– В Париже и Берлине таких бабьих стад на улицах ведь мы не видели, – заметил жене Николай Иванович. – Это ужас сколько их! И все с белыми перьями. Форма здесь такая, что ли?
– А ты считай, считай сколько. Для женатого человека это занятие будет самое подходящее, – раздраженно отвечала Глафира Семеновна. – Тьфу, противные! – плюнула она и вдруг заметила еврейчика из гостиницы: он то забегал вперед супругов, то равнялся с ними и шел рядом. – Смотри, смотри, жид опять уж около нас. Вот неотвязчивый-то! – указала она мужу.
Они проходили мимо колоссального потемневшего храма и остановились взглянуть на барельефы. Еврейчик подскочил к ним и произнес, указывая на храм:
– Die berühmte Stephanskirche[438].
Глафира Семеновна улыбнулась на еврейчика и перевела мужу:
– Церковь Святого Стефана, он говорит.
Далее Глафира Семеновна стала останавливаться около окон магазинов. В окнах было светло так, что больно было смотреть, до мельчайших деталей виднелась вся внутренность магазинов, и в них опять-таки носатые и губастые евреи, хоть и одетые по последней моде.
– Приказчики-то также все из иерусалимских. Как же нам сказано, что Вена – славянский город. Вот тебе и славянский! – заметила она мужу.
Жиденький еврейчик не отставал от супругов и при каждой их остановке около окон магазинов вертелся тут же. Глафиру Семеновну поразили своей дешевизной шелковые чулки и перчатки, лежавшие в окне на выставке.
– Надо купить. Это ужасно дешево. В Петербурге чуть не втрое дороже, – произнесла она и лишь только хотела взяться за ручку двери магазина, как еврейчик уже ринулся вперед и, распахнув эту дверь, придерживал ее рукой, пропуская супругов.
– Дизес… Их вейс нихт ви оуф дейч[439], – указала Глафира Семеновна приказчику на чулки.
– Strümpfe… Damenstrümpfe…[440] – отдал еврейчик приказ приказчику.
– Фу-ты пропасть! И чего этот жидюга трется около нас! – поморщилась Глафира Семеновна.
– Да это непременно комиссионер, фактор. Теперь я уж вижу, – отвечал Николай Иванович.
Чулки и перчатки были куплены, и деньги за них заплачены. Продавал курчавый еврей с фальшивыми бриллиантовыми запонками в сорочке. Еврейчик-комиссионер все время перекидывался с ним непонятными для супругов словами и, когда те стали уходить, сунул приказчику свою карточку.
Супруги шли дальше, и еврейчик около них.
– Вот надоел-то! Брысь, окаянный! – крикнул на него Николай Иванович и даже махнул зонтиком.
Еврейчик мгновенно приподнял шляпу и отскочил, но когда супруги оглянулись, он шел сзади. Они вышли на площадь, на которой виднелся театр, и стали любоваться фасадом. Еврейчик не утерпел и крикнул по-немецки:
– Оперный театр!
Против театра было несколько ресторанов и кофейных. Супруги зашли в одну из кофейных и спросили себе мороженого. Еврейчик исчез. Но когда они доедали свои порции мороженого, то опять увидали еврейчика. Он сидел в отдалении от супругов и делал вид, что читает газету, но на самом деле наблюдал за ними, и когда они стали рассчитываться, он подошел к ним и протянул им две красненькие бумажки.
– Билеты в оперный театр. Могу вам предложить по дешевой цене, – сказал он по-немецки и тотчас же перевел по-французски. – Zwei Gulden, nur für zwei Gulden.
– И досадно на него, да и смешно, – произнесла Глафира Семеновна. – Билеты в театр предлагает по два гульдена.
– Да ведь уж теперь поздно, – отвечал Николай Иванович.
– Да все хоть что-нибудь посмотрим. Ну давай… Гебензи[441].
Еврейчик встрепенулся. Супруги хотели заплатить ему деньги за билеты, но он замахал руками и заговорил: «Nachher, nachher werden Sie zahlen».
– Не хочет брать. Говорит, что потом… – перевела мужу Глафира Семеновна.
– Да ведь это для того, чтобы связать нас с собой.
– А ну его! Ведь уж все равно он от нас не отвяжется.
И супруги побывали в театре. В театре публика оказалась также наполовину еврейская. Носастость так и выдавала себя. Давали какую-то неизвестную супругам оперу, которой они уже не застали одного акта, и маленький балет.
– Бьюсь об заклад, что и оперу-то поют жиды, – проговорил Николай Иванович.
– Непременно, – отвечала Глафира Семеновна. – Прислуга, что от нас верхнее платье на хранение приняла, положительно жиды без подмеси.
Когда супруги вышли из театра, еврейчик-комиссионер встретил их на подъезде. Приподнимая шляпу, он произнес по-немецки:
– Прикажете экипаж? Прикажете показать вам лучший ресторан для ужина? Супе[442], – пояснил он по-французски и прибавил по-немецки: – Я могу указать на такой ресторан, где есть кельнер, который понимает по-русски.
Глафира Семеновна перевела мужу предложение еврейчика. Тот улыбнулся и отвечал:
– Да уж черт с ним! Пусть везет. Должно быть, уж такая судьба наша, чтобы он нами завладел. Ах, жиды, жиды! Вот в душу-то к человеку мастера влезать!
