– Боже мой, грязь-то какая! – восклицала Глафира Семеновна. – Вот бы нашей кухарке Афимье здесь пожить. Она каталась бы здесь как сыр в масле. Она только и говорит, что при стряпне чистоты не напасешься, что на то и кухня, чтобы в ней таракан жил.
Дорога шла в гору. Запряженные в омнибус мулы еле тащили экипаж по переулкам. Наконец переулки кончились, кончился и подъем в гору, выехали на Корсо Виктора Эмануила – широкую улицу с проходящей по ней конно-железной дорогой и обстроенной домами новейшей постройки. Улица шла на высокой горе и представляла из себя террасу, дома находились только на одной стороне, поднимающейся в гору, сторона же к скату имела как бы набережную, была обнесена каменным барьером, и через него открывался великолепный вид на Неаполь, на море. Дома спускались к морю террасами. Надвигались сумерки. Видневшийся вдали Везувий уже начинал багроветь заревом.
– Иван Кондратьич, видите, как горит Везувий? – указывала Глафира Семеновна Конурину.
– Вижу, вижу, но я все-таки воображал его иначе. Это что за топка! У нас по Николаевской железной дороге мимо Колпина проезжаешь, так из трубы железопрокатного завода куда больше пламя выбивает.
Омнибус остановился около гостиницы. Звонки. Зазвонили в большой колокол, подхватили в маленькие колокольчики. Выбежали швейцар и помощник швейцара в фуражках с золотым галуном, выбежала коридорная прислуга в зеленых передниках, выскочил мальчик в венгерке с позументами и в кепи, выбежал управляющий гостиницей, элегантный молодой человек в пенсне и с двумя карандашами за правым и левым ухом. Все наперерыв старались вытаскивать багаж из омнибуса и высаживать приезжих.
– Дуе камера… – начала было Глафира Семеновна ломать итальянский язык, но прислуга заговорила с ней по-французски, по-немецки и по-английски.
– Madame parle français? – спросил ее элегантный управляющий и, получив утвердительный ответ, повел садиться в карету подъемной машины.
Николай Иванович и Конурин шли сзади.
Скрипнули блоки подъемной машины – и вот путешественники в коридоре третьего этажа. Вдруг в коридоре раздалась русская речь:
– Иди и скажи им, подлецам, что ежели у них сегодня опять к обеду будет баранье седло с макаронами и черный пудинг, то я, черт их дери, обедать не намерен.
На площадке стоял молодой человек в клетчатой пиджачной паре, с капулем на лбу, в пестрой сорочке с упирающимися в подбородок воротничками, в желтых ботинках, с кучей брелоков на массивной золотой цепочке, с запонками по блюдечку в рукавчиках сорочки. Перед ним помещался довольно потертый, средних лет мужчина, с длинными волосами и с клинистой бородкой. Он был маленький, худенький, тщедушный, и платье висело на нем как на вешалке.
– Разве только узнать, какое меню сегодня к обеду, а ведь переменять блюда они для нас не станут, – отвечал маленький и худенький человечек.
– Ты не рассуждай, а иди.
– Русские! – невольно вырвалось у Глафиры Семеновны восклицание, и она толкнула Николая Ивановича в бок.
– Точно так-с, мадам, русские, – отвечал молодой человек. – Позвольте представиться. Из Петербурга… Продажа пера, пуху, полупуху, щетины и волоса наследников Аверьяна Граблина. Григорий Аверьяныч Граблин, – отрекомендовался молодой человек. – А это господин художник-марало из Петербурга Василий Дмитрич Перехватов. Взял его с собой за границу в переводчики. Нахвастал он мне, что по-итальянски лучше самого певца Мазини говорит, а оказалось, что сам ни в зуб и только по-французски малость бормочет, да и то на жидовский манер.
– Очень приятно… – проговорила Глафира Семеновна, кланяясь, и подала Граблину и Перехватову руку. – И мы из Петербурга. Вот муж мой, а вот наш приятель.
Назвали себя и Николай Иванович с Конуриным и протянули руки новым знакомым.
– Так иди и объяви насчет бараньего седла и пудинга, – еще раз отдал приказ Граблин Перехватову. – И чтоб этой самой бобковой мази из помидоров к рыбе больше не было.
Перехватов почесал затылок и нехотя, медленно стал спускаться с лестницы. Управляющий гостиницей повел Ивановых и Конурина показывать комнаты. Граблин, заложа руки в карманы брюк, шел сзади.
– Самая разбойницкая гостиница эта, куда вы попали, – говорил он Ивановым и Конурину.
– Да ведь они все за границей разбойницкие, – отвечал Конурин.
– Нет, уж эта на отличку. Я пол-Европы проехал, а такого разбойничьего притона не видал… За маленький сифон содовой воды полтора франка лупят. Вина меньше пяти франков за бутылку не подают. Кроме того, здесь английское гнездо. Вся гостиница занята англичанами. Англичанин на англичанине ездит и англичанином погоняет, и потому в гостинице только и душат всех английской едой. К завтраку баранина с макаронами и бобами и к обеду баранина, к завтраку черный пудинг и к обеду черный пудинг, а меня угораздило здесь взять пансион на неделю. Три дня уж живу и хочу сбежать от мерзавцев. Решил, ежели сегодня опять баранье седло и бобковая мазь к обеду, плюну на пансион и поеду в другой ресторан обедать.
