– Что же это такое? Женева ли уж это! – воскликнула Глафира Семеновна, озираясь по сторонам. – Так расхваливали Женеву, говорили, что такой знаменитый город, а ведь все пусто. А уж в книжках-то про Женеву сколько писано! Николай Иваныч, Женева ли это?
– Женева, Женева… Сам я читал на вывеске на станции.
– Удивительно! Где же Монблан-то этот самый? Я Монблана не вижу.
– Да вон горы… – указал Николай Иванович.
Они подходили к мосту.
– Монблан, по описанию, должен быть белый, снеговой, покрытый льдом, а я тут решительно ничего не вижу. Самая обыкновенная гора, а сверху тучи, – продолжала Глафира Семеновна.
– Да ведь день пасмурный. Монблан, надо полагать, там вон, за тучами.
– Нет, это не Женева, решительно не Женева. В книжках я читала, что вид на горы должен быть необыкновенный, но никакого вида не вижу. Самые обыкновенные горы.
– Ну никакого так никакого. Тем лучше: не нравится тебе, так скорее из Женевы уедем, – сердито отвечал Николай Иванович.
Подойдя к мосту и взглянув с набережной на воду озера, Глафира Семеновна воскликнула:
– Синяя вода! Нет, это Женева, Женева! По синей воде узнала. Эту синюю воду страсть сколько описывали. Действительно, замечательная вода: синяя, а как прозрачна! Смотри, Николай Иваныч, ведь здесь уж как глубоко, а дно видно. Вон разбитая тарелка на дне лежит.
– А черт с ней!
Николай Иванович зевнул и отвернулся.
– Но вода, вода – прелесть что такое! – восхищалась Глафира Семеновна. – Отчего это, Николай Иваныч, здешняя вода такая синяя? Неужели от природы?
– Фабрики где-нибудь нет ли поблизости, где кубом и синькой материи красят, а потом синюю краску в воду спускают.
– Да полно, что ты! Неужели же столько воды можно в синюю краску выкрасить! Ведь тут целое озеро, – возразила Глафира Семеновна. – Смотри, смотри: вон пароход бежит, вон две лодочки под парусами бегут.
Николай Иванович опять зевнул.
Супруги перешли мост и очутились на большой улице, сплошь переполненной богатыми магазинами с зеркальными стеклами. На окнах выставки со всякой модной и галантерейной дрянью. Глаза у Глафиры Семеновны так и разбегались. Она останавливалась у каждого окна и восклицала: «Ах, какая прелесть! Ах, какой восторг! Да тут есть вещи лучше, чем в Париже!»
– Николай Иваныч, как хочешь, а ты за твою парижскую провинность должен мне разрешить купить разных мелочей на подарки хоть франков на сто, – сказала она.
– Опять за провинность! Да что ты, матушка! Ведь этому конца не будет. В вагоне у этого нахала два раза кружева за провинность покупал – и теперь опять за провинность! С одного вола семь шкур не дерут, – отвечал Николай Иванович.
Глафира Семеновна надулась.
– Ну ладно. Мне без подарков домой вернуться нельзя. Коммивояжер-то в нашей гостинице остановился, – пробормотала она. – Схожу к нему и попрошу, чтоб он мне опять разных образчиков продал для подарков. Два золотых у меня есть.
Николай Иванович вспылил.
– Вот уж этого ни за что не будет! Ни за что, – закричал он. – Как пойдешь к коммивояжеру – за косу оттуда вытащу, так и знай.
В ответ Глафира Семеновна слезливо заморгала глазами, наконец плюнула и побежала по тротуару. Николай Иванович пустился за ней.
– Глаша! Куда ты? Не дури. Пожалуйста, не дури, – уговаривал он, стараясь с ней поравняться и заглянуть ей в лицо, но только что равнялся с ней, как она ударяла его зонтиком по руке.
Прохожие останавливались и в недоумении смотрели на них. Хозяева и приказчики магазинов, видя эту сцену сквозь зеркальные стекла окон, также выбегали на улицу и долго глядели им вслед. Добежав до какого-то бульвара, Глафира Семеновна перестала рысить, села на скамейку и, закрывшись платком, заплакала.
– Изверг, злодей! По Европе-то только ездите, цивилизацию из себя разыгрываете, а сами хотите дикие азиатские зверства над женой распространять, – говорила она.
Николай Иванович подсел к ней и стал извиняться.
– Ну полно, брось… Ну что тут! Я пошутил. Мало ли что сгоряча скажешь! – бормотал он.
Кончилось тем, что Глафира Семеновна кое-как утешилась и перестала плакать. Николай Иванович повел ее по магазинам, где она и накупила разной галантерейной дряни уже не на сто, а на двести франков. Были куплены плетеные корзинки, безделушки из альпийских горных пород, плато под лампы, какая-то ювелирная дрянь из раковин, булавки с дешевенькими камнями, галстучки, резные домики из дерева и т. п. Все это было отправлено домой.
Сделав покупки, супруги отправились отыскивать ресторан, где бы им поесть.
LXXIX
Ресторан, в который зашли супруги, был роскошный ресторан на набережной. Гарсоны были не как в Париже, в куртках и длинных передниках, а во фраках, в белых жилетах и белых галстуках. Супругов встретил на подъезде, очевидно, сам хозяин, толстенький человек в пиджаке, очень напоминающий русского купца: выпяченное брюшко с массивной золотой цепью, подстриженная бородка, красный фуляровый платок, торчащий из кармана, и нос луковицей. Разница была только в том, что на голове имелась синяя суконная шапочка в виде скуфьи, какую русские купцы не носят. Раскланявшись с супругами, хозяин забормотал что-то по-французски и повел их во второй этаж, где и поместил в большом зале за длинным, богато сервированным столом. Усадив, хозяин наклонился и спросил:
– Мне кажется, что мосье и мадам русские?
