– спокойно отвечала старуха.
– Что такое? Десять франков! – воскликнул Николай Иванович. – Да ведь это разбой! Десять четвертаков по сорока копеек – четыре рубля… Совсем разбой!
Хотя восклицание было сделано по-русски, но старуха-француженка поняла его, потому что пожала плечами, развела руками и произнесла в ответ:
– C’est l’exposition, monsieur[199].
– Она говорит, что из-за выставки так дорого, – пояснила Глафира Семеновна.
– Все равно разбой… Ведь такие каморки на такой каланче у нас в Петербурге по полтине в сутки ходят и уж много-много что по семьдесят пять копеек. А то четыре рубля. Да я дам четыре рубля, дам и пять, но и ты дай мне настоящую комнату.
– Се шер[200], мадам, – попробовала сказать Глафира Семеновна, но старуха опять развела руками и опять упомянула про выставку.
– Лучше нет? – спрашивал Николай Иванович. – Глаша! Спроси.
– By заве бон шамбр? Ну вулон бон шамбр.
– À présent non, madame[201], – покачала головой старуха.
– Что тут делать? – взглянул Николай Иванович на жену.
– Надо брать. Не мотаться же нам еще полдня по Парижу!
– Да ведь вышь-то какая! Это на манер думской каланчи[202].
– Потом поищем что-нибудь получше, а теперь нужно же где-нибудь приютиться.
– Анафемы! Грабители! Русским ура кричат и с них же семь шкур дерут!
– Да ведь за это-то и кричат, что семь шкур дерут.
– Eh bien, madame? – вопросительно взглянула на супругов старуха.
– Вуй… Ну пренон… Делать нечего… Нотр багаж[203].
Глафира Семеновна стала снимать с себя ватерпруф. Старуха позвонила, чтобы послать за багажом. Николай Иванович пошел вниз рассчитываться с извозчиком. По дороге он сосчитал число ступеней на лестнице. Оказалось восемьдесят три.
– Восемьдесят три ступени, десять поворотов на лестнице, пять площадок, – и это они называют в третьем этаже! – горячился он. – Черти. Право, черти! Комбьян? – обратился он к извозчику, вынимая из кармана на ладонь горсть серебра.
– Huit francs, monsieur…[204] – произнес он наконец.
– Как вит франк? To есть восемь франков? Да ты, почтенный, никак белены объелся. Восемь четвертаков по сорок копеек – ведь это три двадцать! – восклицал Николай Иванович. – Мосье, – обратился он к старику, стоявшему при их приезде за конторкой и теперь вышедшему на подъезд. – Вит франк хочет… Ведь у вас такса… Не может же быть, чтобы это было по таксе…
Старик заговорил что-то с извозчиком, потом обратился к Николаю Ивановичу на французском языке, что-то очертил ему пальцем на своей ладони, но Николай Иванович ничего не понял, плюнул, достал две пятифранковые монеты и, подавая их извозчику, сказал по-русски:
– Трех рублей ни за что не дам, хоть ты разорвись. Вот тебе два целковых и проваливай… Алле… Вон… Алле… – махал он рукою, отгоняя извозчика.
Извозчик просил всего только восемь франков и, получив десять и видя, что его гонят прочь, не желая взять сдачи, просто недоумевал. Наконец он улыбнулся, наскоро снял шляпу, сказал: «Merci, monsieur» – и, стегнув лошадь, отъехал от подъезда. Старик дивился щедрости путешественника, пожимал плечами и бормотал по-французски:
– О, русские! Я знаю этих русских! Они любят горячиться, но это самый щедрый народ!
Николай Ивановичи, принимая пятифранковые монеты за серебряные рубли и в простоте душевной думая, что они выторговали у извозчика рубль двадцать копеек, поднимался в свою комнату наверх, следуя за прислугой, несшей его багаж, уже в несколько успокоившемся состоянии и говорил сам с собой:
– Два рубля… И два-то рубля ужасти как дорого за такую езду. Ведь, в сущности, все по одному и тому же месту путались, а больших концов не делали.
Глафиру Семеновну он застал заказывающей кофе. Перед ней стоял в рваном пиджаке, в войлочных туфлях и в четырехугольном колпаке из белой писчей бумаги какой-то молодой малый с эспаньолкой на глупом лице и говорил:
– Madame veut café au lait… Oui, oui…[205]
– Я кофе заказываю, – сказала Глафира Семеновна мужу. – Надо же чего-нибудь выпить.
– Да, да… Кофей отлично… – отвечал Николай Иванович. – Ты, брат, и масла приволоки, и булок, – обратился он к слуге. – Глаша! переведи ему.
– Пян и бер…[206] – сказала Глафира Семеновна. – И побольше. Боку…
– Пян-бер… – повторил Николай Иванович.
– Oui, oui, monsieur… Un déjeuner…[207]
– Да, да… Мне и жене… Ну, живо…
Слуга побежал исполнять требуемое.
