– Смотрите на поезд, – указывала Глафира Семеновна. – Отсюда с горы показывает, что он двигается как черепаха, а ведь на самом деле он мчится на всех парах.
– Мадам! Желаете сыграть на этот поезд? Ставлю четвертак, что он остановится в Берлине… – шутил Конурин, обращаясь к Глафире Семеновне, намекая на игру в поезда в Ницце.
– Мерси. До монте-карловской рулетки копейки ни на что не поставлю.
Снова пошли роскошные виллы, ютящиеся по откосам гор или идущие в ряд около дороги, утопающие в зелени тропических деревьев.
– Вишь как застроились! Вроде нашей Новой Деревни, – сказал Николай Иванович. – Вон даже что-то вроде «Аркадии» виднеется.
– Вроде Новой Деревни! Уж и вывезешь ты словечко! – попрекнула мужа Глафира Семеновна. – Здесь мирты, миндаль в цвету, лавровые деревья как простой лес растут, а он: Новая Деревня!
– Лавровые! Да нешто это лавровые? – усумнился Конурин.
– Конечно же лавровые.
– Лавровый лист из них делается?
– Он.
– Ну штука! Скажи на милость, в какие места приехали! Вот бы хорошо нарвать да жене для щей на память свезти. Ах, жена, жена! Что-то она, голубушка, теперь делает! Поди, сидит дома, пьет чай и думает: «Где-то теперь кости моего дурака-мужа носятся?»
– Что это она у тебя уж очень часто чай пьет? – сказал Николай Иванович.
– Такая баба. Яд до чаю. А ведь и то я дурак. На кой шут, спрашивается, меня от торгового дела к заграничным чертям на кулички вынесло!
– Да полно тебе уж клясть-то себя! Зато отполируешься за границей.
– Еще таверне. Вон вывеска! Стой, извозчик! Стой! – закричал Конурин.
– Увидали? Ах, как вы глазасты насчет этих вывесок, – сказала Глафира Семеновна.
– Матушка-голубушка, в горле пересохло. Вы то разочтите: ведь мы в Петербурге по пяти раз в день в трактир чай пить ходим, по два десятка стаканов чаю-то охолащиваем иной раз, а тут без китайских трав сидишь.
Извозчик остановился перед серенькой таверной, помещавшейся в маленьком каменном домике, около входа в который стояли деревянные зеленые столы и стулья. К коляске выбежал содержатель таверны, без сюртука, в одном жилете и в полосатом вязаном колпаке на голове.
– Вен руж, мусье! И апельсин на закуску, для мадамы!.. – скомандовал Конурин.
– Оранж, оранж… – поправила Глафира Семеновна.
– Oh, oui, madame… – засуетился трактирщик.
– Де бутель! Надо две бутылки! – крикнул Николай Иванович. – Обещались извозчику поднести.
– Это шулеришке-то? Шулеришке, отнявшему у меня вчера в казино шестнадцать франков из-за Лисабона? Не желаю я, чтобы вы его потчевали, – заговорила Глафира Семеновна.
– Нельзя, Глаша… Мы ему раньше посулили. Тогда не следовало совсем ехать с ним. А уж коли поехала, то чего ж тут!
Мужчины вышли из коляски, чтобы размять ноги. Глафира Семеновна продолжала сидеть. Слез с козел и извозчик и закурил трубку. Трактирщик подал вино. Начали пить.
– Наливай и коше вен руж, – говорил Николай Иванович, кивая трактирщику на извозчика. – Вер пур коше.
Пил и извозчик.
– Votre santé, messieurs et madame… – кланялся он. – Vous êtes les russes… Oh, nous aimons les russes![530]
Выпив вина, он сделался смелее и фамильярнее, подошел к Глафире Семеновне и, извиняясь за причиненную ей вчера в казино неприятность, стал доказывать, что ставку выиграл он, а не она, стало быть, он совершенно справедливо захватил со стола деньги.
– Алле, але… же не ве па парле авек ву…[531] – махала та руками и крикнула мужчинам: – Господа! Да уберите от меня извозчика! Ну что он ко мне лезет!
– Мусью! Иди сюда! Пей здесь! – крикнул ему Николай Иванович, поместившийся уже с Конуриным за зеленым столиком.
– Mille pardon, madame…[532] – расшаркался перед Глафирой Семеновной кучер и отошел от нее.
Снова дорога, то поднимающаяся в гору, то спускающаяся под гору, снова налево роскошные виллы, а направо морская синяя даль. Извозчик, подбодренный вином и фамильярным обращением с ним седоков, еще с большим жаром начал рассказывать достопримечательности дороги, по которой они проезжали.
– Villa Pardon… – указывал он на возводящуюся каменную постройку. – Villa Crenon, Villa Scholtz…
Он даже рассказывал о профессиях владельцев вилл: кто откуда родом, кто на чем разбогател, кто фабрикант, кто банкир, кто на какую актрису разоряется, но его никто не слушал.
– Бормочи, бормочи, мусье, все равно тебя никто не понимает… – проговорил Николай Иванович.
– Очень даже понимаю, – похвасталась Глафира Семеновна. – Но не желаю от извозчика разговоров слушать.
Показалась роскошнейшая вилла с бульваром, с роскошным садом, обнесенным чугунной решеткой. Посреди пестреющей цветами клумбы бил фонтан. Вот и ворота во двор виллы с каменными столбами и резной чугунной перекладиной, обвитыми плющом. У ворот стоял бравый лакей, с непокрытой головой, в синем полуфраке со светлыми пуговицами, в бархатных красных плюшевых коротких штанах и черных чулках и башмаках с пряжками. Он стоял, важно выпятив вперед правую ногу, и курил сигару, пуская в воздух дым колечками. Глафира Семеновна взглянула на лакея и вздрогнула. В лакее она узнала Капитона Васильевича, с которым она, ее муж и Конурин вчера завтракали и играли в зале на сваях. Взглянул на лакея и Конурин, пробормотал:
– Тсс… Вот так штука… Земляк-то наш каким пестрым петухом одет. Скажи на милость, в лакеях служит, а мы-то его…
– А мы его чуть не в графы произвели, в секретари посольства… Женушка моя любезная прямо заявила, что он аристократ, и даже, в первый раз увидавшись, уж под руку с ним по зале порхала, – весь вспыхнув, заговорил Николай Иванович.
– Молчите вы… Вы сами же меня с ним и познакомили! – огрызнулась Глафира Семеновна, слезливо моргая глазами, и крикнула извозчику: – Алле коше! Алле плю вит![533]
Извозчик щелкнул бичом, и лошади помчались. Впереди виднелась высокая гора, и на ней возвышался громадный замок. Подъезжали к Монако. Еще выше, на второй горной террасе, стоял Монте-Карло с его знаменитым игорным домом.
XXIV
Перед самым Монте-Карло извозчик, защелкав бичом, разогнал лошадей. Лошади помчались и минуты через две-три на всех рысях подкатили экипаж к роскошному подъезду игорного дома. Смеркалось уже, когда Ивановы и Конурин выходили из экипажа. Извозчик тоже слезал с козел и, приподняв свою шляпу котелком, просил «пур буар». Николай Иванович начал рассчитываться с ним. Извозчик оказался доволен расчетом, кивнул и, улыбнувшись, сказал:
– Bonne chance, monsieur…[534]
– Глаша! что он говорит? Неужто двух франков на чай ему мало? – спросил жену Николай Иванович.
– Желает счастья в игре.
– А почем он знает, что мы будем играть?
– Ах, Боже мой! да ведь сюда только за этим и ездят!
Извозчик пошел далее и, наклонившись к Глафире Семеновне, даже начал подавать ей советы в игре в рулетку, продолжая улыбаться самым добродушным образом.
– Прежде всего не горячитесь… Но тихо, спокойно… И первую ставку на красную или черную… – говорил он мягким голосом на ломаном французском языке итальянца.
Глафира Семеновна отшатнулась.
– Да он с ума сошел! Вдруг делает мне наставления в игре… – проговорила она, бросив строгий взгляд на извозчика.
– Осади назад, мусью! Осади. Получил на чай – и будет с тебя! – крикнул на него Николай Иванович и тут же прибавил, обратясь к жене: – Сама, матушка, виновата… Якшаешься около игорных столов черт знает с кем. Партнер твой вчерашний по игре. Он тебя за партнера и считает.
– Да разве я виновата, что здесь извозчики шляются во все места, где бывает чистая публика!
Конурин, задрав голову, осматривал вход в игорный дом.
– Этакий подъездище-то великолепный! У иного дворца подъезд в сто раз хуже, – говорил он.
– На кровные денежки дураков построен. Они их сюда наносили, – отвечал Николай Иванович.
– Дураков… Однако здесь вся Европа играет, – возразила Глафира Семеновна.
– Ничего не обозначает. На средства всех европейских дураков. Умные люди здесь играют, что ли? Умный человек в рулетку играть не станет.
– Поди ты! У тебя все дураки. Отчего же те не дураки, которые в стуколку играют, в винт?
– В стуколку или в проклятую детскую вертушку!.. – воскликнул в свою очередь Конурин. – Помилуйте, матушка Глафира Семеновна, что вы говорите! В стуколку у тебя карты в руках, и всю ты эту музыку видишь, а здесь как тебе эти самые… маркеры, они что ли, что вот при вертушках-то?
– Крупье…
– Ну а здесь как тебе крупье машину пустит, так ты и должен верить, что это правильно. А ведь он может пустить и шибче и тише, с каким-нибудь шулеришкой стачавшись. Знай я, что пойдет вертушка тише или шибче, – сейчас у меня другой расчет.
– Да ведь вы еще не видали, как здесь вертушку пускают, и судите по тому, как в Ницце ее пускают. А здесь Монте-Карло… здесь на всю Европу… здесь совсем другие порядки.
– Да ведь и вы еще не видали.
– Не видала, но много читала про эту рулетку. Однако что же мы не входим в нутро, Николай Иваныч? Толпимся на подъезде и без всякого толку… – заговорила Глафира Семеновна.
– Дай, матушка, здание-то осмотреть. Успеешь еще деньги-то свои отдать. Хорош подъезд, но одного в нем не хватает… – произнес с иронией Николай Иванович.
– Ах, какой знаменитый архитектор выискался! Чего же это не хватает-то?
– А вот тут над подъездом должна быть надпись на всех европейских языках: «Здесь дураков ищут».
– Да полно вам! Ну что это в самом деле! Все дураки, дураки… Вы очень умны, должно быть?
– Самый первый дурак, иначе бы сюда не приехал.
Разговаривая на эту тему, они обошли кругом весь игорный дворец, посмотрели с откоса вниз, где в стрельбище проигравшиеся игроки, вымещая свою злобу на невинных голубях, бьют их из ружей, и снова подошли к главному входу.