– Бедные голубки! – вздыхала Глафира Семеновна.
– Здесь, душечка, жалости нет, здесь и людей не жалеют, – отвечал Николай Иванович.
– Но я удивляюсь, как это не запретят для удовольствия голубей расстреливать.
– Здесь ничего не запрещают. Человека даже до застрела доводят. Нашего же родственника в третьем году чуть не до сапог раздели, ты сама знаешь.
– Ах, вы все про одно и то же. Ну что ж, входите.
Они вошли. Уже совсем стемнело, и везде зажгли электричество. Представляющий из себя верх роскоши вестибюль блистал электричеством. В нем толпилась нарядная публика, очень мало разговаривавшая и с удивительно озабоченным деловым выражением на лицах. Ни веселья, ни улыбки Ивановы и Конурин ни у кого не заметили. Ежели кто и разговаривал, то только полушепотом. Только у бюро игорного дома стоял некоторый говор.
– Билеты на вход надо взять, что ли? – спросил Николай Иванович.
– Да, конечно же… Видите, люди берут, – отвечала Глафира Семеновна и повела мужа и Конурина в бюро.
– Комбьян пейе? – спрашивал Николай Иванович у юркого конторщика в очках и с пером за ухом. – Комбьян антре?[535]
– Votre carte, monsieur?[536] – спросил тот и забормотал целую тираду, пристально разглядывая Николая Ивановича сквозь очки.
Николай Иванович, разумеется, ничего не понял.
– Глаша! Что он за рацею такую передо мной разводит? – задал он вопрос жене.
– Карточку твою для чего-то просит. Спрашивает, откуда мы, где живем.
– Тьфу ты, пропасть! Люди деньги принесли им, а он к допросу тянет! – проговорил Николай Иванович, доставая свою визитную карточку, и, подавая ее конторщику, тут же прибавил: – Только все равно, мусье, по-русски ничего не поймешь.
Конторщик принял карточку, повертел ее, отложил в сторону и опять заговорил.
– Имя и фамилию твою спрашивает, – перевела Глафира Семеновна и тут же сказала конторщику: – Николя Иванов де Петерсбург, авек мадам ля фам Глафир…
– Батюшки! Да тут целый допрос… Словно у следователя. Передай уж кстати ему, что под судом и следствием мы не были, веры православной.
– Брось, Николай Иваныч… Ты мешаешь мне слушать, что он спрашивает. Уй, уй, монсье, нусом вояжер… Коман?..[537] В Ницце… То бишь… Да, Нис… Ах ты, Боже мой! Да неужто и гостиницу вам нужно знать, в которой мы остановились?
Глафира Семеновна сказала гостиницу. Конторщик все это записывал в разграфленную книгу.
– Допрос… Допрос… – бормотал Николай Иванович. – Переведи уж ему кстати, что петербургский, мол, второй гильдии купец… Кавалер. Сорока трех лет от роду. Свои-то года скажешь ему, что ли?
– Бросите вы шутить или не бросите?.. – огрызнулась на него Глафира Семеновна.
– Какие, матушка, тут шутки! Целый форменный допрос. Да дать ему наш паспорт, что ли? По крайности не усумнится, что ты у меня законная жена, а не сбоку припека.
– Да допрос и есть, – согласилась наконец Глафира Семеновна. – Спрашивает: один день мы здесь в Монте-Карло пробудем или несколько… Эн жур, монсье, эн жур…[538] И зачем только ему это?! – дивилась она.
Конторщик писал уже что-то на зеленого цвета билете.
– Знаешь что, Глаша? – сказал Николай Иванович. – Я боюсь… Ну их к черту! Уйдем мы отсюда. Словно мошенников нас допрашивают.
– Да уж кончено, все кончено.
– Чего кончено? Ведь это срам! Купца и кавалера, домовладельца, известного торговца с старой фирмой – и вдруг так допрашивают!
– Ничего не поделаешь, коли здесь порядки такие, – отвечала Глафира Семеновна, принимая от конторщика билет на право входа в игорные залы, и спросила: – Комбьян пейе? Рьен?[539] – переспросила она ответ конторщика и прибавила, обратясь к мужу: – Видишь, как хорошо и деликатно дали билет и ни копейки за него не взяли.
– Да какая уж, душечка, тут деликатность, коли совсем оконфузили допросом. Только разве не спросили о том, в какие бани в Петербурге ходим.
Очередь дошла и до Конурина. Тот тяжело вздохнул и подошел к конторке.
– Полезай, Иван Кондратьев, и ты на расправу, коли сунулся с своими деньгами в Монте-Карлу эту проклятую, – проговорил он и прямо подал конторщику свой заграничный паспорт. – Крестьянин Ярославской губернии Пошехонского уезда и временный санкт-петербургский второй гильдии купец, женат, но жену дома оставил. Впрочем, тут из паспорта все видно, – прибавил он, обращаясь к конторщику. – Вот даже и две печати – от австрийского консульства и от германского. Будь, брат, покоен: не мазурики и в социвалистах не состоим.
Был выдан и Конурину входной билет.
XXV
Запасшись билетами для входа, Ивановы и Конурин направились в игорные залы. Дабы попасть в игорные залы, пришлось пройти через великолепную гостиную залу, предназначенную, очевидно, для отдыха после проигрыша и уставленную по стенам мягкими диванами. В ней бродило и сидело человек пятьдесят-шестьдесят публики. Были мужчины и дамы. Мужчины курили. На лицах всех присутствующих было заметно какое-то уныние. Почти все сидели и бродили поодиночке. Групп совсем было не видать. Кое-где можно еще было заметить стоявших по двое, но они молчали или разговаривали вполголоса. Ни шутки, ни даже улыбки нигде не замечалось. Все были как-то сосредоточенны и даже ступали по мозаичному полу осторожно, стараясь не делать шуму. Так бывает обыкновенно, когда в доме есть труднобольной или покойник. Сосредоточенность и уныние присутствующих подавляли все. Даже изумительная роскошь отделки залы не производила впечатления на входящих.
