Поезд тронулся. Супруги ждали Мюнхена, дабы выпить там пива. Особенно заботился об этом Николай Иванович, при каждой остановке выглядывая из окна и отыскивая на станции надпись «Мюнхен».
Вот и Мюнхен. Кондуктор возгласил о нем минут за пять до остановки. Стояли десять минут. Супруги успели закусить при этом горячими сосисками, продававшимися на платформе прямо из котла, стоящего на жаровне. В мюнхенском пиве супруги, однако, ничего особенного не нашли.
– Пиво как пиво, – сказала Глафира Семеновна, которую Николай Иванович принудил выпить стакан. – По моему, берлинское-то вдвое лучше.
За Мюнхеном Глафира Семеновна стала испытывать кондукторов в знании русского языка, задавая им разные вопросы по-русски, но кондуктора не понимали. Николай Иванович делал то же самое с прислугой, разносящей по станционным платформам пиво и закуски, и наконец достиг благоприятного результата.
– Эй! Пиво! Сюда! – крикнул он кельнеру.
И кельнер, поняв его, подскочил с стаканами пива к окну вагона.
– Глаша! Глаша! Смотри… Начали уж понимать! – радостно воскликнул Николай Иванович и спросил кельнера, принимая от него стакан: – Брат славянин?
– Nein, gnädiger Herr[432], – отрицательно покачал головой кельнер.
Николай Иванович взглянул ему в лицо и тут же убедился в праздности своего вопроса. По горбоносому типу лица, крупным красным губам и вьющимся волосам самый ненаблюдательный человек мог заметить, что это был жид без подмеси.
– Иерусалимский дворянин, иерусалимский дворянин, а я-то его за брата славянина принял, – бормотал Николай Иванович.
Супруги ехали по Баварии, но вот пришлось переезжать баварскую границу и въезжать в австрийские владения. На границе таможня, и в ней пришлось просидеть около часу, пока чиновники осматривали вагоны. Впрочем, на станции был отличный буфет, где супруги могли пообедать за табльдотом.
– Без телеграммы дали пообедать, хоть и немцы, – заметила Глафира Семеновна, вспоминая случай в Кенигсберге, где их не пустили за табльдот из-за того, что они их не уведомили телеграммой, что будут обедать на станции.
– Еще бы… Здесь совсем другие порядки.
Прислуживающий супругам кельнер оказался поляком и действительно кое-какие русские слова понимал, хотя по-русски и не говорил. Принимая в расплату за обед немецкие марки, он перевел их на гульдены и, мешая в свою речь польские слова, кое-как объяснил супругам, чтобы они наменяли себе австрийских денег, и привел жида-менялу. Хоть и не без особенного труда, но супруги все-таки поняли, в чем дело, и купили у жида австрийских денег. В руках их в первый раз появились бумажные гульдены. Николай Иванович долго рассматривал их недоверчиво и сказал жене:
– Ассигнации уж пошли на манер русских. Как бы не надул жид-то… Хорошо ли? Верные ли? – обратился он к кельнеру.
– Добро, добро, пан, – утвердительно кивнул он головой.
Жид тоже заговорил что-то по-немецки и кивал головой.
С австрийской границы действительно стали появляться железнодорожные служащие и кельнеры, понимающие кой-какие русские слова, но таких людей было мало, зато жиды попадались на каждом шагу. Чем ближе подъезжали к Вене, тем жидов становилось все больше и больше.
Вечером супруги приехали в Вену.
LXXXVI
Давка и толкотня царствовали на вокзале, когда супруги приехали в Вену. Из окон вагона виднелась толпящаяся на платформе публика, и дивное дело, большинство ее были жиды: жиды длиннополые и жиды короткополые, жиды в цилиндрах и шляпах котелками и жиды в картузах, жиды с сильными признаками пейсов и жиды с слабыми признаками пейсов. Даже добрая половина нарядных женщин отличалась семитическими горбатыми носами и крупными сочными губами. Поезд еще не остановился и, медленно катясь, шел мимо платформы, а уж в купе второго класса появился тоненький юркий еврейчик в шляпе котелком, с тощей, щипаной бородкой клином, в красном галстуке, в кольцах с цветными камушками на грязных руках, расшаркивался перед супругами, кланялся и совал в их руки адрес гостиницы, приговаривая по-немецки:
– Готель первого ранга… В лучшей части города. Цены дешевые… Завтраки, обеды и ужины по умеренным ценам… С извозчиком можете не торговаться… Багаж со станции получим в две минуты.
Говорил он без умолку, вертелся и то и дело приподнимал шляпу.
– Глаша! Что он бормочет? – спросил жену Николай Иванович.
– Да кто ж его разберет, – отвечала та. – Кажется, гостиницу предлагает.
Еврейчик, заслыша русскую речь и видя, что его не понимают, заговорил на ломаном французском языке.
– Прочти хоть, что на карточке-то стоит. Может быть, адрес и понадобится, – продолжал Николай Иванович, принимая от еврея карточку и передавая ее жене.
– Ну его… Не желаю я с жидами возиться.
Еврейчик, видя, что и французская его речь остается без ответа, заговорил по-польски.
– Да мы русские, русские, – отвечала наконец Глафира Семеновна, улыбаясь. – Руссен вир, и ничего нам не надо.
– Ach hochachtungswolle, Madame![433] – вздохнул еврейчик. – Как жалко, что я не говорю по-русски! Я говорю по-немецки, по-французски, по-польски, по-венгерски, по-чешски, по-хорватски, по-сербски, но русского языка я, к несчастию, не знаю. Доставьте случай услужить вам гостиницей, и я представлю вам поляка, говорящего по-русски, – бормотал он по-немецки.
