– Запаливай, Николай Иванов! Запаливай! Запаливай, да прямо в морду! – кричал Конурин. – Вон англичанин с зеленым вуалем едет. Катай ему в нюхало. Это он, подлец, давеча шляпу с меня сшиб. Стой же… Я тебе теперь, английская образина, невестке на отместку!..
И, выбрав увесистый букет из зимних левкоев с твердыми стеблями, Конурин швырнул им прямо в лицо англичанина с такой силой, что тот тотчас же схватился руками за нос.
– Ага! Почувствовал! А вот тебе и еще на закуску! Дошкуривай его, Николай Иванов, дошкуривай хорошенько! – продолжал кричать Конурин.
– Смотрите, Иван Кондратьич, ведь у англичанина-то кровь на лице. Ведь вы ему в кровь нос расшибли, – заметила Глафира Семеновна.
– Ништо ему! Так и следует. Поедет еще раз мимо, так я ему букетец вроде веника приготовил. Так окомелком в дыхало и залеплю, чтоб зубаревых детей во рту не досчитался. Батюшки! Смотрите! Моя вчерашняя мамзель в коляске! Ах шкура! – воскликнул вдруг Конурин и швырнул в нее увесистым букетом полевых цветов, прибавив: – Получай сайки с квасом! Вчера пять франков на чай вымаклачила, а сегодня вот тебе куричью слепоту в ноздрю! Глафира Семеновна! Видите? Кажется, она?
– Вижу, вижу… Действительно, это ваша вчерашняя дама, которая вас в покатый бильярд ставки ставить учила.
Француженка, получив от Конурина удар букетом в грудь, улыбнулась и, в свою очередь, пустила в него целую горсть маленьких букетиков. Конурин опять отвечал букетом.
– Англичанин! – крикнул Николай Иванович. – Англичанин обратно едет. Иван Кондратьич, не зевай!
– Где? Где? – откликнулся Конурин. – Надо ему теперь физиономию-то с другой стороны подправить. Ах, вот он где! Швыряй в него, Николай Иванов, швыряй! Вот тебе букетец. Не букет, а одно слово – метла… Да и я таким же пущу.
– Господа! Господа! Разве можно так швыряться? Надо учтивость соблюдать, а то вы в кровь… – останавливала мужа и Конурина Глафира Семеновна.
– Сапогом бы в него еще пустил, а не токмо что букетом, да боюсь, что сниму сапог, швырну, а мальчишки поднимут и утащут. Эх, не захватили мы с собой пустопорожней бутылки из гостиницы. Вот бы чем швырнуть-то.
– Да как вам не стыдно и говорить-то это. Ведь швыряться бутылками – это уж целое серое невежество. Люди устраивают праздник, чтобы тихо и деликатно цветами швыряться, а вы о бутылке мечтаете.
– Хороша деликатность, коли давеча с меня шляпу сшибли! Вот тебе, зубастый черт!
Конурин швырнул и опять попал окомелком букета в лицо англичанина. Николай Иванович размахнулся и тоже залепил англичанину букетом в шляпу. Шляпа слетела с головы англичанина и упала на шоссе у колес экипажа.
– Отмщен санкт-петербургский купец Иван Кондратьев сын Конурин! Вот оно когда невестка-то получила на отместку! – воскликнул Николай Иванович.
– А вот тебе, мусью англичанин, и в рыло на прибавку! Это уж процентами на капитал сочти! – прибавил Конурин, безостановочно запаливая в англичанина букетиками.
Англичанин стоял в коляске во весь рост, стараясь улыбнуться. Нос его был в крови. По пробритому подбородку также текла кровь; мальчишка подавал ему поднятую с земли шляпу.
XXI
Экипажи, тянувшиеся вереницей мимо местов с зрителями, мало-помалу начали редеть. Катающаяся публика стала разъезжаться. У продолжавших еще сновать экипажей уже иссяк цветочный материал для киданья. Цветочный дождь затихал. Битва цветами кончалась. Только изредка еще кое-кто швырял остатками букетиков, но уж не без разбора направо и налево, а только в знакомых избранных лиц. Так было в экипажах, так было и в местах среди зрителей. Публика, видимо, устала дурачиться. Шоссе было усеяно цветами, но мальчишки уже не поднимали эти цветы, ибо никто не покупал их. Публика начала зевать и уходила. Окровавленный англичанин больше не показывался. Конурин, прикопивший с пяток букетиков, чтобы швырнуть в него напоследях, долго ждал его и наконец тоже начал зевать. Зевал и Николай Иванович.
– Канитель. Чем зря здесь сидеть, пойдемте-ка лучше в буфет, – сказал он. – Пить что-то хочется. Глаша может выпить лимонаду, а мы саданем бутылочку красненького ординерцу.
– Приятные речи приятно и слушать, – откликнулся Конурин, вставая и отряхиваясь от цветочных лепестков, и спросил: – А где тут буфет?
– Какой буфет? Здесь нет буфета, – проговорила Глафира Семеновна.
– Ну вот… Гулянье, эдакое представление, да чтобы буфета не было! Не может этого быть. Наверное есть. Где же публика горло-то промачивает? Нельзя без промочки. Ведь у всех першит после такого азарта.
– А вы забываете, что мы на улице, а не в театре!
– Ничего не обозначает. Обязаны и на улице после такого происшествия…
– Да вот сейчас спросим, – сказал Николай Иванович. – Мусье! Где здесь буфет пур буар? – обратился он к заведующему местами старичку с кокардой из цветных ленточек на груди пиджака.
– Тринкен…[522] – пояснил Конурин и хлопнул себя по галстуху.
Старичок с кокардой улыбнулся и заговорил что-то по-французски.
– Глаша! Что он говорит? – спросил Николай Иванович жену.
– Да говорит тоже, что и я говорила. Нет здесь буфета.
– Да ты, может быть, врешь. Может быть, он что-нибудь другое говорит?
– Фу, какой недоверчивый! Тогда иди и ищи буфет.
– Однако уж это совсем глупо, что гулянье устраивают, а о буфете не хотят позаботиться. Это уж даже и на заграницу не похоже.
– Да вот пойдем мимо дома на сваях, так там буфет есть, – сказала Глафира Семеновна.
– На сваи? – воскликнул Конурин. – Нет-с, слуга покорный! Это чтобы опять полтораста четвертаков в лошадки просадить? Вяземскими пряниками меня туда не заманишь. И так уж я в этих вертепах, почитай, бочку кёнигского рафинаду проухал.
– То есть как это рафинаду?
– Да так. Аккурат такую сумму оставил, что бочка сахару-рафинаду в покупке себе в лавку стоит.
– Ах вот что, – проговорила Глафира Семеновна. – Ну что ж из этого? В один день проигрываешь, в другой день выигрываешь. Вчера несчастье, а сегодня счастье. Этак ежели бастовать при первой неудаче, так всегда в проигрыше будешь. Не знаю, как вы, а мне так очень хочется попробовать отыграться.
– Глаша! Не смей! И думать не смей! – закричал на нее Николай Иванович.
– Пожалуйста, пожалуйста, не возвышай голос. Не испугаюсь! – остановила его Глафира Семеновна.
– Да я не позволю тебе играть! Что это такое в самом деле! Вчера двести франков проухала, сама говоришь, что здесь все основано на мошенничестве, и вдруг опять играть.
– Вовсе даже и не двести франков, а всего сто двадцать с чем-то. Ты забываешь, что я утром на сваях выиграла. Зато теперь уж будем глядеть в оба. Я буду играть, а ты стой около меня и гляди.
– Да не желаю я совсем, чтобы ты играла! Провались они, эти проигранные двести франков!
– Как? Ты хочешь чтобы я даже и в Монте-Карло не попробовала своего счастия? Зачем же тогда было ехать в Ниццу! Ты слышал, что вчера Капитон Васильич сказал? Он сказал, что из-за Монте-Карло-то сюда в Ниццу все аристократы и ездят, потому там в рулетку, ежели только счастие придет, в полчаса можно даже и всю поездку свою окупить. В лошадки и поезда не выиграла, так, может быть, в рулетку выиграю. Нет уж, ты как хочешь, а я в Монте-Карло хоть на золотой, да рискну.
– Ну, это мы еще посмотрим!
– А мы поглядим. Не позволишь мне испытать своего счастья в рулетку, так после этого нет тебе переводчицы! – погрозилась Глафира Семеновна. – Не стану я тебе ничего и переводить по-русски, что говорят французы, не стану говорить по-французски. Понимай и говори сам, как знаешь. Вот тебе за насилие!
Глафира Семеновна выговорила это и слезливо заморгала глазами. Они шли по бульвару среди массы гуляющей публики. Проходящие давно уже обращали внимание на их резкий разговор в возвышенном тоне, а когда Глафира Семеновна поднесла носовой платок к глазам, то некоторые даже останавливались и смотрели им вслед. Конурин заметил это и подоспел на выручку. Он стал стараться переменить разговор.
– Такой уж город паршивый, что в нем на каждом перекрестке игра в игрушки, – начал он. – Взрослые, пожилые люди играют, как малые дети, в лошадки, в поезда забавляются. Подумать-то об этом срам, а забавляются. Да вот хоть бы взять эту цветочную драку, где мы сейчас были… Ведь это тоже детская игра, самая детская. Ну что тут такое цветами швыряться? Однако взрослые, старики даже, забавлялись, да и мы, глядя на них, разъярились.
– Да и как еще разъярились-то! – подхватил Николай Иванович. – Особенно ты. Хоть бы вот взять этого англичанина… Ведь ты ему нос-то в перечницу превратил. А все-таки эту игру я понимаю. Во-первых, тут полировка крови, а во-вторых, без проигрыша. Нет, эту игру хорошо было бы и у нас в Петербурге завести. И публике интерес, и антрепренеру барышисто. За места антрепренер деньги собирает, дает представление, а за игру актерам ни копейки не платит, потому сама же публика и актеры. Правду я, Иван Кондратьич?..
– Еще бы! Огромные барыши можно брать, – отвечал Конурин. – Места из бáрочного леса построил, покрасил их мумией, да и загребай деньги. Об этом даже надо попомнить. Хотя я и по фруктовой части при колониальном магазине, но я с удовольствием бы взялся за такое дело в Петербурге…
– И я тоже. Идет пополам? – воскликнул Николай Иванович. – Такую цветочную драку закатим, что даже небу будет жарко. Цветов у нас в Петербурге мало – березовые веники в ход пустим. Прелесть что за цветочный праздник выйдет.
– Так вам сейчас в Петербурге и дозволили это устроить! – откликнулась Глафира Семеновна.
– Отчего? Ново, прекрасно, благородно. «Аркадии»-то эти все у нас уж надоели, – говорил Николай Иванович.
– Здесь прекрасно и благородно, а у нас выйдет совсем наоборот.
– Да почему же?
– Серости много всякой, вот почему. Здесь цивилизация, образование, а у нас дикая серость и невежество. Да вот возьмите хоть себя. Вы уж и здесь-то жалели, что нельзя было вместо букета бутылкой швырнуть. Хотели даже сапогом…