– Фу-ты, пропасть! Даже жутко делается. Что это все ходят и молчат? – проговорил Конурин, обращаясь к Глафире Семеновне.
– Да почем же я-то знаю! – отвечала она раздраженно. – Нельзя же в хорошем аристократическом обществе кричать.
Уныло-угнетенный тон и на нее произвел впечатление.
– Вон барынька-то с птичкой на шляпке в уголке как, пригорюнясь, сидит и даже плачет. Должно быть, сильно проигралась, – заметил Николай Иванович.
– Уж и плачет! Все ты шиворот-навыворот видишь.
– Да конечно же плачет. Видишь, на глазах слезы. Моргает глазами, и слезы… Конечно же проигралась.
– Может быть, муж раздразнил.
– А зачем же тогда держать кошелек в руках и перебирать деньги? Видишь, серебро. И денег-то всего три франка и несколько сантимов. Сейчас видно, что это остатки. Дотла проигралась.
– Удивительно, как это вы любите видеть во всем худое.
Николай Иванович, между прочим, не спускал с дамы глаз. Дама была молоденькая, нарядно и кокетливо одетая. У ней в самом деле на глазах были слезы. Вот она убрала в карман кошелек, тяжело вздохнула и задумалась, в упор смотря на колонну, находящуюся перед ней. Так она просидела несколько секунд и перевела взор на свою правую руку, пощупала на ней браслет и стала его снимать с руки. Через минуту она поднялась с дивана и стала искать кого-то глазами в зале. По залу, заложа руки за спину и закусив в зубах дымящуюся сигару, бродил черный усатый господин в длинной темной визитке английского покроя. Дама направилась прямо к нему. Он остановился, вынул сигару изо рта и, будучи высокого роста, наклонился над дамой, как бы сбираясь ее клюнуть своим длинным крючковатым носом восточного типа. Они разговаривали. Дама подала ему браслет. Он взял от нее браслет, холодно-вежливо кивнул ей и отошел от нее, в свою очередь отыскивая кого-то глазами. Искать пришлось недолго. К нему подлетел низенький, толстый, с неряшливой полуседой бородой человек в гороховом пальто. Они отошли в сторону, и вдвоем стали шептаться и рассматривать браслет. Пошептавшись, усатый господин поманил к себе даму и, спрятав браслет в один карман, вынул из другого кармана кошелек и начал отсчитывать ей деньги.
– Глаша, Глаша, смотри. Та дама, что плакала, браслет свой ростовщику закладывает. Передала ему браслет и деньги получает, – указал Николай Иванович жене.
– Ну уж вы наскажете!
– Да смотри сама. Вот у колонны… Видишь… Сейчас передала ему браслет и деньги взяла. Вон он ей и расписку пишет.
Усатый господин действительно вынул записную книжку и писал в ней что-то карандашом. Через минуту он вырвал из книжки листик и подал его даме. Дама быстро схватила листик и ускоренным шагом побежала к дверям, ведущим в игорные залы и охраняемым швейцаром и контролером.
– Ну что, убедилась? – спрашивал жену Николай Иванович и прибавил: – Вот гнездо-то игорное! Даже ростовщики водятся.
– Да мало ли дур всяких есть, – отвечала Глафира Семеновна.
Конурин тоже видел операцию залога браслета и дивился.
– Ловко! Совсем по цивилизации! – прищелкнул он языком и покачал головой. – И ведь как все это въявь делается, без всякого стеснения! При игорном доме и касса ссуд… Удивительно.
– Попали мы в местечко! – вздохнул Николай Иванович и спросил: – А где же играют-то? Где этот самый вертеп? Где рулетка?
– А вот, должно быть, за теми дверями. Все туда идут, – кивнула Глафира Семеновна на двери, за которыми скрылась заложившая свой браслет дама, и направилась к этим дверям, ведя за собой мужа и Конурина.
Швейцар и контролер тотчас же загородили им дорогу и спросили билеты. Контролер довольно внимательно просмотрел билеты, переврал вслух фамилию Конурина и, наконец возвратив билеты, произнес: «Entrez, messieurs»[540]. Швейцар распахнул двери.
– Ну, наконец-то в рай впустили! – произнес Конурин. – Люди свои кровные деньги им несут на съедение, а они у каждой двери заставы понаделали.
Глазам Ивановых и Конурина открылся ряд больших и длинных зал, отделенных одна от другой широкими арками. Посреди зал стояли огромные столы, и около них густо толпилась публика. Дамы протискивались сквозь толпу мужчин, протягивали руки со ставками. Мужчины загораживали им дорогу и, в свою очередь, лезли к столу, стараясь поставить на номер деньги. Наступившие кому-нибудь на ногу или толкнувшие друг друга даже не извинялись. Азарт поборол все. Везде раскрасневшиеся лица, везде тяжелое прерывистое дыхание, растрепанные прически, на которые владельцы их, отдавшись всецело игре, уже не обращали внимания и не приводили в порядок. Как в гостиной зале, так и здесь несложный сдержанный разговор, состоящий из игорных терминов, или даже только полушепот, изредка прерываемый известными выкриками крупье: «Faites vos jeux» и «Rien ne va plus».