– Я не выйду здесь… Вы как хотите, а я не выйду. Я дальше поеду… Я не желаю…
– Да полно, Николай Иванович, капризничать! Тебя в ресторан поведут, а не в рулетку играть. Выходи скорей сюда.
– Но ведь это же свинство, Глаша, так поступать. Вы оставайтесь, а я уеду.
– Ну и уезжай без билета. Ведь билеты-то у меня.
– Глаша! Да побойся ты Бога…
– Выходи, выходи скорей из вагона. Поезд трогается.
– Это черт знает что такое! – воскликнул Николай Иванович, выбросил на платформу еще небольшой саквояж и плед и выскочил сам из вагона.
Поезд медленно стал отходить от станции.
XXXI
Ручной багаж сдан на станции на хранение. Николай Иванович ворчит, Глафира Семеновна торжествует, Конурин тяжело вздыхает и делает догадки, что` его жена теперь в Петербурге делает, – и вот они подходят наконец к подъемной машине, втаскивающей посетителей Монте-Карло на скалу, к самому игорному дворцу-вертепу.
– И ведь на какую высоту подняться-то надо, чтоб свои денежки в этой самой рулетке оставить, за поднятие на машине заплатить, а вот лезут же люди, и еще как лезут-то! – говорил Конурин.
– Можно и пешком идти, половина приехавшей публики кругом пешком пошла, но только трудно в гору подниматься, – отвечала Глафира Семеновна.
– Пешком-то, может быть, лучше, счастливее. На манер как бы по обещанию на богомолье. Не пройтись ли и нам пешком?
Но они уже стояли в подъемном вагоне, и машина медленно поднимала их.
– Надеюсь, однако, Конурин, что мы только позавтракать поднимаемся, – заметил Николай Иванович.
– Позавтракать, позавтракать, – отвечал Конурин.
– Но ты уж вроде того, как будто подговариваешься, чтоб играть.
– Ни-ни… Что ты! Полторы-то тысячи проигравши? У нас деньги не бешеные, а наживные.
– Да что вы все полторы, да полторы! Вовсе даже и не полторы, а всего тысячу четыреста, и наконец – ведь не рублей, а четвертаков, французских четвертаков, – проговорила Глафира Семеновна.
– А это мало разве, мало? – подхватил Николай Иванович. – На эти деньги мы целое путешествие сделали от Петербурга до Парижа, а тут вдруг в одном паршивом Монте-Карло столько же.
– Врешь. В Монте-Карло и в Ницце, все вместе и на троих мы только тысячу четыреста четвертаков проиграли, не рублей, а четвертаков.
– А ведь за четвертак-то мы по сорока копеек платили.
– Да что об этом говорить! Если так сквалыжничать и рассчитывать, Николай Иваныч, то не надо было и за границу ездить. Сюда мы приехали не наживать, а проживать. Тогда поехать бы уже в какой-нибудь Тихвин… Да ведь и в Тихвине тоже за все подай.
Подъемная машина остановилась, и вагон распахнул двери в благоухающий сад. Пахло кипарисами, пригретыми весенним солнцем, шпалерой шли цветущие белыми и красными цветками камелии, блестел лимон в темно-зеленой листве. Ивановы и Конурин шли по аллее сада.
– Природа-то, посмотри, какая! – восторженно говорила Глафира Семеновна мужу. – А ты упираешься, ворчишь, что мы здесь остановились.
– Я, Глаша, не супротив природы, а чтобы опять дураков не разыграть и деньги свои ярыгам не отдать. Природу я очень люблю.
– И я обожаю. Особливо ежели под апельсинным деревцем да на апельсинных корках водочки выпить, – откликнулся Конурин и прибавил: – А отчего мы ни разу не спросили себе на апельсинных корках настоечки? Ведь уж наверное здесь есть.
– А вот сейчас потешим вас и спросим, – отвечала Глафира Семеновна.
Они вышли к главному подъезду игорного вертепа. Налево от подъезда виднелся ресторан с большой террасой. У подъезда и около ресторана толпилось и шныряло уже много публики, на террасе также сидели и завтракали.
– Так в ресторан? – спросил Николай Иванович.
– Погоди немножко, пройдемся… Мне хочется хорошенько вон на той даме платье рассмотреть, – сказала Глафира Семеновна. – Удивительно оригинальное платье. Она в пальмовую аллею пошла. Кстати и пальмовую аллею посмотрим. Смотри, клумбы с розами… В марте – и розы в цвету. А латании-то какие на открытом воздухе и прямо в грунту! Ведь вот этой латании непременно больше ста лет. И пальме этой тоже больше ста лет. Их года по рубчикам, оставшимся от старых листьев, надо считать.
– Вы платье-то на даме рассматривайте, которое хотели, да поскорей и в ресторан, чтобы на апельсинных корках… – проговорил Конурин.
– Да потерпите немножко. Нельзя же сразу в платье глаза впялить, неучтиво. Мы обойдем вот всю эту аллею и тогда в ресторан. Николай Иваныч, наслаждайся же природой, наслаждайся. Ведь ты сейчас сказал, что любишь природу. Смотри, какая клумба левкою. Наслаждайся, – лебезила перед мужем жена.
– Да я и наслаждаюсь, – угрюмо отвечал муж.
Аллея обойдена, платье рассмотрено. Они взошли на террасу ресторана и сели за стол.
– На апельсинных корочках-то, на апельсинных корочках-то… – напоминал Конурин.
