– Не про нас писано. Прочти-ка ты, Глаша, – прибавил он, обращаясь к жене.
Взяла в руки счет и Глафира Семеновна, принялась рассматривать и проговорила:
– Удивительно, какими каракулями пишут!
– А это, я думаю, нарочно, чтобы не все расчухали, – отвечал Николай Иванович. – Можешь, однако, понять-то хоть что-нибудь?
– Да вот шамбр… Это за комнату. Тут по двенадцати франков.
– Ну да, да… Так мы и торговались.
– Постой… Мы сторговались по двенадцати франков за комнату с двумя кроватями, а тут за вторую кровать отдельно по франку в день поставили. Кажется, за кровать. Да, да, это кровать.
– Да как же они смеют, подлецы! Ах, жалко, что я не умею ругаться по-французски.
– Постой, постой… Тут два раза свечи. Бужи де сервис[498] и просто бужи. За первое два франка, за второе пять. Мы и сожгли-то всего две свечки.
– Ловко! – прищелкнул языком Николай Иванович.
– Недоумеваю, за что два раза за свечи поставлено. Неужели первые два франка, то есть бужи де сервиз, они поставили за тот огарок в вонючем медном подсвечнике, который они нам давали внизу в бюро гостиницы, чтобы пройти ночью со свечкой по неосвещенной лестнице до дверей нашего номера? Ведь это уж ни на что не похоже. Батюшки! Да и за постельное белье отдельно взяли.
– Не может быть!
– Отдельно, отдельно. Ну счетец! Де кафе о ле[499] три франка. Знаешь, за каждую чашку кофею с молоком они выставили нам по полтора франка, то есть по шести гривен на наши деньги, ежели считать по курсу.
– Да ведь это разбой!
– Хуже. Это какое-то грабительство. А потом эн сервис тэ, де сервис тэ[500]. Вообрази, за то, что мы у них брали посуду к своему чаю, булки и масло, они за всякий раз поставили по два франка.
– Да что ты! Ну народ! А между тем как встретятся и узнают, что русский, – сейчас «вив ля Рюсси».
– Да из-за этого-то они и говорят «вив ля Рюсси», что с русского человека можно семь шкур содрать. Постой, постой… Вот тут еще есть папье алетр[501]. Помнишь, мы взяли два листка почтовой бумаги и два конверта, чтобы написать письма? Ну так вот за это два франка.
– Не может быть!
– Смотри. За сегодняшний кусочек сыру, вот что мы сейчас ели, четыре франка поставлено.
– Ах, подлецы, подлецы!
– Даже марки, за почтовые марки к письмам и то по пятидесяти сантимов за штуку, – продолжала Глафира Семеновна. – Ведь это по полуфранку, ведь это больше чем вдвое. Потом опять: сервиз, сервиз, и все по два франка. Это уж за прислугу, что ли. Должно быть, что за прислугу.
– Это за нашего коридорного дурака-то в бумажном колпаке, что ли?
– Да, должно быть, что за него. Батюшки! За спички… Де залюмет… За спички также отдельно поставлено.
– За бумажный колпак на голове коридорного отдельно не поставлено ли? – спросил Николай Иванович.
– Нет, не поставлено.
– А за войлочные туфли на ногах?
– Нет, нет. Но зато поставлено два франка за что-то такое, чего уж я совсем понять не могу. Должно быть, это не за то ли, что тебя вчера вели под руки по лестнице, – сказала Глафира Семеновна.
Николай Иванович смутился.
– Ну, ну, довольно… – махнул он рукой. – Поязвила – и будет.
– Ага! Не любишь! За разбитое-то зеркало все-таки пятьдесят франков должен заплатить. Вот оно… поставлено.
– Да когда же я бил? Нет, я этот счет так не оставлю, я его добром не заплачу, нельзя даваться в руки. Мало ли что могут в счет поставить! – горячился Николай Иванович.
– Брось, оставь. Не скандаль, – остановила его Глафира Семеновна. – Где так уж сотни франков на кутеж не жалеешь, вот вчера с срамницами, а где так из-за каких-то десяти-пятнадцати франков хочешь поднимать скандал. Мало ты им вчера ночью задал трезвону-то, что ли! Ведь ты всю гостиницу перебудил, когда вернулся домой. Bсe поднялись и стали тебя вводить на лестницу.
Николай Иванович вздохнул, умолк и полез за запасными деньгами, которые хранились в запертом саквояже. Глафира Семеновна смотрела на него и говорила:
– Еще счастлив твой бог, что при тебе вчера всех твоих денег не было, а то бы твои добрые приятели и приятельницы и от всех твоих денег оставили у тебя в кошельке только два золотых. Ах ты, рохля пьяная!
– Ну что, Глаша, не поминай.
Часа через два супруги, одетые по-дорожному, выходили из номера, чтобы садиться в экипаж и ехать на железную дорогу. Прислуга гостиницы вытаскивала их подушки, саквояжи и чемоданы. В коридоре и по лестнице стояла также разная мужская и женская прислуга, которую супруги раньше во все время своего пребывания в гостинице даже и не видали. Эта прислуга напоминала им о себе, кланяясь, и держала наготове руки, чтобы получить на чай.
