, – заговорил усатый повар и получил от другого повара какую-то серебряную монету. Очевидно, что они держали пари, будут ли съедены гусь и индейка, – и усатый повар выиграл пари.
Земляк поманил к себе прислуживавшую при столе женщину и отдал приказ, чтобы остатки жаркого были завернуты в бумагу, что и было исполнено. Подавая на стол пакет с остатками жаркого, женщина сказала по-французски:
– Вам вот втроем не удалось и половины съесть от двух птиц, а два месяца тому назад нас посетил один англичанин, который один съел большого гуся.
Земляк тотчас же перевел это своим собеседникам.
– Ничего не значит. И я бы съел целого гуся, ежели бы сейчас же после обеда соснуть часика два, а ведь нам нужно сегодня идти в театр, – сказал Николай Иванович, наливая себе и земляку красного вина в стаканы. – Ну-с, за упокой гуся. Славный был, покойник! Чокнемтесь, земляк.
– Извольте. Но надо также помянуть и индейку. За упокой индейки… Большого достоинства была покойница.
– Да, да… спасибо им обоим. По их милости я в первый раз за границей наелся досыта.
И Николай Иванович и земляк сделали по большому глотку вина из своих стаканов.
Уже стемнело, когда компания покончила со своим обильным, но не разнообразным обедом. Николай Иванович и земляк выпили много и порядочно разгорячились. Николай Иванович хотел пить еще, но земляк остановил его.
– Довольно, довольно. Пора и в цирк на представление индейцев, а то опоздаем, – сказал он. – Цирк этот отсюда неблизко. Он за городом. Положим, мы туда пойдем по железной дороге Ceinture, но когда еще до станции дойдешь. А выпить мы и в цирке можем.
Они захватили с собой остатки жаркого, вышли из съестной лавки и отправились на станцию железной дороги. Пришлось пройти нисколько улиц.
– Дикие эти индейцы-то, которые будут представлять? – поинтересовалась Глафира Семеновна.
– Дикие, дикие… – отвечал земляк. – Двести пятьдесят лошадей, двести всадников, буйволы, собаки, масса женщин и детей – и все это стреляет, сражается. Говорят, индеечки есть прехорошенькие, – прибавил он, толкнув в бок Николая Ивановича и подмигнув глазом, но тут же спохватился, что вместе с ними находится Глафира Семеновна, и умолк.
Николай Иванович, в свою очередь, подтолкнул земляка.
– Тсс… Самовар тут… – сказал он, припоминая его изречение, что в Тулу с своим самоваром не ездят.
– Какой самовар? – спросила Глафира Семеновна мужа, не понимая в чем дело.
– Так, никакой. Чего тебе? Мы промеж себя.
– Ты, кажется, уж с коньяку-то заговариваться начинаешь? Где ты самовар увидал?
– Ну вот… Пошла, поехала… Теперь тебя и не остановишь.
Глафира Семеновна сердито вздохнула:
– Ах, как я не люблю с тобой с пьяным возиться!
– Да где же я пьян-то, где? И что мы такое выпили? Самую малость выпили.
Произошла пауза.
– Пожалуйста, только ты, Николай Иваныч, с этими дикими не связывайся, – опять начала Глафира Семеновна. – А то ведь я тебя знаю: ежели у тебя в голове муха, то ты и с диким рад пить. И что это здесь в Париже за мода на диких? Город, кажется, образованный, а куда ни сунься – везде дикие.
– Выставка, сударыня, народы съехались со всего мира, – отвечал земляк. – Европейцы-то уж пригляделись, ну а дикие – новинка. Действительно, здесь в Париже на диких большая мода.
– Нет, нет. Тут конное представление, и ничего больше.
Разговаривая таким манером, они дошли до станции. Поезда Chemin de fer de Ceinture[430], проходящие каждые четверть часа, не заставили долго ждать отправления. Раздался звук рожка, возвещающего приближение поезда, послышался глухой стук колес, и поезд, шипя паровозом, подкатил к станции. Николай Иванович, Глафира Семеновна и земляк быстро вошли в маленький вагон и разместились на местах. Рожок – и поезд опять тронулся. Он шел тихо, каждые пять минут останавливаясь на маленьких станциях, впуская пассажиров. Маленькие вагоны и частые остановки на маленьких станциях развеселили почему-то рассердившуюся было Глафиру Семеновну. Она улыбнулась и проговорила:
– Совсем игрушечный поезд.
– Он вокруг всего Парижа идет, обхватывает его поясом, и потому эта железная дорога так и называется поясом, – сказал земляк. – Железнодорожный поезд не минует ни одной окраины города. Однако мы сейчас приедем на ту станцию, где нам сходить. Приготовьтесь.
– Что нам приготовляться! – воскликнул Николай Иванович. – Закуска с нами, а выпивку там найдем, – прибавил он, показывая пакет с остатками жаркого. – Ты, Глаша, уж сердись или не сердись, а я гуськом покормлю какую-нибудь дикую индейскую бабу. Мне хочется посмотреть, как дикие едят.
Глафира Семеновна махнула рукой и отвернулась.
Но вот поезд остановился на той станции, до которой ехала компания.
