Ивановы и Конурин все еще играли. Конурин играл уже молча, без прибауток. Николай Иванович раскраснелся и тоже молчал. Только Глафира Семеновна делала иногда кое-какие замечания шепотом. Наконец Николай Иванович, поставив ставку и проиграв ее, произнес:
– Баста. На яму не напасешься хламу. Тут можно душу свою проиграть.
Он отдулся и отошел от стола.
– Да уж давно никто не выигрывает, а только эти проклятые черти себе деньги загребают, – откликнулась Глафира Семеновна, кивая на крупье.
– Отходи, Глаша… – сказал ей муж.
– А вот только еще ставочку… Я в выигрыше немножко.
– Как ты можешь говорить о выигрыше, если муж твой более четырехсот франков проиграл! Ведь деньги-то у нас из одного кармана. Бросай, Иван Кондратьич, – тронул он за плечо Конурина.
– Да и то надо бросить, иначе без сапог домой поедешь, – отвечал тот и отошел от стола, считая остатки денег.
Глафира Семеновна продолжала еще играть.
– Глаша! – крикнул ей еще раз муж.
– Сейчас, сейчас… Только одну последнюю ставочку…
– Да уж прибереги деньги-то хоть на железную дорогу и на извозчика от станции. У меня в кармане только перевод на банк – и больше ни гроша.
– На железную дорогу у меня хватит.
Глафира Семеновна звякнула стопочкой пятифранковиков на ладони. Муж схватил ее за руку и силой оттащил от стола, строго сказав:
– Запрещаю играть. Довольно.
– Как это хорошо турецкие зверства над женой при цивилизованной публике показывать! – огрызнулась она на него, но от стола все-таки отошла. – Я в выигрыше, все-таки двадцать пять франков в выигрыше.
– Не смей мне об этом выигрыше и говорить.
Они молча шли по игорным комнатам, направляясь к выходу.
– Поспеем ли еще на поезд-то? Не опоздали ли? – говорил Николай Иванович.
– Тебе ведь сказано, что последний поезд после окончания всей игры идет. Я спрашивала… – дала ответ Глафира Семеновна и прибавила: – Ах, какая я дура была, что давеча не прикончила играть! Ведь я была сто семьдесят франков в выигрыше.
– Да уж что тут разбирать, кто дура, кто дурак! – махнул рукой Конурин. – Все дураки. Умные к этим столам не подходят.
Когда они выходили из подъезда, в саду около скамеек, поставленных против подъезда, была толпа. Кто-то кричал и плакал навзрыд. Некоторые из публики суетились. Из находящегося через дорогу кафе, иллюминованного лампионами, бежал гарсон в белом переднике со стаканом воды в руке, без подноса. Ивановы и Конурин подошли к толпе. Там лежала на песке, в истерике, молодая, нарядно одетая дамочка. Она плакала, кричала и смеялась. Ее приводили в чувство. Это была та самая дамочка, которую Ивановы и Конурин видели в гостиной зале, закладывающей свой браслет ростовщику.
– Доигралась, матушка! Вот до чего доигралась! Ну и лежи… Ништо тебе… – сказал Конурин.
Приехав в Монте-Карло на лошадях, они не знали, куда идти на станцию железной дороги, и Глафира Семеновна спрашивала у встречных:
– Ля гар? У е ля гар? Ля стацион?[541]
Им указывали направление.
Некоторые из публики уже бежали, очевидно торопясь попасть на поезд. Побежали и они вслед за публикой. Вот вход куда-то… Но перед ними захлопнулась дверь, и они остановились.
– Николай Иваныч… Да что же это такое?! Не пускают… Ведь мы опоздаем на последний поезд, – говорила испуганная Глафира Семеновна.
– А опоздаем, то так нам и надо, барынька. Ночуем вон там, на травке, за все наши глупости, – отвечал Конурин со вздохом. – Дураков учить надо, ох как учить!
– Зачем же на травке? Здесь есть гостиницы. Давеча мы видели вывески «готель», – отвечал Николай Иванович.
– Нет уж, вы там как хотите, а я на травке… Не намерен я за два номера платить – и здесь, и в Ницце. Что это в самом деле, и семь шкур с тебя сняли, да и за две квартиры плати! Я на травке или вон на скамейке. Сама себя раба бьет за то, что худо жнет.
У захлопнувшейся двери стояли не одни они, тут была и другая публика. Глафира Семеновна суетилась и ко всем обращалась с бессвязными вопросами вроде:
– Me коман дон?.. Ну, вулон сюр ля гар… Ле дерние трен… Ну вулон партир а Нис, и вдруг захлопывают двери! У е ля гар?[542]
Ее успокаивали. Какой-то молодой человек, в серой шляпе, красном шарфе и красных перчатках, старался ей втолковать по-французски, что они успеют, что это захлопнули перед ними двери подъемной машины, машина сейчас поднимется наверх, и их впустят в дверь, но впопыхах она его не понимала.
Двери подъемной машины наконец распахнулись. Глафира Семеновна схватила мужа за руку и со словами: «Скорей, скорей» – втащила его в подъемный вагон. Вскочил за ними и Конурин. Вагон быстро наполнился и стал опускаться.
– Боже мой! Это асансер![543] Это подъемная машина! – воскликнула Глафира Семеновна. – Мы не туда попали.
– Стой! Стой! – кричал Николай Иванович служащему при машине в фуражке с галуном, схватив его за руку. – Нам на поезд. Гар… Гар… Трень…
Но машина не останавливалась.
– Фу-ты, пропасть! Куда же это нас опускают! Не надо нам… Никуда не надо. Мы в Нис, в Ниццу… Глаша! Да переведи же ты этому лешему, что нам в Ниццу надо.