– Сейчас, – отвечала Глафира Семеновна и, обратясь к гарсону, спросила: – Эске ву заве о-де-ви оранж? Совсем забыла, как «корки» по-французски, – прибавила она. – На корках. Ву компрене: оранж… желтая корка… жонь…[549]
– Шнапс тринкен… – хлопал себя Конурин перед гарсоном по галстуху.
Гарсон недоумевал.
– Апорте муа оранж[550], – сказала наконец Глафира Семеновна.
Гарсон улыбнулся и принес вазу с апельсинами. Глафира Семеновна оторвала кусок апельсинной корки и показала ее гарсону:
– Вуаля… О-де-ви комса…[551]
Гарсон пожимал плечами и что-то бормотал.
– Не понимает! Видите, мужчины, как я для вас стараюсь, а он все-таки не понимает.
– Да чего тут! Не стоит и хлопотать! Пусть принесет белой русской водки! – воскликнул Николай Иванович. – О-де-ви рюсс есть? By заве?[552]
– Oui, monsieur…
– И закуски, закуски… Гор девр… – отдавала приказ Глафира Семеновна. – Аля рюсс… О-де-ви, гор девр… А апре – дежене пур труа персонь[553].
– Странно, что в апельсинной стране живут и водки на апельсинных корках не держат, – покачивал головой Конурин.
– Кажется, уж я для вас стараюсь, но нет у них этой водки, да и что ты хочешь, – проговорила Глафира Семеновна. – Ну да вы простой выпейте! Ты уж, Николай Иваныч, выпей сегодня основательно, потому, может быть, водки-то русской в Италии и не найдется. Да и наверное не найдется. Ведь это только в Ницце держут и в Монте-Карло, где русских много, а то ведь она и в Париже не везде имеется; в первую нашу поездку в Париж на выставку ее нигде не было.
– Да что ты это предо мной лебезишь так сегодня? – удивился муж.
– Угодить тебе хочу, – отвечала жена.
Завтрак был на славу и, заказанный не по карте, стоил всего только по четыре франка с персоны. Мужчины осушили бутылку русской смирновской водки и, покрывши ее лаком, то есть запив красным вином, развеселились и раскраснелись.
– Глаша! На радостях, что мы сегодня от сих прекрасных мест уезжаем, я хочу даже выпить бутылку шампанского! Уж куда ни шло! – воскликнул Николай Иванович.
– Да конечно же выпей…
– И я бутылку шампанского ставлю на радостях! – прибавил Конурин.
– Шампань! Де бутель шампань! – отдал приказ Николай Иванович, показывая гарсону два пальца. – Шампань сек и фрапе. Компрене?[554] Каково я хмельные-то слова знаю! Совсем как француз, – похвастался он. – Что другое – ни в зуб… ну а хмельное спросить – просто на славу.
Выпито и шампанское.
– Ну, теперь в вагон – и шляфен[555], на боковую… – сказал Николай Иванович. – Скоро ли, Глаша, поезд-то отходит? Спроси.
– Спрашивала уж. Через два с половиной часа. Времени у нас много. В дорогу нам гарсон приготовит красного вина и тартинки с сыром и ветчиной. Видите, как я умно распорядилась и как стараюсь для вас.
– Мерси, душка, мерси… Ты у меня бонь фам. Но сколько нам еще времени-то ждать! Тогда вот что… Тогда не выпить ли еще бутылку шампанеи?
– Довольно, Колинька. Ведь уж выпито, и вы развеселились достаточно. Лучше с собой в вагон взять и в дороге выпить.
– А что мы здесь-то будем делать?
– Да пойдем в игорный дом и посмотрим, как там играют.
– Что?!. В игорный дом? В рулетку? – воскликнул Николай Иванович.
– Да не играть, а только посмотреть, как другие играют.
– Нет-нет, ни за что на свете! Знаю я, к чему ты подбираешься!
– Уверяю тебя…
– Шалишь… Полторы тысячи франков посеяли, и будет с нас.
– В том-то и дело, что не полторы, а только тысячу четыреста, а ты все полторы, да полторы… Ежели уж так, то дай, чтоб в самом деле сделать полторы. Ассигнуй полторы… Ведь только еще сто франков надо прибавить. А почем знать, может быть, эти сто франков отыграют и выиграют и будем мы не полторы тысячи франков в проигрыше, а полторы в выигрыше? – уговаривала мужа Глафира Семеновна.
– Не могу, Глаша, не могу.
– Жене своей жалеешь сделать удовольствие на сто франков! А еще сейчас «бонь фам» меня называл.
– Не в деньгах дело, а не хочу из себя еще раз дурака сломать.
– Ну пятьдесят… Пятьдесят франков ты, и пятьдесят Конурин даст. Я только на пятьдесят франков рискну… Всего десять ставок. Мне главное то интересно, что вот сон-то предвещательный я сегодня видела, где эта самая цифра двадцать два мне приснилась. Двадцать два… Ведь почему же нибудь она приснилась!
– Фу, неотвязчивая! – вздохнул Николай Иванович, как бы сдаваясь.
– А для меня вы действительно цифру тридцать три во сне видели? – спросил Конурин, улыбнувшись.
– Тридцать три, тридцать три…
– Да что, Николай Иваныч, не попробовать ли уж на сто-то франков пополам, чтоб и в самом деле цифру до полутора тысяч округлить? – спросил Конури