– Нет… нет… Мы с пансионом ни за что комнат не возьмем, – отвечал Николай Иванович. – Зачем себя стеснять!
– Ну то-то. Послушайте… Вы еще не обедали? Умойтесь, переоденьтесь, и поедемте вместе обедать в ресторан против театра Сан-Карло, – предлагал Граблин. – Я вчера там ужинал после театра. Отличный ресторан, и дешевую шипучку подают. Черт с ней, с здешней гостиницей! Глаза бы мои не глядели на этих паршивых англичан. Англичанки – рожи, у мужчин красные хари. Право, не могу я жрать здешней бобковой мази из помидоров, а они ею рыбу поливают. И, кроме того, вся еда на таком перце, что весь рот тебе обдерет. Так поедем? Уж очень я рад, что с своими русопетами-то повстречался.
– Да погодите, погодите. Дайте нам прежде привести себя в порядок, – сказала Глафира Семеновна.
Ивановы и Конурин выбрали себе комнаты и начали умываться после дороги.
XLVII
Глафира Семеновна только что успела переодеться из своего дорожного костюма и завивала нагретыми на свечке щипчиками кудерьки на лбу, как уж Граблин стучал в дверь. С ним был и его спутник, художник Перехватов.
– Не стоит здесь в гостинице обедать, положительно не стоит. Вот мой Рафаэль узнал, что и сегодня к обеду баранина и пудинг, и хотя бобковой мази из помидоров к рыбе нет, но зато суп из черепахи, – начал Граблин, кивая на Перехватова.
– Суп из черепахи? Фи! Николай Иваныч, слышишь? – воскликнула Глафира Семеновна.
– Положим, что я, как человек полированный, всякую гадость могу есть, и даже жареные устрицы с яичницей ел, чтоб доказать цивилизацию, но зачем же я себя буду неволить? – продолжал Граблин. – Едем лучше в тот ресторан против театра, про который я говорил вам. Вчера там лакей говорил вот моему Рафаэлю, что там все нам приготовят, чего бы ни пожелали. Селянку рыбную – и то, говорит, даже можно приготовить. Рафаэль! Ты не наврал мне?
– Да. Булябес, по-ихнему. Густой суп такой из рыбы.
– Селяночки-то бы действительно любопытно было поесть, – сказал Николай Иванович. – Около месяца мы шатаемся по заграничным палестинам, а селянки и в глаза не видали.
– Так вот едем. С сегодня я уж плюю на мой пансион.
– А вообразите, какое нам здесь в гостинице предъявили условие, – начала Глафира Семеновна. – За комнаты с нас взяли по шести франков с кровати, но как только мы не явимся за табльдот к завтраку или обеду – сейчас на каждого из нас прибавляется по два франка в день.
– Вот-с, вот-с… Они мерзавцы, они вымогают, чтоб постояльцы у них пили и ели, а придешь за стол – баранина и бобковая мазь. После супу обносят хересом и мадерой. Хочешь – пей, хочешь – не пей, а уж франк за вино в счет поставят. Скоты. А для меня мадера или херес – все равно что микстура. Что вам два франка в день! Пусть прибавляют. Плюньте, и поедемте в ресторан против театра Сан-Карло.
Ивановы согласились, Конурин тоже, и все отправились. Наступила уже темная южная ночь. Везувий горел багровым заревом.
– Были вы уже на Везувии? – спросила Глафира Семеновна Граблина, поместившегося с ней и с ее мужем в одной коляске, тогда как Перехватов и Конурин ехали в другой.
– Вообразите, не был. Нигде не был. Третий день живу и ни в одном путном месте не был. Марало Рафаэлич мой таскает меня все по каким-то музеям и говорит: вот где цивилизация. А какая тут цивилизация – старые потрескавшиеся картины? На иной картине и облика-то настоящего нет. То же и поломанные статуи. «Вот, – говорит, – Венера». А какая это Венера, коли у ней даже живота нет! Ни живота, ни руки. Потом какой-то старый позеленевший хлам смотрели. «Это, – говорит, – бронза, найденная под землей…» Ночники какие-то, куколки. Плевать мне на ночники! А то скелеты. «Найденные, – говорит, – на глубине в семьсот тридцать два фута», смертный скелет женщины! Очень мне нужно смертный скелет женщины! Ты подавай мне живую, а не мертвую. В музеях этих облинявшие картины и поломанные статуи, а в гостинице баранье седло с макаронами и бобковая мазь из помидоров. Взял подлеца в переводчики и уж каюсь. Тоже ведь он мне немалого стоит, этот самый Рафаэль. Что одного коньячищу выхлещет за день, не говоря уж о жратвенном препарате. За эти три дня мы только и путного сделали, что три кафешантана осмотрели. Но мамзели здешние дрянь и против Парижа… Пардон! Забыл, что с дамой разговариваю, – спохватился Граблин. – Завтра сбираемся мы ехать провалившийся город смотреть.
– Помпею? – подхватила Глафира Семеновна.
– Вот-вот… Помпею. «Древние, – говорит, – бани увидим, допотопные трактиры и дома, где эти самые древние кокотки жили». Пардон. Я все забываю, что вы дама. Три недели по заграницам мотаемся, и вы первая замужняя дама.
– Помпея вовсе не провалившийся город. Я читала про него, – поправила Граблина Глафира Семеновна. – Помпея была засыпана лавой и пеплом при извержении Везувия, и вот теперь ее отрыли и показывают.
– Ну все один черт. Вы думаете, интересно это будет посмотреть?