слова, которые поняла. – Говорит, что бедная вдова.
– Вдова? Вот откровенная! Всю жизнь свою рассказала, – сказал Николай Иванович и тут же фамильярно хлопнул француженку по плечу, прибавив: – Люблю, мадам, за откровенность. Глаша, как откровенность по-французски? Переведи!
– Не знаю.
– Экая какая! Ничего не знаешь. За душу, мадам, люблю, за душу. By компренэ? Нон? Как, по крайней мере, Глаша, душа-то по-французски?
– Душа – лам.
– За лам, мадам, люблю, за вотр лам. За хорошую, теплую душу. Пур вотр бьян лам.
Француженка поняла, протянула руку и, крепко пожав ее, сказала:
– Мерси, монсье… Благодарю… Voila je me souviens encore de quelques mots russes[361].
Николай Иванович хотел налить из бутылки вина, но бутылка была пуста. Француженка это заметила и сказала:
– Это была моя бутылка, монсье… C’est de moi, c’est pour les voyageurs russes que j’adore[362], но теперь вы можете спрашивать, что вы хотите.
– Этой бутылкой она нас угощает, – перевела мужу Глафира Семеновна. – Вот какая! За границей нас еще никто не угощал, – прибавила она, и гостеприимство толстой француженки несколько расположило ее в пользу француженки. – Мерси, мадам, – поблагодарила ее Глафира Семеновна. – Хоть уж и не хочется мне, чтобы ты еще пил, но надо ответить ей тоже бутылкой за ее угощение.
– Непременно, непременно, – заговорил Николай Иванович и, поблагодарив, в свою очередь, француженку, воскликнул: – Шампанского бутылку! Шампань, мадам…
Шампанского в винной лавке не нашлось, но толстая француженка тотчас же поспешила послать за ним прислуживавшую в ее лавке девушку, и бутылка явилась. Толстая француженка сама откупорила бутылку и стала разливать в стаканы.
– За здоровье французов! Пур ле франсэ! – возгласил Николай Иванович!
– Vive la France! Vive les Français! – ответила француженка, встав co стула, распрямилась во весь рост и эффектно, геройски, по-театральному поднимая бокал.
На возглас «Vive la France» отозвались и французы без сюртуков, игравшие в домино, и тоже гаркнули: «Vive la France». Николай Иванович тотчас же потребовал еще два стакана и предложил выпить и французам, отрекомендовавшись русским. Французы приняли предложение и уже заорали «Vive la Russie». Все соединились, присев к столу. Дожидавшийся на улице Николая Ивановича и Глафиру Семеновну извозчик, заслыша торжественные крики, тоже вошел в винную лавку. Николай Иванович спросил и для него стакан. Одной бутылки оказалось мало, и пришлось посылать за другой бутылкой.
– Де бутель, де! Две бутылки! – командовал он прислуживающей девушке.
Глафира Семеновна дергала за рукав мужа.
– Довольно, довольно. Не посылай больше. Передай мой стакан извозчику. Я все равно пить не буду, – говорила она, но остановить Николая Ивановича было уже невозможно.
– Нельзя, нельзя, Глашенька. Пьют за русских, пьют за французов, так неужели ты думаешь, что я обойдусь одной бутылкой! Останавливай меня в другом месте, где хочешь, и я послушаюсь, а здесь нельзя! – отвечал он.
Когда появились еще две бутылки шампанского, извозчик тоже подсел к супругам. Он что-то старался им рассказать, тыкая себя в грудь и упоминая слово «royaliste»[363], но ни Николай Иванович, ни Глафира Семеновна ничего не поняли. Толстая мадам Баволе оживлялась все более и более. Сначала она спорила с французами без сюртуков, упоминая с каким-то особенным восторгом про императора Луи Наполеона и протягивая руку извозчику, потом, обратясь к супругам, опять заговорила о Петербурге и кончила тем, что, взяв стакан в руки и отойдя на средину лавки, запела разбитым, сиплым, переходящим в бас контральто известную шансонетку: «Ah, que j’aime les militaires»[364]. Пение было безобразное, мадам Баволе поминутно откашливалась в руку, но тем не менее Николай Иванович и вся мужская публика приходили в восторг.
– Браво! Браво! – кричал после каждого куплета Николай Иванович, неистово аплодируя.
Глафира Семеновна уже дулась и уговаривала его ехать домой, но он не внимал и, видя, что две принесенные бутылки были уже пусты, стукал ими по мраморному столу и отдавал приказ:
– Анкор шампань! Анкор де бутыль! За французов всегда рад выпить!
LXVIII
Пир, устроенный Николаем Ивановичем в винной лавке толстой мадам Баволе, разгорался все более и более. Было уже выпито восемь бутылок шампанского, на столе стояла уже плетеная корзинка с крупными грушами и виноградом. Общество, состоявшее из супругов, самой мадам Баволе, двух французов без сюртуков и извозчика, оживлялось все более и более. Исключение представляла Глафира Семеновна, которая умоляла Николая Ивановича ехать домой, но он не внимал. Как это всегда бывает у людей, разгоряченных вином, все говорили вдруг и никто никого не слушал. Русский говор Николая Ивановича резко выделялся среди французской речи других собеседников. Его никто не понимал, но он думал, что его понимают. С французами у него шли рукопожатия, похлопывания друг друга по плечу; один из французов без сюртука, поминутно упоминая об Эльзас-Лотарингии, даже поцеловался с ним. Пили за русских, пили отдельно за казаков и почему-то за саперов. Последний тост был предложен самой мадам Баволе, после чего она опять удалилась на средину лавки и, встав в театральную позу, пропела вторую шансонетку, на этот раз в честь саперов: «Rien n’est sacré pour un sapeur»[365].
Опять крики «браво», опять аплодисменты, хотя пение было ниже всякой посредственности. Изрядная порция выпитого вина окончательно лишила толстую мадам Баволе голоса. Аплодисментами этими, однако, она, очевидно, очень дорожила. Они ей приятно напоминали ее театральное прошлое. Как старая кавалерийская лошадь, заслыша маршевые звуки трубы и барабана, даже в водовозке начинает ступать в такт и по-ученому перебирать ногами, так и мадам Баволе при аплодисментах величественно выпрямлялась, прикладывая руку к сердцу, и раскланивалась. Раз она даже по старой театральной привычке послала неистово аплодировавшему Николаю Ивановичу летучий поцелуй, прибавив: «Pour mon bon russe»