Когда Николай Иванович и Глафира Семеновна умылись, поспел и кофе. Тот же слуга в потертом пиджаке и четырехугольном бумажном колпаке внес поднос с кофейником, молочником и булками. Прежде всего Николая Ивановича поразили громадные чашки для кофе, превосходящие по своим размерам даже суповые чашки. При них находились так называемые десертные ложки. Николай Иванович как увидел чашки и ложки, так и воскликнул:
– Батюшки! Чашки-то какие! Да ты бы еще, молодец, ведра с уполовниками принес! Кто же в таких чашках кофей пьет! Уж прачки на что до кофеища охотницы, а такую чашку кофею, я полагаю, ни одна прачка не вытянет.
Слуга стоял, кланялся и глупо улыбался.
– Глаша! Переведи ему, – обратился Николай Иванович к жене.
– Да как же я переведу-то? – отвечала Глафира Семеновна в замешательстве. – Ты такие слова говоришь, которых я по-французски и не знаю. Ле тас тре гран, – указала она слуге на чашки. – Пуркуа гран?
– Oh, madame, c’est toujours comme ça. Vous avez demandé café au lait[208].
– Говорит, что такие чашки нужно, – перевела Глафира Семеновна. – Верно, уж у них такой обычай, верно, уж кофейная страна.
– Ты ему про прачку-то скажи.
– Я не знаю, как прачка по-французски.
– Как не знаешь? Ведь комнатные слова ты все знаешь, а «прачка» комнатное слово.
– Ну вот поди ж ты – забыла.
– Так как же мы стирать-то будем? Ведь белье придется в стирку отдавать.
– Ну, тогда я в словаре посмотрю. Наливай же себе кофею и пей. Чего ты над чашкой-то сидишь!
– Как тут пить! Тут надо ложками хлебать, а не пить. Знаешь, что я думаю? Я думаю, что они нарочно такие купели вместо чашек нам подали, чтобы потом за три порции кофею взять, а то так и за четыре. Вот помяни мое слово, за четыре порции в счет наворотят. Грабеж, чисто грабеж.
– Да пей уж, пей. Ведь на грабеж и за границу поехали.
Слуга все стоял и глупо улыбался.
– Voulez-vous encore quelque chose, monsieur?[209] – спросил он наконец, собираясь уходить.
Николай Иванович понял слово «анкор» и воскликнул:
– Как анкор? Как еще? Ведра с кофеем принес да еще спрашивает – не подать ли анкор! Сорокаведерную бочку[210] с кофеем нам еще приволочь хочешь, что ли! Иди, иди с Богом! Вишь, как разлакомился! Анкор! Правду купец-то в Кельне на станции говорил, что здесь семь шкур дерут, – отнесся Николай Иванович к жене.
Слуга все еще стоял, глупо улыбался и наконец сказал:
– J’aime la langue russe… Oh, que j’aime, quand on parle russe![211]
– Глаша! Что он торчит? Что ему еще надо?
– Говорит, что очень любит слушать, когда говорят по-русски, – перевела Глафира Семеновна и кивнула слуге, сказав: – Але…
Тот переминался с ноги на ногу и не шел.
– Votre nom, monsieur, votre carte… – сказал он. – Il faut noter chez nous en das…[212]
– Что он говорит? Чего еще ему надо, Глаша?
– Спрашивает, как нас зовут.
– А! Паспорт? Сейчас, сейчас… – засуетился Николай Иванович.
– Oh, non, monsieur… Le passeport се n’es pas necessaire. Seulement votre nom, votre carte[213].
– Говорит, что паспорт не надо. Просит только твою карточку.
– Как не надо! Вздор… Пускай уж заодно берет. Ведь прописаться же в участке надо. Ведь не на один день приехали. Вот паспорт… – выложил Николай Иванович на стол свою паспортную книжку.
Слуга отстранил ее рукой и стоял на своем, что паспорта не надо, а надо только карточку.
– Seulement une carte… une carte de visite…[214] – пояснял он.
– Дай ему свою визитную карточку. Говорит, что паспорта не надо. Верно, здесь не прописываются[215].
– Как возможно, чтобы не прописывались. Где же это видано, чтобы не прописываться в чужом месте! Почем они нас знают! А вдруг мы беспаспортные! Вот, брат, бери паспорт… – протянул слуге Николай Иванович книжку.
– Pas passeport… Seulement la carte… – упрямился слуга.
– Да что ты его задерживаешь-то! Ну дай ему свою карточку. Ведь для чего же нибудь ты велел сделать свои карточки на французском языке.
Николай Иванович пожал плечами и подал карточку. Слуга удалился.
– Глаша, знаешь, что я полагаю? – сказал Николай Иванович по уходе слуги. – Я полагаю, что тут какая-нибудь штука. Где же это видано, чтобы в гостинице паспорта не брать в прописку!
– Какая штука?
– А вот какая. Не хотят ли они отжилить наш багаж, наши вещи? Мы уйдем из номера, вещи наши оставим, вернемся, а они нам скажут: да вы у нас в гостинице не прописаны, стало быть, вовсе и не останавливались и никаких ваших вещей у нас нет.