Компания вышла на платформу. Вся платформа была заклеена громадными афишами, возвещающими о большом военном представлении труппы краснокожих индейцев и белых американских поселенцев. На четырех углах афиши были изображены раскрашенные отрубленные головы, вздетые на пики. Мальчишки-блузники в высочайших картузах продавали программы представления, размахивая ими и выкрикивая по-французски: «Особенное представление! Торопитесь, торопитесь, господа, смотреть. Индейцы только семь дней пробудут в Париже! Блистательное представление!»
Станция железной дороги находилась под горой. Поднявшись по каменным ступеням на горку, супруги, предводительствуемые земляком, свернули в какую-то улицу и наконец вошли в сад. У ворот с них взяли по франку за вход. Сад представлял из себя лужайки, очень мало засаженные деревьями и кустарниками. Между кустарниками и деревьями то там, то сям виднелись конические хижины индейцев. Из верхних концов конусов валил дым. Несколько полуголых ребятишек с бронзовыми лицами и длинными черными, как вороново крыло, прямыми, как палки, волосами играли около хижин. На лугу бродил тощий буйвол; около одной из хижин завывала привязанная на веревке тощая собака. Все это было видно при ярком освещении газом.
Издали доносились звуки оркестра.
– Надо спешить. В цирке уж началось, – сказал земляк.
Они прошли мимо сияющего огнями балагана с надписью «Restaurant».
– Вот и выпить есть где. Отлично… – заметил Николай Иванович. – Земляк, земляк! Нет ли здесь какого-нибудь дикого питья? Вот бы попробовать. Ведь индейцы-то не Магомету празднуют, стало быть, им хмельное разрешено.
– Это уж мы после, Николай Иваныч, после. Пойдемте скорей в цирк, на места. Видите, публики-то в саду совсем нет. Она вся на местах.
Показался высокий деревянный забор, за которым был цирк. У забора виднелись кассы, где продавались билеты на места. Пришлось опять заплатить. За первые места взяли по два франка, и компания по деревянной скрипучей лестнице поднялась в амфитеатр, где и уселась.
Представление действительно началось. На арене под открытыми небом носились на бойких, но невзрачных лошаденках человек десять в серых поярковых шляпах, в цветных куртках и с ружьями за плечами. Они пронзительно гикали, махали арканами и гнались за убегавшей от них лошадью. Сделав по арене круга три, они наконец нагнали лошадь. Один из них накинул на лошадь аркан и остановил ее. Пойманная лошадь металась, становилась на дыбы, лягалась. Второй и третий арканы, накинутые на нее всадниками, повалили ее на землю.
– Разбойников это они, что ли, представляют? – спросила Глафира Семеновна земляка.
– Охотников в американских степях. Они дикую лошадь поймали, повалили ее и вот теперь надевают на нее узду.
За декорацией, изображающей вдали холмы и на них домики американской деревушки, послышались дикие крики. Охотники, возившиеся около дикой, только что взнузданной лошади, бросили ее, вскочили на своих лошадей и опять понеслись по арене. Крики за холмами усилились, превратились в рев, и из-за холмов показались скачущие на неоседланных лошадях индейцы с развевающимися длинными волосами и накинутыми на плечи полосатыми плащами. Они гнались за охотниками.
– Вот разбойники, индейцы-разбойники. Они делают нападение на охотников. Видите, гонятся за ними, – сказал земляк.
Раздались выстрелы, лязг оружия, несколько всадников повалились с лошадей, в пороховом дыме смешались индейцы и охотники. Когда дым рассеялся, охотники были уже со связанными руками, индейцы уводили их и их лошадей за декорацию, изображающую холмы с деревушкой. На лошади одного из индейцев между шеей лошади и туловищем индейца лежал охотник со свесившимися руками и ногами. Еще один индеец тащил за собою по земле на аркане другого охотника.
– Прощай, охотнички! Индейцы победили и повели их в плен на жаркое, – сказал Николай Иванович.
– Да неужто съедать? – поспешно спросила Глафира Семеновна.
– А то как же? Порядок известный. Ведь они людоеды. Из одной ноги бифштексы, из другой бефстроганов, из третьей какой-нибудь там антрекот, – шутил Николай Иванович.
– Да неужели настоящим манером съедят?
– Нет, нет. Ведь это только представление. Кто же им позволит здесь, в Париже, людоедствовать! – успокоил Глафиру Семеновну земляк.
– Ну то-то… а я уж думала…
Первое отделение представления кончилось. По местам забегали гарсоны с подносами, предлагая публике пиво, флаконы с коньяком, фрукты, сандвичи. Также ходил мальчишка-индеец в синих штанах с позументом в виде лампаса и в накинутом на плечи полосатом одеяле и навязывал публике слипшиеся комки каких-то розовых обсахаренных зерен, бормоча что-то по-английски. Из английской речи, впрочем, выделялись и французские слова: «Vingt centimes»[431]. Пристал он и к супругам, тыкая им в руки по комку.
– Для еды это, что ли? – спрашивал его Николай Иванович. – Ты мне скажи, для еды? Манже?
Мальчишка не понимал и только твердил: «Vingt centimes».
– Конечно же для еды, – отвечал за него земляк. – Вон, видите, ест публика. Это что-нибудь американское. Надо попробовать.