– Что уж тут переводить, коли в преисподнюю куда-то спустились! Изволь потом выбираться оттуда.
– А все ты!.. – упрекнула мужа Глафира Семеновна.
– Ну вот еще! Чем же я-то?.. Да ведь ты меня за руку втащила. Не расспросивши хорошенько – куда, и вдруг тащишь! Иван Кондратьич, что тут делать? Нам в Ниццу на поезд, а нас в преисподнюю спускают.
Конурин сидел потупившись.
– Мало еще по грехам нашим, мало! – отвечал он со вздохом.
Служащий при подъемной машине между тем совал им билеты и требовал по полуфранку за проезд.
– Как? Еще за проезд? Силой не ведь куда спускаете, да еще за проезд вам подай? – воскликнул раздраженно Николай Иванович. – Ни копейки не получишь.
– Mais, monsieur… – начал было служащий при машине.
– Прочь, прочь! Не распространяй руки, а то ведь я по-свойски! Нам в Ниццу, а вы нас к черту на рога тащите. Мерси… Ни гроша.
Машина остановилась. Двери распахнулись. Глафира Семеновна выглянула и заговорила:
– Отдай, Николай Иваныч, отдай… Мы правильно попали… Нас к самой железной дороге спустили… Вот рельсы… Вот станция, вот и касса билетная. Отдай!
– Чем я отдам, ежели я до последнего четвертака проигрался? Отдавай уж ты.
Глафира Семеновна сунула служащему при подъемной машине двухфранковую монету и побежала к кассе за билетами на поезд. Поезд уже свистел и подходил к станции. Как огненные глаза, виднелись его два буферные фонаря.
– Кто ж их знал, что здесь, чтоб попасть на поезд, нужно еще на подъемной машине спуститься! – ворчал Николай Иванович.
Через две-три минуты они сидели в поезде.
XXVIII
Поезд шел медленно, поминутно останавливаясь на всевозможных маленьких станциях и полустанках. В купе вагона, где сидели Ивановы и Конурин, помещался и тот молодой человек с запонками в блюдечко и необычайно широких брюках, которого они видели у игорного стола. Он сидел в уголке и дремал, сняв с головы шляпу. Визитка его была распахнута, и на жилете его виднелась золотая цепь с кучей дорогих брелоков. Тот конец цепи, где прикрепляются на карабине часы, выбился из жилетного кармана и болтался без часов. Это обстоятельство не уклонилось от наблюдения Глафиры Семеновны, и она тотчас же шепнула сидевшему рядом с ней насупившемуся мужу:
– Посмотри, молодой-то человек даже часы проиграл – и то не злится и не дуется, а ты рвешь и мечешь. Видишь, цепь без часов болтается.
– Мало ли дураков есть! – отвечал тот. – Неужто ты хотела бы, чтоб и мы перезаложили все свои вещи в игорном вертепе?
– Я не к этому говорю, а к тому, что ведь игра переменчива. Сегодня проиграл, а завтра выиграл. Нельзя же с первого раза выигрыша ждать.
– Так ты хочешь, чтобы я отыгрывался завтра? Нет, матушка, не дождешься. Был дураком, соблазнила ты меня, а уж больше не соблазнишь, довольно. Ведь мы с тобой в два-то дня шестьсот франков проухали. Достаточно. Плюю я на эту Ниццу, и завтра же едем из нее вон.
– Голубчики, ангельчики мои, увезите меня поскорей куда-нибудь из этого проклятого места! – упрашивал Конурин. – Вы вдвоем шестьсот франков проухали, а ведь я один ухитрился более восьмисот франков в вертушки и собачки проиграть.
– В какие собачки? – спросила Глафира Семеновна.
– Ну, все равно: в лошадки, в поезда, в вертушки. Увезите, братцы, Христа ради. Ведь я семейный человек, у меня дома жена, дети.
– Да ведь дома в стуколку играете же и помногу проигрываете, – заметила Глафира Семеновна.
– То дома, матушка Глафира Семеновна, а ведь здесь, на чужбине, здесь можно до того профершпилиться, что не с чем будет и выехать.
– Насчет этого, пожалуйста, не беспокойтесь. Вместе приехали, вместе и уедем. В крайнем случае я свой большой бриллиантовый браслет продам, а на мой браслет можно всем нам до Китая доехать, а не только что до Петербурга.
– Завтра едем, Иван Кондратьич, завтра… Успокойся… – торжественно сказал Николай Иванович.
– А шестьсот франков так уж и бросишь без отыгрыша? – спросила мужа Глафира Семеновна.
– Пропади они пропадом! Что с воза упало, то уж пропало! И не жалею… Только бы выбраться из игорного гнезда.
– Верно, верно, Николай Иваныч, и я не жалею. Проиграл – вперед наука, – поддакнул Конурин.
– Как вы богаты, посмотрю я на вас! Где так на обухе рожь молотите, а где так вам и больших денег не жаль. Ведь восемьсот франков и шестьсот – тысяча четыреста… – сказала Глафира Семеновна.
– Плевать! Только бы вынес Бог самих-то целыми и невредимыми! – махнул рукой Конурин и прибавил: – Голубчик Николай Иваныч, не поддавайся соблазну бабы. Едем.
– Едем-едем.
Разговаривая таким манером, они приехали в Ниццу. Вместе с ними ехала в поезде и та дамочка, которая в саду около игорного дома лежала в истерике. Они увидали ее на станции. Ее выводили из вагона под руки двое мужчин: молодой в шляпе котелком и пожилой в плюшевом цилиндре. Глафира Семеновна осмотрела ее с ног до головы и сказала: