– Это не я. Это Иван Кондратьич.
– Все равно. Иван Кондратьич такой же русский человек. За что вы бедному англичанину нос расквасили? Нарочно выбирали букет с твердыми корешками, чтобы расквасить.
– А за что он мне шляпу сшиб?
– Вздор. Ничего не известно. Вы не успели и заметить, кто с вас шляпу сшиб. И наконец, ежели и он… Он с вас только шляпу сшиб, а вы ему нос в кровь… У нас в Петербурге ежели цветочную драку дозволить, то еще хуже выйдет. Придут пьяные, каменья с собой принесут, каменьями начнут швыряться, палки в ход пустят, вместо цветов стулья в публику полетят. Нельзя у нас этого дозволить! – закончила Глафира Семеновна.
– Ну раскритиковала! – махнул рукой Николай Иванович и спросил жену: – Однако куда же мы теперь идем?
– На железную дорогу, чтоб ехать в Монте-Карло, – был ответ.
XXII
Узнав, что Глафира Семеновна ведет его и Конурина, чтобы сейчас же ехать по железной дороге в Монте-Карло, Николай Иванович опять запротестовал, но запротестовал только из упрямства. Ему и самому хотелось видеть Монте-Карло и его знаменитую игру в рулетку. Глафира Семеновна, разумеется, его не послушалась, и он был очень рад этому. Поворчав еще несколько времени, он сказал:
– А только дадимте, господа, друг другу слово, чтоб не играть в эту проклятую рулетку.
– Нельзя, чтобы совсем не играть, – откликнулась Глафира Семеновна. – Иначе зачем же и в Монте-Карло ездить, если не испытать, что такое это рулетка. Ты вот говоришь, что она проклятая, а почем ты знаешь, что она проклятая? Может быть, так-то еще хвалить ее будешь, что в лучшем виде! Лучше мы дадим себе слово не проигрывать много. Ну, хотите, дадим слово, чтобы каждый не больше десяти франков проиграл? Проиграет – и отходи от стола.
– Нет-нет! Ну ее, эту рулетку!.. Вы как хотите, а я ни за что… – замахал Конурин руками. – Ехать едем, хоть на край света поеду, а играть – шалишь!
– Ну тогда мы с тобой по десяти франков ассигнуем, Николай Иваныч. Не бойся, только по десяти франков. Согласен? Ну, сделай же мне это удовольствие. Ведь я тебе верная переводчица в дороге.
Глафира Семеновна с улыбкой взглянула на мужа. Тот тоже улыбнулся, утвердительно кивнул головой и проговорил:
– Соблазнила-таки Ева Адама! И вот всегда так.
Глафира Семеновна взглянула на часы и воскликнула:
– Ах, Боже мой! Опоздаем на поезд. Надо ехать. Пешком не успеть… Коше! – махнула она проезжавшему извозчику и, когда тот подъехал, заторопила мужа и Конурина: – Садитесь, садитесь скорей. А ля гар… Пур партир а Монте-Карло[523], – приказала она извозчику.
Тот щелкнул бичом по лошади, но только что они проехали с четверть версты, как обернулся к Глафире Семеновне и заговорил что-то.
– Нон, нон, нон… Алле…[524] Успеете… – махнула та рукой.
– Что такое? В чем дело? – спросил Николай Иванович.
– Говорит, что мы опоздали на поезд, но он врет. Нам еще десять минуть до поезда осталось.
Глафира Семеновна смотрела на свои часы, показывал свои часы и извозчик, оборачиваясь к ней, и, когда они проезжали мимо извозчичьей биржи, указал бичом на парную коляску, и опять что-то заговорил в увещательном тоне.
– Да ведь уж он лучше знает, опоздали мы или не опоздали, – заметил Конурин.
– Вздор. Просто он хочет сорвать с нас франк, не довезя до железной дороги. Он вон указывает на парную коляску и говорит, чтобы мы ехали в Монте-Карло не по железной дороге, а на лошадях. Алле! Алле! – продолжала она махать извозчику рукой.
Тот между тем уже остановился у извозчичьей биржи и кричал другого извозчика.
– Leon! Voila messieurs et madame…[525] – раздавался его голос.
– Ведь вот какой неотвязчивый! Непременно хочет навязать нам, чтобы мы на лошадях ехали в Монте-Карло. Предлагает парную коляску… – говорила Глафира Семеновна. – Уверяет, что это будет хороший парти-де-плезир[526].
– А что ж. Отлично… На лошадях отлично… По крайности по дороге можно в два-три места заехать и горло промочить, – откликнулся Конурин.
– А сколько это будет стоить? – спросил Николай Иванович.
– А вот сейчас надо спросить. Комбьян а Монте-Карло? – обратилась Глафира Семеновна к окружившим их извозчикам парных экипажей и тут же перевела мужу ответ: – Двадцать франков просят. Говорят, что туда три часа езды.
– Пятнадцать! Кенз! Хочешь, мусью, кенз, так бери! – крикнул Николай Иванович бравому извозчику, курившему сигару из отличного пенкового мундштука. – Это то есть туда и обратно? – обратился он к жене.
– Нет, только в один конец. Обратно наш извозчик советует ехать по железной дороге.
– Пятнадцать франков возьмут, так поедемте. По крайности основательно окрестности посмотрим, а то все железные дороги, так уж даже и надоело. Воздушку по пути понюхаем, – говорил Конурин.
