– Глаша! Что он говорит? – спросил Николай Иванович.
– А вот указывает, как ты ему вчера руку расцарапал, когда он тебя вводил наверх.
Николая Ивановича покоробило.
– Ну, ну… Поди, и сам обо что-нибудь расцарапался. Так закажи же ему, что ты хочешь, – обратился он к жене.
– Ну вулон манже[379], – сказала она коридорному.
– У нас табльдот в шесть часов, мадам, а завтрак теперь уже кончился, – дал ответ коридорный.
Оказалось, что ничего получить нельзя, так как по карте в гостинице не готовят, а приготовляют только два раза в день в известные часы завтрак и обед.
– Ну гостиница! – воскликнула Глафира Семеновна. – Делать нечего, будем закусками и черствым жарким питаться. У нас есть остатки гуся и индейки от третьего дня.
Она велела гарсону подать только сыру и хлеба и прибавила:
– Алле и апортэ ну[380] счет. Вот как счет по-французски – решительно не знаю. Ву компренэ: счет? Счет. Комбьян ну девон пейэ пур ту? Ну партон ожурдюи[381].
– Ah, c’est l’addition de tout ce que vous devez[382]. Oui, madame.
Коридорный исчез и явился с сыром, хлебом и прибором для еды.
– Mal à la tête? – спросил он Николая Ивановича, видя, что тот потирает рукой лоб и виски. – C’est toujours comme çа, quand on prend beaucoup de vin le soir[383].
– Смотри-ка, до чего ты себя довел: слуга в гостинице и тот насмехается, что ты вчера был пьян, спрашивает, не болит ли у тебя голова, – сказала Глафира Семеновна.
– Он? Да как он смеет! Вон!
И Николай Иванович, поднявшись с дивана, сверкнул на слугу глазами и сжал кулаки. Слуга выскочил за дверь.
Супруги принялись за еду, но у Николая Ивановича после вчерашнего кутежа не было никакого аппетита. Он только пожевал немного сыру и принялся за чай. Глафира Семеновна одна уписывала черствую индейку и куски гуся.
– Что ж ты не ешь? – спросила она мужа.
– Не хочется что-то.
– Ага! Будешь еще пьянствовать!
– Да уж не попрекай, не попрекай. Заслужу.
Старик, хозяин гостиницы, сам принес счет и положил его на стол перед супругами. Он также с любопытством смотрел на Николая Ивановича. Очевидно, то положение пьяного, в котором он видел его сегодня ночью, было в диво и ему. Он не вытерпел и также с улыбкой спросил:
– Votre santé, monsieur?[384]
Николай Иванович понял и сердито махнул рукой.
– Ну, ну, ну… Нечего тут… Проваливай! – сказал он. – С тобой, со старым чертом, разве этого не бывало! Поди, тысячу раз бывало.
Хозяин потоптался на одном месте и скрылся за дверью. Супруги принялись рассматривать счет.
LXXII
Расписанный на длинном листе, с мельчайшими подробностями – счет был громадный.
– Боже! Сколько наворотили! За что это? Ведь мы только спали и почти ничего не ели в гостинице! – воскликнул Николай Иванович.
Он взял счет, повертел его в руках, посмотрел на строчки и сказал:
– Не про нас писано. Прочти-ка ты, Глаша, – прибавил он, обращаясь к жене.
Взяла в руки счет и Глафира Семеновна, принялась рассматривать и проговорила:
– Удивительно, какими каракулями пишут!
– А это, я думаю, нарочно, чтобы не все расчухали, – отвечал Николай Иванович. – Можешь, однако, понять-то хоть что-нибудь?
– Да вот шамбр… Это за комнату. Тут по двенадцати франков.
– Ну да, да… Так мы и торговались.
– Постой… Мы сторговались по двенадцати франков за комнату с двумя кроватями, а тут за вторую кровать отдельно по франку в день поставили. Кажется, за кровать. Да, да, это кровать.
– Да как же они смеют, подлецы! Ах, жалко, что я не умею ругаться по-французски.
– Постой, постой… Тут два раза свечи. Бужи де сервис[385] и просто бужи. За первое два франка, за второе пять. Мы и сожгли-то всего две свечки.
– Ловко! – прищелкнул языком Николай Иванович.
– Недоумеваю, за что два раза за свечи поставлено. Неужели первые два франка, то есть бужи де сервиз, они поставили за тот огарок в вонючем медном подсвечнике, который они нам давали внизу в бюро гостиницы, чтобы пройти ночью со свечкой по неосвещенной лестнице до дверей нашего номера? Ведь это уж ни на что не похоже. Батюшки! Да и за постельное белье отдельно взяли.
– Не может быть!
– Отдельно, отдельно. Ну счетец! Де кафе о ле[386] три франка. Знаешь, за каждую чашку кофею с молоком они выставили нам по полтора франка, то есть по шести гривен на наши деньги, ежели считать по курсу.
– Да ведь это разбой!
– Хуже. Это какое-то грабительство. А потом эн сервис тэ, де сервис тэ[387]. Вообрази, за то, что мы у них брали посуду к своему чаю, булки и масло, они за всякий раз поставили по два франка.
