н. – Сон-то вот… Предзнаменование-то…
– Врет она про сон. Сочинила.
– Ей-ей, не вру, ей-ей, не сочинила. Голубчик, ну потешь меня, я ведь тебя тешила.
Глафира Семеновна быстро подхватила мужа под руку и потащила его с террасы ресторана. Тот слабо упирался.
– И откуда у тебя такие игрецкие наклонности явились! Вопль какой-то грудной, чтоб играть, словно у самого заядлого игрока, – говорил он.
– Ах, Николя, да ведь должна же я свой сон проверить! Идешь, голубчик? Ну вот мерси, вот мерси… – радостно бормотала Глафира Семеновна.
Они подходили к игорному дому. Плелся и Конурин за ними.
XXXII
Был десятый час утра. Ранний, утренний поезд отошел от станции Монте-Карло и помчался к Вентимилье, на французско-итальянскую границу. В поезде, в купе первого класса, сидели Ивановы и Конурин. Вчера они проиграли в Монте-Карло весь остаток дня и весь вечер, вплоть до закрытия рулетки, и не попали ни на один из поездов, отправлявшихся к итальянской границе. Пришлось ночевать в Монте-Карло в гостинице, и вот только с утренним поездом отправились они в Италию. Они сидели в отдалении друг от друга, каждый в своем углу, и молчали. Уже по их мрачным лицам можно было заметить, что надежды на отыгрыш не сбылись и они значительно прибавили к своему прежнему проигрышу. Они уже не любовались даже роскошными видами, попадающимися по дороге, и Николай Иванович сидел, отвернувшись от окна. Глафира Семеновна попробовала заговорить с ним.
– Ведь даже ни чаю, ни кофею сегодня не пили – до того торопились на железную дорогу, а и торопиться-то, в сущности, было не для чего. Два часа зря пробродили по станции, – начала она, стараясь говорить как можно нежнее и ласковее. – Хочешь закусить и выпить? Тартинки-то вчерашние, что нам в ресторане приготовили, все остались. Вино тоже осталось. Хочешь?
– Отстань… – отвечал Николай Иванович и даже закрыл глаза.
Глафира Семеновна помедлила и снова обратилась к мужу:
– Выпей красненького-то винца вместо чаю. Все-таки немножко приободришься.
– Брысь!
– Как это хорошо так грубо с женой обращаться!
– Не так еще надо.
– Да чем же я-то виновата, что ты проиграл? Ведь это уж несчастие, полоса такая пришла. Да и не следовало тебе вовсе играть. Стоял бы да стоял около стола с рулеткой и смотрел, как другие играют. Тебе даже и предзнаменования не было на выигрыш…
– Молчать!
– Да, конечно же не было. Мне было, мне для меня самой приснилась цифра двадцать два в виде белых уток, и я выиграла.
– Будешь ты молчать о своем выигрыше или не будешь?!
Николай Иванович сверкнул глазами и сжал кулаки. Глафира Семеновна даже вздрогнула.
– Фу, какой турецкий башибузук! – проговорила она.
– Хуже будет, ежели не замолчишь, – отвечал Николай Иванович и заскрежетал зубами.
– Что ж мне молчать! Конечно же выиграла. Хоть немножко, а выиграла, – продолжала она. – Все-таки семь серебряных пятаков выиграла, а это тридцать пять франков. И не сунься ты в игру и не проиграй четыреста франков… Сколько ты проиграл: четыреста или четыреста пятьдесят?
– Глафира! Я перейду в другое купе, если ты не замолчишь хвастаться своим глупым выигрышем!
– Глупым! Вовсе даже и не глупым. Вчера тридцать пять, третьего дня двадцать пять, восемьдесят франков четвертого дня в Ницце на сваях… Сто сорок франков… Не сунься ты в игру, мы были бы в выигрыше.
Николай Иванович сделал отчаянный жест и спросил:
– Глафира Семеновна, что мне с вами делать?!.
– Я не с тобой разговариваю. Я с Иваном Кондратьичем. С ним ты не имеешь права запретить мне разговаривать. Иван Кондратьич, ведь вы вчера вплоть до тех пор, все время, пока электричество зажгли, в выигрыше были. Были в выигрыше – вот и надо было отойти, – обратилась она к Конурину.
– Да ведь предзнаменование-то ваше, матушка… вас же послушал, – отвечал Конурин со вздохом. – Тридцать три проклятые, что вы во сне у меня на лбу видели, меня попутали. Был в выигрыше сто семьдесят франков и думал, что весь третьегодняшний проигрыш отыграю.
– А потом сколько проиграли?
Конурин махнул рукой и закрыл глаза:
– Ох, и не спрашивайте! Эпитемию нужно на себя наложить.
Произошла пауза. Глафира Семеновна достала полбутылки коньяку.
– И не понимаю я, чего ты меня клянешь, Николай Иваныч, – начала она опять, несколько помедля. – Тебя я вовсе не соблазняла играть. Я подговаривала только Ивана Кондратьича рискнуть на сто франков, по пятидесяти франков мне и ему, – и мы были бы в выигрыше. А ты сунулся – ну и…
– Брысь под лавку! Тебе ведь сказано… Что это я на бабу управы не могу найти! – воскликнул Николай Иванович.
– И не для чего находить, голубчик. Баба у тебя ласковая, заботливая, – отвечала сколь возможно кротко Глафира Семеновна. – Вот даже озаботилась, чтоб коньячку тебе захватить в дорогу. Хочешь коньячку – головку поправить?
Николай Иванович оттолкнул бутылку. Конурин быстро открыл глаза.