– Вуй, вуй… Ле рюсс… – отвечала Глафира Семеновна.
– Постараемся угодить русскому вкусу. Я знаю привычки русских, – кивнул он и спросил: – Прикажете приготовить для вас обед?
– Вуй, вуй, дине, – кивнул Николай Иванович, поняв слово «обед». – А почем у вас обед? Комбьян?
– Кель при ле дине? – пояснила Глафира Семеновна.
– От шести и до двадцати франков, мадам. Могу вам подать шесть блюд. Вы скажите только цену и предоставьте мне угодить вашему вкусу. Надеюсь, что вы останетесь довольны, – старался пояснить француз внимательно слушавшей его Глафире Семеновне.
Та поняла и перевела слова хозяина мужу, прибавив:
– Удивительно странный ресторан. Так по скольку франков мы закажем обед?
– Пусть делает за восемь франков. Посмотрим, что такое он подаст на русский вкус, – отвечал Николай Иванович.
Было выбрано и красное вино.
– Et l’eau de vie russe?[414] Vodka? – спросил хозяин.
– Как, и водка есть? Русская водка? Да неужели? – радостно воскликнул Николай Иванович.
Хозяин улыбнулся и молча кивнул утвердительно.
– Так пожалуйста, голубчик! Же ву при. Езжу, езжу за границей и рюмки еще русской не видал. Вот неожиданность-то! В Швейцарии – и вдруг водка! Мерси, мерси.
Николай Иванович протянул даже руку хозяину и крепко пожал его руку.
Публики в зале было очень немного. На другом конце стола сидели две длиннозубые англичанки с пожилым англичанином. Они уже кончали завтрак или обед и ели фруктовый компот, усердно запивая его содовой водой и шипя тремя сифонами. Кроме англичан, сидел за отдельным столиком тощий, как жердь, офицер с рыжими усами в струнку, облеченный в синий мундир с необычайно высоким стоячим красным воротником. Перед ним стояла рюмка ликера и тарелочка с грушей, и он просматривал газету.
– Долго обеда-то ждать, – сказал Николай Иванович жене. – Не спросить ли бумаги и чернил да не написать ли Скрипкиным письмо?.. Напишем так, что будто бы среди снега и льда на Монблане сидим.
– Зачем же это? С какой стати?
– Да так. Пусть их дивятся. С Эйфелевой же башни писали. А тут с Монблана.
– На Эйфелевой башне мы все-таки были, а на Монблан не думаем даже и ехать.
– Эка важность! Плевать! Докажи, что мы не были на Монблане! Были, да и все тут. Знай наших! А их это все-таки позлит. «Мы же только в Тихвин на богомолье могли съездить, а Ивановы вон и на Эйфелеву башню, и на Монблан забрались». Я напишу.
– Как хочешь. Пожалуй, напиши, – улыбнулась Глафира Семеновна.
Была спрошена бумага, конверт и перо с чернилами, и Николай Иванович принялся писать.
– Вот и готово. Всего десять-пятнадцать строк; с нашей стороны это как будто любезность, а между тем это письмечишко до того разозлит Скрипкиных, что они даже поругаются друг с другом от зависти. Ведь Скрипкин-то обещал жену свозить за границу, а свозил только в Тихвин, – сказал Николай Иванович жене и прочел письмо:
«Вот мы и в Швейцарии, любезные Анисим Сергеевич и Марья Ивановна, приехали в Женеву и тотчас же полезли на снеговые и ледяные горы. Теперь сидим на самой главной горе, на Монблане, и пьем пунш, откуда приветствуем вас. Холодина страшная, 15 градусов мороза, так что я и Глафиру Семеновну принудил даже выпить стакан пуншу, чтобы согреться».
– Зачем же ты про меня-то? Уж ври про себя… – перебила его Глафира Семеновна.
– Брось. «Чтобы согреться. Снегу, я думаю, тут аршин на пять глубины, и никогда он не тает. Высота такая, что с горы вниз решительно ничего не видно. Ужасная игра природы. Очень жалеем, что нет вас с нами. До скорого свидания».
Письмо было заклеено в конверт и отправлено с слугой в почтовый ящик.
– Обозлятся, страсть обозлятся, что это не они на Монблане сидят, а мы, – прибавил Николай Иванович, улыбаясь.
Подали водку и к ней закуску – сардины, селедку, колбасу, какую-то сушеную рыбку, баночку с страсбургским пирогом. Водка была русская в маленькой пузатенькой бутылочке с русским ярлыком завода Смирнова в Москве.
– Батюшки! Да это совсем по-русски! С хорошей закуской… – умилялся Николай Иванович. – Даже и водка московская. Уж как хочешь, Глаша, а и ты должна рюмочку водки выпить.
– Ну вот, с какой это стати, если я ее никогда не пью! – отвечала Глафира Семеновна.
– Чтобы за границей честь русской водке отдать. Какая же иначе ты после этого патриотка будешь!
– Нет, нет. Пей уж ты один.
– Да я-то уж, конечно, выпью. Наша родная, русская, православная, – говорил Николай Иванович, улыбаясь на бутылку, даже погладил рукой бутылку, налил из нее себе водки в рюмку и выпил с полнейшим умилением.