Явился экипаж. Еврейчик посадил в него супругов, что-то сказал извозчику, вскочил сам рядом с ним на козлы, и они поехали.
LXXXVIII
Еврейчик привез супругов в прекрасный ресторан. Когда они ехали по улицам, еврейчик, прицепившийся на козлах рядом с извозчиком, все оборачивался к супругам и рассказывал, как называются те улицы, по которыми они проезжали, указывал на достопримечательные здания, попадавшиеся по дороге. Болтал он без умолку на четырех языках, но супруги понимали его плохо. Ресторан, в который он их привез, состоял из громадного зала, блестяще освещенного электричеством и уставленного маленькими столиками с мраморными досками. За столиками сидело много публики. Прислуга в ресторане была наполовину женская, состоявшая из молодых красивых женщин в черных платьях и белых передниках, и очень интимничала с мужчинами. Некоторые из этих женщин, подав какое-нибудь блюдо или питье посетителю, прямо присаживались к его столу, пригубливали из его стакана пиво или вино и весело болтали. Посетители, в свою очередь, не стесняясь, хватали их за талию, щипали за пухлые щеки, трепали по спине. Это не уклонилось от взора Глафиры Семеновны.
– Ах, халды! Смотри, что они себе позволяют, эти самые прислужающие! Вон та блондинка с белыми цветами на груди даже мужскую шляпу себе на голову надела, – указывала она мужу. – Гляди, гляди, бакенбарды мужчине расправляет. Нет, уж это из рук вон! И как только это мужчины им позволяют.
– Холостой народ. Холостые люди это любят… – отвечал Николай Иванович, косясь на женщин.
– Поди ты! Здесь, я думаю, наполовину женатых.
Супругам, однако, прислуживал кельнер во фраке, которого им рекомендовал еврейчик за понимающего по-русски.
– Вот что, голубчик, нельзя ли нам что-нибудь а-ля рюсс, поаппетитнее, – сказал ему Николай Иванович по-русски. – Понимаешь, что-нибудь повкуснее.
– Да, господине, – отвечал кельнер, подвигая ему карту, и оказалось, что, кроме этих двух слов да счета, кельнер ничего не знает по-русски.
Николай Иванович тотчас же отпихнул от себя карту:
– Да что ты мне карту-то суешь! Карта немецкая, надо ее читать, и все равно не поймешь, а ты дай нам четыре порции чего-нибудь хорошенького. Две для мадам и две для меня. Первое рыбки, второе мясо. Понял?
– Mиaco? Да, господине…
– Фиш и флейш, но них кальт[443], – прибавила Глафира Семеновна, тотчас же усомнившаяся в знании кельнером русского языка.
Кельнер оживился и побежал исполнять требуемое.
Была подана осетрина, запеченная как-то в молоке и яйцах с картофелем, был подан винершницель[444] из телятины с гарниром. Порции были огромные, приготовлено было вкусно, и супруги остались совсем довольны.
– Вот это я понимаю, вот это еда, и порции не как в Париже, не на воробьиный аппетит, а на человечий, – говорил Николай Иванович, запивая ужин прекрасным венским пивом. – Ты, Глаша, мороженого не хочешь ли?
– Да, пожалуй, съела бы…
– Вот и отлично. Кушай, кушай… Откармливайся после Парижа-то. Потребуй себе грушу с виноградом. Здесь не съешь, так дома, ложась спать, скушаешь.
Глафира Семеновна съела и мороженого, и грушу, и винограду, а вторую грушу отложила, чтобы взять домой про запас.
– Главное, что хорошо, так это то, что видишь, что ешь. Осетрина – еда знакомая, – говорила она. – И ведь не угораздило его подать к осетрине улиток каких-нибудь, а подал осетрину с картофелем.
– Довольна, стало быть?
– Очень довольна, хоть и жидовский город. И пиво какое прекрасное…
– Ну вот и отлично. Вену видели, всем можем рассказать, что были в Вене; стало быть, завтра ежели хочешь, то можем отправиться и в русские палестины.
– Завтра, завтра, о доме я уж и так стосковалась.
– Да и меня сильно тянет. Ну ее, эту заграницу! Как приеду домой, сейчас первым делом в баню! Шутка ли, сколько времени не был.
Расплатившись за ужин и дав щедро кельнеру на чай, супруги вышли из ресторана. Еврейчик ждал их на подъезде около экипажа.
– А! явленное чудо! Все еще здесь! – воскликнул Николай Иванович при виде еврейчика, но на этот раз уже без неудовольствия и даже потрепал еврейчика по плечу.
Еврейчик радостно улыбнулся и стал подсаживать супругов в экипаж.
– Nach Hause? – спросил он, вскакивая на козлы.
– Да, да… Домой. В готель, – отвечала Глафира Семеновна.
Домой еврейчик вез их уж по другим улицам и продолжал называть те места и здания, мимо которых они проезжали.
Но вот и гостиница.
– Комбьян? – спросил Николай Иванович, выходя из экипажа, и хотел рассчитаться с извозчиком, но еврейчик опять не дал ему этого сделать.
– Nachher, nachher… Après… – заговорил он и повел супругов по лестнице гостиницы, привел их к самой их комнате, отворил даже дверь комнаты ключом, раскланялся, пожелал супругам покойной ночи и мгновенно исчез.