– Нихт, нихт… Ничего нам не требуется, – отмахнулся от него Николай Иванович.
Поезд остановился, появился носильщик в серой куртке, которому супруги поручили свои подушки и саквояжи и с ним вместе вышли из вагона, но еврейчик не отставал. Он уже прыгал около носильщика и бормотал что-то ему.
– Экипаж прикажете? – спросил супругов носильщик.
– Я, я, экипаж, – отвечала Глафира Семеновна. – Вир ин готель.
У подъезда вокзала носильщик поманил извозчика. Еврейчик продолжал тереться и около извозчика, даже подсаживал супругов в экипаж.
– Да не надо нам, ничего не надо, – отпихнул его Николай Иванович.
За толчок еврейчик низко поклонился и заговорил что-то извозчику по-немецки.
– Ин готель, гут готель, – сказала Глафира Семеновна извозчику, и тот погнал лошадь, пробормотав что-то по-немецки.
– В какую же гостиницу мы едем? – задал жене вопрос Николай Иванович.
– Да в какую извозчик привезет. Ведь нам все равно. Только б не в жидовскую.
Сначала ехали по плохо освещенным улицам, но наконец въехали в улицы, залитые газом. Извозчик сделал несколько поворотов и остановился перед подъездом гостиницы, освещенной двумя электрическими фонарями. Из подъезда выскочили швейцар в шапке с позументом, мальчишка в красной кепи и серой куртке и принялись высаживать супругов из экипажа.
– Циммер… Циммер фюр цвей…[434] С цвей кровати, – сказал Николай Иванович.
– Прошу, пан. Дрей гульден… – отвечал швейцар.
Николай Иванович полез в карман и хотел рассчитываться с извозчиком, но перед ним как из земли вырос тот самый еврейчик, который к ним приставал в вагоне и на станции, и с учтивым поклоном отстранил его руку.
– Ist nicht nothig zu zahlen… Ist schon bezahlt… Nach her werden Sie zahlen. Il ne faut pas payer… C’est paye déjà…[435] – затрещал он.
– Уж сюда поспел! – воскликнул Николай Иванович при виде еврейчика. – Вам чего? – крикнул он на него. – Глаша! чего он хочет?
– Говорит, что не надо платить извозчику. Должно быть, уж здесь обычай такой.
Еврейчик между тем махнул извозчику, и тот отъехал от подъезда. Николай Иванович недоумевал.
– Да при чем же тут еврюга-то этот? Ежели этот еврюга здешний, то я не желаю останавливаться в жидовской гостинице, – сказал он жене.
– Да уж иди, иди в подъезд-то. Где же теперь другую гостиницу искать.
– Опутал-таки еврюга, опутал! Привез, куда хотел, – хлопнул себя по бедрам Николай Иванович и пошел в подъезд.
Гостиница была роскошная, с великолепной лестницей. Супругов встретил на лестнице целый сонм прислуги: тут были и кельнеры во фраках и белых галстуках, и горничные девушки в форменных коричневых платьях и белых чепцах и передниках, мальчики в серых куртках с зеленой оторочкой. Все это кланялось и повело супругов в коридор показывать комнаты. Супруги выбрали большую комнату в четыре гульдена и остались в ней. Две горничные бросились снимать с Глафиры Семеновны ватерпруф, два кельнера стаскивали с Николая Ивановича пальто… Третий кельнер стоял в почтительной позе и ждал приказания.
– Я думаю, Глаша, прежде всего чайку и закусить, – начал Николай Иванович, обращаясь к жене, и, получив утвердительный ответ, хотел отдать приказ кельнеру, но тот уже, почтительно поклонившись, пятился к двери и бормотал:
– Ich verstehe, mein Herr… Gleich werden Sie kriegen…[436]
– Понимают по-русски-то, но только не говорят, – заметила Глафира Семеновна, когда кельнер исчез за дверью.
LXXXVII
Так как супруги положили остаться в Вене всего одни сутки, то, умывшись, напившись чаю и закусив, они тотчас же отправились осматривать город. На этот раз они уже были осторожны и, дабы не разыскивать свою гостиницу на обратном пути, как они разыскивали в Париже, запаслись адресом гостиницы у швейцара. Когда они брали карточку и адрес у швейцара, вдруг перед ними завертелся знакомый уже им тоненький еврейчик. Снимая шляпу и раскланиваясь, он спрашивал, не нужен ли супругам экипаж. Дабы супруги могли его понять, он одну и ту же фразу произносил по-французски, по-немецки и по-польски.
– Вот навязывается-то! – сказала Глафира Семеновна. – Не надо. Ничего не надо! Нихтс… Геензи[437] прочь. Мы идем гулять, шпацирен.
И супруги отправились пешком. Вскоре они вышли на большую улицу, блистательно освещенную газом. Направо и налево сплошь были магазины с великолепными выставками товаров и с обозначением цен. Такого сильного движения в экипажах, как в Париже и Берлине, на улице не было, но зато на тротуарах была толпа от пешеходов, и эта толпа изобиловала евреями всех мастей и степеней полировки. Прежде всего, что поразило супругов, это масса накрашенных женщин известного сорта, пестро расфранченных, в высоких шляпах с широкими полями, ухарски надетых набок и непременно с громадным белым страусовым пером, развевающимся на этих шляпках. Женщины дымили папиросками и бросали вызывающие взгляды на мужчин.