– Да что ты! Ну народ! А между тем как встретятся и узнают, что русский, – сейчас «вив ля Рюсси».
– Да из-за этого-то они и говорят «вив ля Рюсси», что с русского человека можно семь шкур содрать. Постой, постой… Вот тут еще есть папье алетр[388]. Помнишь, мы взяли два листка почтовой бумаги и два конверта, чтобы написать письма? Ну так вот за это два франка.
– Не может быть!
– Смотри. За сегодняшний кусочек сыру, вот что мы сейчас ели, четыре франка поставлено.
– Ах, подлецы, подлецы!
– Даже марки, за почтовые марки к письмам и то по пятидесяти сантимов за штуку, – продолжала Глафира Семеновна. – Ведь это по полуфранку, ведь это больше чем вдвое. Потом опять: сервиз, сервиз, и все по два франка. Это уж за прислугу, что ли. Должно быть, что за прислугу.
– Это за нашего коридорного дурака-то в бумажном колпаке, что ли?
– Да, должно быть, что за него. Батюшки! За спички… Де залюмет… За спички также отдельно поставлено.
– За бумажный колпак на голове коридорного отдельно не поставлено ли? – спросил Николай Иванович.
– Нет, не поставлено.
– А за войлочные туфли на ногах?
– Нет, нет. Но зато поставлено два франка за что-то такое, чего уж я совсем понять не могу. Должно быть, это не за то ли, что тебя вчера вели под руки по лестнице, – сказала Глафира Семеновна.
Николай Иванович смутился.
– Ну, ну, довольно… – махнул он рукой. – Поязвила – и будет.
– Ага! Не любишь! За разбитое-то зеркало все-таки пятьдесят франков должен заплатить. Вот оно… поставлено.
– Да когда же я бил? Нет, я этот счет так не оставлю, я его добром не заплачу, нельзя даваться в руки. Мало ли что могут в счет поставить! – горячился Николай Иванович.
– Брось, оставь. Не скандаль, – остановила его Глафира Семеновна. – Где так уж сотни франков на кутеж не жалеешь, вот вчера с срамницами, а где так из-за каких-то десяти-пятнадцати франков хочешь поднимать скандал. Мало ты им вчера ночью задал трезвону-то, что ли! Ведь ты всю гостиницу перебудил, когда вернулся домой. Bсe поднялись и стали тебя вводить на лестницу.
Николай Иванович вздохнул, умолк и полез за запасными деньгами, которые хранились в запертом саквояже. Глафира Семеновна смотрела на него и говорила:
– Еще счастлив твой бог, что при тебе вчера всех твоих денег не было, а то бы твои добрые приятели и приятельницы и от всех твоих денег оставили у тебя в кошельке только два золотых. Ах ты, рохля пьяная!
– Ну что, Глаша, не поминай.
Часа через два супруги, одетые по-дорожному, выходили из номера, чтобы садиться в экипаж и ехать на железную дорогу. Прислуга гостиницы вытаскивала их подушки, саквояжи и чемоданы. В коридоре и по лестнице стояла также разная мужская и женская прислуга, которую супруги раньше во все время своего пребывания в гостинице даже и не видали. Эта прислуга напоминала им о себе, кланяясь, и держала наготове руки, чтобы получить на чай.
– Fille de chambre du troisième[389], – говорила женщина в коричневом платье и белом чепце.
– Monsieur, c’est moi qui…[390] – заикнулся с глупой улыбкой коридорный в войлочных туфлях и бумажном колпаке, не договорил и показал Николаю Ивановичу свою расцарапанную руку.
Глафира Семеновна молча совала по полуфранковой монете.
Внизу, у входной двери супругов встретили хозяева. Старуха любезно приседала и говорила:
– Bon voyage, monsieur et madame!..[391] Bon voyage.
– Грабители! Чтоб вам ни дна ни покрышки, – отвечал Николай Иванович.
Старик-хозяин, думая, что ему говорят по-русски какое-либо приветствие, благодарил Николая Ивановича.
– Merci, monsieur, merci, monsieur… – твердил он и совал ему в руку целую стопочку адресов своей гостиницы, прося рекомендации.
LXXIII
Среди подушек и саквояжей супруги ехали по улице Лафайет в закрытом экипаже, направляясь к вокзалу Лионской железной дороги, и смотрели в окна экипажа на уличное движение, прощаясь с Парижем. Глафира Семеновна прощалась даже вслух.
– Прощай, Париж, прощай, – говорила она. – Очень может быть, уж никогда больше не увидимся. Много было мне здесь неприятностей, но, во всяком случае, ты в тысячу раз лучше Берлина!
– Но какие же, душечка, особенные неприятности? Эти неприятности можно все с хлебом есть, – попробовал возразить Николай Иванович.
– Молчите. Эти неприятности были все через вас. Скандал с индейкой, ваш загул в таверне Латинского квартала…
– Ну довольно, довольно… Что тут!.. Ведь уж все кончено, едем домой. Стой, стой, коше! Коше! Стоп! – закричал вдруг Николай Иванович и забарабанил извозчику в стекла.