– Fille de chambre du troisième[502], – говорила женщина в коричневом платье и белом чепце.
– Monsieur, c’est moi qui…[503] – заикнулся с глупой улыбкой коридорный в войлочных туфлях и бумажном колпаке, не договорил и показал Николаю Ивановичу свою расцарапанную руку.
Глафира Семеновна молча совала по полуфранковой монете.
Внизу, у входной двери супругов встретили хозяева. Старуха любезно приседала и говорила:
– Bon voyage, monsieur et madame!..[504] Bon voyage.
– Грабители! Чтоб вам ни дна ни покрышки, – отвечал Николай Иванович.
Старик-хозяин, думая, что ему говорят по-русски какое-либо приветствие, благодарил Николая Ивановича.
– Merci, monsieur, merci, monsieur… – твердил он и совал ему в руку целую стопочку адресов своей гостиницы, прося рекомендации.
Среди подушек и саквояжей супруги ехали по улице Лафайет в закрытом экипаже, направляясь к вокзалу Лионской железной дороги, и смотрели в окна экипажа на уличное движение, прощаясь с Парижем. Глафира Семеновна прощалась даже вслух.
– Прощай, Париж, прощай, – говорила она. – Очень может быть, уж никогда больше не увидимся. Много было мне здесь неприятностей, но, во всяком случае, ты в тысячу раз лучше Берлина!
– Но какие же, душечка, особенные неприятности? Эти неприятности можно все с хлебом есть, – попробовал возразить Николай Иванович.
– Молчите. Эти неприятности были все через вас. Скандал с индейкой, ваш загул в таверне Латинского квартала…
– Ну довольно, довольно… Что тут!.. Ведь уж все кончено, едем домой. Стой, стой, коше! Коше! Стоп! – закричал вдруг Николай Иванович и забарабанил извозчику в стекла.
– Что с тобой? – удивленно спросила Глафира Семеновна.
– Да вот земляка увидал. Триста франков… Триста франков за ним, – бормотал Николай Иванович и, выставившись из окна кареты, закричал: – Земляк! земляк! Господин коллежский!
На углу какого-то переулка, около освещенного окна магазина, действительно стоял в своей поярковой шляпе с широкими полями тот земляк, с которым супруги познакомились на подъезде театра «Эден». Он стоял у окна магазина и рассматривал выставленные товары. Заслыша крики «земляк», он обернулся, но, увидав выставившуюся из окна кареты голову Николая Ивановича, тотчас же нахлобучил на лоб шляпу и поспешно свернул в переулок. Николай Иванович выскочил из кареты и бросился бежать за земляком, но его и след простыл. Постояв несколько минут на тротуаре и посмотрев направо и налево, Николай Иванович вернулся к карете.
– Можешь ты думать – ведь удрал, подлец! – сказал он жене.
– Еще бы, что он за дурак, чтоб останавливаться. Человеку только нужно было найти дурака, чтобы занять, а отдавать зачем же!
– Ведь как уверял, что отдаст-то, мерзавец! «Только, – говорит, – на один день. Как получу завтра с банкира по переводу – сейчас же и принесу вам». Это он в кофейной у меня занял против Луврского магазина, когда мы с ним вино пили. И ведь что замечательно, единственный русский, с которым пришлось познакомиться в Париже, и тот надул.
– Вперед наука. Не верь в дороге всякому встречному-поперечному, – отвечала Глафира Семеновна – Где так уж из-за французского пятака сквалыжничал, на обухе рожь молотил, с извозчиками торговался, а тут неизвестно перед кем растаяла душа – взял и выложил триста франков.
На вокзал Лионской железной дороги супруги приехали без приключений. Носильщики в синих блузах взяли их сундук и чемодан и принялись сдавать в багаж, сильно напирая на то, чтоб и подушки были сданы в багаж, говоря, что громоздкие вещи в вагонах возить не дозволяется.
– Се n’est pas permis, madame. Vous verrez que ce n’est pas permis[505], – говорили они.
– Да что вы врете! Се не па вре. С этими же подушками мы и сюда приехали, и они были с нами в вагоне. Парту дан ля вагон, авек ну дан ля вагон. Нон, нон… Коман дон ну пувон дермир сан кусан?[506] Нон, нон.
Носильщики, однако, сдав сундук и чемоданы в багаж, отказались нести подушки и саквояжи в вагон, и супругам пришлось их нести самим.
– Что за причина такая, что они отказались протащить подушки в вагон? – дивилась Глафира Семеновна, обращаясь к мужу.
Дело, однако, объяснилось просто. Около приготовленного уже поезда, стоящего у платформы, развозили на багажных тележках маленькие подушечки и полосатые байковые одеяла и за франк сдавали их напрокат пассажирам. Тележки эти катали от вагона к вагону такие же блузники, как носильщики, и выкрикивали:
– Pour se reposer! Pour se reposer![507]
– Скажи на милость, какой хитрый народ эти носильщики! Ведь это они нарочно отказались нести наши подушки в вагон, чтобы принудить нас взять подушки и одеяла у этих блузников. «Нельзя, говорят, с большими вещами в вагоне быть». Они думали, что мы поверим и не понесем сами, но нет, не на таких напали! – говорила Глафира Семеновна.