– Да, будете вы нюхать по пути воздушок! Как же! Ваш воздушок в питейных лавках по дороге будет. Ну и налижитесь.
– Да не налижемся. Ну, кенз… Бери кенз… Пятнадцать четвертаков деньги. На наш счет перевести по курсу – шесть рублей, – говорил Николай Иванович извозчику.
– Voyons, messieurs… Dix-huit![527] – послышался голос из толпы извозчиков.
– За восемнадцать франков один предлагает, – перевела Глафира Семеновна.
– Четвертак один можно еще прибавить. Ну, мусью… Сез… Сез франков. Шестнадцать… Вези за шестнадцать… По дороге заедем выпить и тебе поднесем. Глаша! Переведи ему, что по дороге ему поднесем.
– Выдумали еще! Стану я с извозчиком о пьянстве говорить!
– Да какое же тут пьянство! Ну ладно. Я сам… Сез, мусье… Сез, и по дороге вен руж буар[528] дадим. Компрене? Ничего не компрене, черт его дери!
– За семнадцать едет один, – сказала Глафира Семеновна.
– Дать, что ли? – спросил Николай Иванович. – Право, на лошадях приятно… Главное, я насчет воздушку-то… Я дам, Конурин.
– Давай! Где наше не пропадало! Все лучше, чем эти деньги в вертушку просолить, – махнул рукой тот.
Рассчитались с привезшим их на биржу одноконным извозчиком, и стали пересаживаться в двухконный экипаж, и наконец покатили по гладкой, ровной как полотно дороге в Монте-Карло. Дорога шла в гору. Открывались роскошные виды на море и на горы, везде виллы, окруженные пальмами, миртами, апельсинными деревьями, лаврами. Новый извозчик, пожилой человек с клинистой бородкой с проседью и в красном галстухе шарфом, по заведенной традиции с иностранцами счел нужным быть в то же время и чичероне. Он поминутно оборачивался к седокам и, указывая бичом на попадавшиеся по пути здания и открывавшиеся виды, говорил без умолку. Говорил он на плохом французском языке с примесью итальянского. Глафира Семеновна мало понимала его речь, а спутники ее и совсем ничего не понимали. Вдруг Глафира Семеновна стала вглядываться в извозчика; лицо его показалось ей знакомым, и она воскликнула:
– Николай Иваныч! Можешь ты думать! Этот извозчик – тот самый старичонка, который у меня вчера вечером в казино выигрыш мой утащил, когда я выиграла на Лисабон.
– Да что ты!
– Он, он! Я вот вгляделась теперь и вижу. Тот же галстух, та же бороденка плюгавая и то же кольцо с сердоликовой печатью на пальце. Я на Лисабон поставила два франка, а он на Лондон, вышел Лисабон, и вдруг он заспорил, что Лисабон он выиграл, схватил мои деньги и убежал.
– Не может быть, – отвечал Николай Иванович.
Извозчик между тем, услышав с козел слова «Лисабон» и «Лондон» и тоже, в свою очередь, узнав Глафиру Семеновну, заговорил с ней о вчерашней игре в казино и стал оправдываться, уверяя, что он выиграл вчера ставку на Лисабон, а не она.
– Видишь, видишь, он даже и не скрывается, что это был он! Не скрывается, что и утащил мой выигрыш! И посейчас говорит, что на Лисабон он выиграл, а не я! Ах нахал! Вот нахал так нахал! – кричала Глафира Семеновна. – Ведь около двадцати франков утащил.
– Ну уж и извозчики здесь! Даже невероятно… Наравне с господами по игорным домам в вертушки играют и шулерством занимаются, – покачал головой Николай Иванович. – Конурин, слышишь?
– Цивилизация – ничего не поделаешь… – отвечал тот.
XXIII
Дорога шла в гору. Открывались виды один другого живописнее. Слева шли отвесные скалы, на которых ютились нарядные, как бомбоньерки, домики самой причудливой архитектуры; внизу расстилалось море с бесконечной голубой далью. Белелись паруса лодочек, кажущихся с высоты дороги маленькими щепочками, двигались как бы игрушечные пароходики, выпуская струйки дыма. Перед глазами резко очерчивалась глубокой выемкой гавань. Извозчик указал вниз бичом и сказал:
– Villefranche… Villafranca…[529]
– Опять вила! – воскликнул Конурин. – И чего они это завилили! На горе – вила, в воде – вила.
– Да ведь я говорила уже вам, что «вилла» – дача по-ихнему, – заметила ему Глафира Семеновна.
– Да ведь он в море кнутом-то указывает, а не на дачу.
Внизу под горой, на самом берегу моря, показался бегущий поезд железной дороги и скрылся в туннель, оставив после себя полоску дыма. Вид на море вдруг загородил сад из апельсинных и лимонных деревьев, золотящихся плодами, и обнесенный живой изгородью из агавы.
– Природа-то какая! – восторгалась Глафира Семеновна.
– Да что природа! Природа, природа, а ни разу еще не выпили под апельсинными-то деревьями, – проговорил Конурин. – Вон написано: таверне… – указал он на вывеску.
– Как? Ты уже научился читать по-французски? – воскликнул Николай Иванович. – Ай да Конурин!
– Погодите, погодите. Будут еще на пути таверны, – удерживала их Глафира Семеновна.
Кончился сад, и опять крутой обрыв к морю, опять бегущий железнодорожный поезд, выскочивший из туннеля.