– Коньяк? – спросил он. – Давайте. Авось свое горе забудем.
– Да уж давно пора. Вот вам и рюмочка… – совала Глафира Семеновна Конурину рюмку. – И чего, в самом деле, так-то уж очень горевать! Николай Иваныч вон целую ночь не спал и все чертыхался и меня попрекал. Ну, проиграли… Мало ли люди проигрывают, однако не убиваются так. Ведь не последнее проиграли. Запас проиграли – вот и все. Ну в итальянских городах будем экономнее.
Конурин выпил залпом три рюмки коньяку одну за другой, крякнул и спросил:
– Вы мне только скажите одно: не будет в тех местах, куда мы едем, этой самой рулетки и лошадок с поездами?
– Это в Италии-то? Нет-нет. Эти игры только в Монте-Карло и в Ницце, и нигде больше, – отвечала Глафира Семеновна.
– Ну тогда я спокоен, – отвечал Конурин. – Где наше не пропадало! Хорошо, что Бог вынес-то уж из этого Монте-Карло! Николай Иванов! Плюнь! Завей горе в веревочку и выпей коньячищу! – хлопнул он по плечу Николая Ивановича. – А уж о Монте-Карле и вспоминать не будем.
– Да ведь вот ее поганый язык все зудит, – кивнул Николай Иванович на жену. – «Тебе не следовало играть», «тебе предзнаменования не было». А уж пуще всего я не могу слышать, когда она о своем выигрыше разговаривает! На мои деньги вместе играли, я уйму денег проиграл, а она как сорока стрекочет о своем выигрыше.
– Ну, я молчу, молчу. Ни слова больше не упомяну ни о выигрыше, ни о Монте-Карло… – заговорила Глафира Семеновна и, обратясь к мужу, прибавила: – Не капризься, выпей коньячку-то. Это тебя приободрит и нервы успокоит.
– Давай…
Конурин стал пить с Николаем Ивановичем за компанию.
– Mentone! – закричал кондуктор, когда поезд остановился на станции.
– Ах, вот и знаменитая Ментона! – воскликнула Глафира Семеновна. – Это тот самый город, куда всех чахоточных на поправку везут, только не больно-то они здесь поправляются. Ах, какой вид! Ах, какой прелестный вид! Лимоны… Целая роща лимонных деревьев. Посмотри, Николай Иваныч!
– Плевать! Что мне лимоны! Чихать я на них хочу!
– Как тут чахоточному поправиться, коли под боком игорная Монте-Карла эта самая, – заметил Конурин. – Съездит больной порулетить, погладят его хорошенько против шерсти господа крупьи – ну и ложись в гроб. Этой карманной выгрузкой господа крупьи и не на чахоточного-то человека могут чахотку нагнать. Ведь выдумают тоже место для чахоточных!
– А зачем вспоминать, Иван Кондратьич! Зачем вспоминать об игре? – воскликнула Глафира Семеновна. – Ведь уж был уговор, чтобы ни об игре, ни о Монте-Карло не вспоминать.
Поезд засвистел и опять помчался. Начались опять бесчисленные туннели. Воздух в вагонах сделался спертый, сырой, гнилой; местами пахло даже какой-то тухлятиной. Поезд только на несколько минут выскакивал из туннелей, озарялся ярким светом весеннего солнца и снова влетал во мрак и вонь. Вот длинный туннель Ментоны, вот коротенький туннель Роше-Руж, немного побольше его туннель Догана, опять коротенький туннель мыса Муртола, туннель Мари и, наконец, самый длиннейший – перед Вентимильей.
– Фу, да будет ли конец этим проклятым подземельям! – проговорил Конурин, теряя терпение. – Что ни едем – все под землей.
– А ты думаешь из игорного-то вертепа легко на свет божий выбиться? Из ада кромешного, кажется, и то легче, – отвечал Николай Иванович.
Но вот опять засияло солнце.
– Vintimille! Changez les voitures![556] – кричали кондукторы.
– Вентимилья! Нужно пересаживаться в другие вагоны, – перевела Глафира Семеновна. – На итальянскую границу приехали. Здесь таможня… Вещи наши будут досматривать. Николай Иваныч, спрячь, пожалуйста, к себе в карман пачку моих дорогих кружев, что я купила в Париже, а то увидят в саквояже и пошлину возьмут.
– Не желаю. Не стоишь ты этого.
– Да ведь тебе же придется пошлину за них платить.
– Копейки не заплачу. Пускай у тебя кружева отбирают.
– Как это хорошо с твоей стороны! Ведь на твои же деньги они в Париже куплены для меня. Кружева пятьсот франков стоят. Зачем же им пропадать?
– Плевать. Дурак был, что покупал для такой жены.
– Давайте, давайте… Я спрячу в пальто в боковой карман, – предложил свои услуги Конурин, и Глафира Семеновна отдала ему пачку кружев.
В купе вагона лезли носильщики в синих блузах с предложением своих услуг.
XXXIII
Переехали итальянскую границу. Таможенные досмотрщики не придирались при осмотре вещей, а потому переезд произвел на всех приятное впечатление… Приятное впечатление это усилилось хорошим и недорогим буфетом на пограничной станции, где все с удовольствием позавтракали. Италия сказывалась: мясо было уже подано с макаронами. С макаронами был и суп, тарелку которого захотела скушать Глафира Семеновна. Колобки яичницы были тоже с какими-то накрошенными не то макаронами, не то клецками. К супу был подан и белый хлеб в виде сухих макарон палочками, вкусом напоминающий наши баранки. Начиналось царство макарон.