Потом Антонина думала о драматическом кружке, о том, что уже «Не в свои сани не садись» поставили, а сейчас, наверно, репетируют «Соколенка». Зеликман уже давно сказал ей, что на роль сестры будет «пробовать» ее, Тоню, и Райку Звереву, но что у Райки Зверевой, вероятно, не выйдет — рычит она очень…
Роль сестры нравилась Антонине — такая гордая, убежденная, сознательная и в то же время красиво одетая, не какая-нибудь ведьма или в очках…
Но внезапно Антонина вспомнила, что ей не придется больше ходить в школу, и заплакала, отвернувшись к большому зеркальному окну.
«На службу, — думала она, — на службу, как же так вдруг, на службу? А школа? А гимнастика? И на какую службу? В склад… Старик с бородой. Что я там буду делать? Тоже халатик надену, синенький, как Савелий Егорович».
Она плакала долго, слезы текли по щекам и попадали в рот, соленые, теплые и противные. Подняв глаза, она заметила, что за стеклом витрины стоит мальчишка лет двенадцати — курносый, в серенькой тужурке — и показывает ей язык. Она погрозила ему пальцем и быстро рукавом шубы отерла мокрое лицо. Но мальчишка, видимо, заметил, что она плакала, потому что, скривив мерзкую рожу, принялся собирать слезы в кулак.
Тогда Антонина написала пальцем на стекле «урод» и тоже скривила рожу. Мальчишка долго читал то, что она написала, но прочесть не смог, потому что снаружи было наоборот.
— Дура! — крикнул он.
Антонина не поняла, но догадалась по его губам и одними губами медленно и внятно произнесла: «Сам дурак».
Мальчишка не понял, запрыгал, быстро и с большим искусством сложил четыре кукиша, потыкал ими в стекло и еще раз скривил рожу.
Антонина попросила завернуть ей два пирожных в бумагу, расплатилась и вышла. Мальчишка стоял по-прежнему, прижавшись лицом к стеклу.
— Тебя как зовут? — спросила Антонина.
Мальчишка испугался, отскочил и опасливо поглядел на Антонину.
— Как тебя зовут?
— А какое твое дело? — в ответ спросил мальчишка. — Знаем мы вас.
— Что же ты знаешь? — спокойным и взрослым голосом спросила Антонина. — Бить я тебя не буду. Пойдем в кино, хочешь?
— Мне домой пора, — сухо ответил мальчишка.
— Да ведь еще рано.
— Мне уроки учить надо, мне одиннадцать задач задано.
— Ну, как знаешь.
Неторопливым, праздным шагом она пошла по скрипящему от мороза Невскому.
Наступал вечер.
Ее никто не ждал дома.
Она могла делать что угодно: пойти в кино, в театр, в цирк. Купить красный или синий шарик. Или книгу. Или готовальню. Она могла вовсе не ужинать. Она могла умереть, как папа.
Тротуар был тесен, но она шла в пустоте.
Целый вечер она ходила из кинематографа в кинематограф. От пирожных было противно сладко во рту, так же как от расточительных улыбок знаменитого Дугласа Фербенкса. Длинно умирала Вера Холодная, В. В. Максимов устало опускался на подушки автомобиля, белые каратели вели вешать бородатого мужика. От мелькания экранов у Антонины разболелись глаза. Какие-то два паренька в кепках с пуговицами привязались к ней и вместе вышли на улицу. Она еле убежала от них. В другом кино толстый, пахнувший луком человек все время подсовывал руку ей под спину. Звонким, не своим голосом, очень громко Антонина велела:
— Гражданин, уберите руку!
Кругом засмеялись, толстяк зашипел, как гусь, и, не дождавшись конца картины, ушел из кино.
В оркестре с надрывом, томно пели скрипки. По экрану бежали белые слова: «Ты моя единственная, неповторимая, грозная любовь…»
Это говорил загорелый человек загорелой девушке. Оба они были в светлых свитерах, стояли на палубе яхты, смотрели, как заходит солнце. Зрители перешептывались:
— Как красиво!
Домой Антонина приехала поздно, в двенадцатом часу, и сразу легла в постель. Ей было холодно, она долго не могла согреться и сердито думала о товарище Гофмане: «Хоть бы поговорил толком!»
3. Фанданго
Под вечер к ней пришли Аня Сысоева, Рая Зверева и Валя Чапурная. Замок долго не открывался, и Антонина слышала, как девочки смеются на площадке лестницы, как они бренчат чем-то металлическим и как Валя, по своей всегдашней привычке, отщелкивает чечетку по скользкому кафелю. Но как только Антонина распахнула дверь, смех смолк…
— Мы к тебе. Можно? — спросила Рая и, не дожидаясь ответа, вошла в переднюю.
— Конечно, можно…
У всех троих в руках были коньки — у Вали и у Ани снегурочки, а у Раи — американки.
— Одна живешь? — лающим баском спросила Рая, раздеваясь.
— Одна.
Всем троим в первые минуты было, видимо, неловко. Они делали вид, что очень замерзли на катке: дышали на ладони, топтались, обдергивали платья и явно не знали, с чего начать разговор. Антонина выручила их:
— Ну вот, — сказала она со своей обычной спокойной улыбкой, — похоронила папу и живу одна. В комнате холодно, так я совсем в кухню переселилась. И кровать сюда переставила, и комод, и шкафчик. Уютно.
— Уютно, — подтвердила Аня Сысоева и начала объяснять, почему не могла прийти на похороны Никодима Петровича.
— Ну никак, — говорила она, краснея под пристальным и недоверчивым взглядом Антонины, — ну никак не могла! Брат приехал, Костя, из Финляндии, и на один день, проездом в Москву, столько дела, ужас!..
— Да? — безразлично перебила Антонина. — Ну а как у вас в школе? Вы садитесь, Рая? Валя! Ну хоть сюда, на кровать… Я сейчас чаю вскипячу…
— Да ты не беспокойся, — взрослым голосом сказала Валя Чапурная, — посиди лучше, поразговаривай…
Накачивая в передней примус, Антонина поглядывала в открытую дверь — на подруг. Они нисколько не изменились за это время: плотная, толстоногая Рая все так же встряхивала головой перед тем, как расчесать красной гребенкой коротко стриженные волосы. Аня, как всегда, была хорошо и модно одета: в высоких заграничных ботинках светлой кожи, в короткой клетчатой юбке, в пушистом свитере, с косой, перевязанной какой-то особенной лентой, она еще больше, чем раньше, походила на девочку из американской кинокартины.
«А на самом деле трусиха, — беззлобно думала Антонина, — лягушек боится, американка».
Валя Чапурная была еще более некрасива, чем толстая Рая Зверева, но Рая никогда не думала о том, что некрасива, и поэтому никто этого не замечал, а Валя модничала, выдумывала себе «стиль» и оттого казалась особенно безобразной. Вот и сейчас — она устроила себе какой-то особенный воротник у платья и походила в нем на белую мышь, но подруги не обращали внимания на Валины туалеты. «Что же, — решили они, — раз она учится в балетной школе, значит, так надо».
Из шкафчика Антонина вынула баночку клюквенного варенья, положила в сухарницу сушек, нарезала хлеба и собралась было колоть сахар щипцами, но Рая Зверева отобрала у нее сахарницу.
— Дай-ка мне, — сказала она, — я ножом…
За чаем Антонина во второй раз спросила, какие новости в школе. Она заметила, что девочки с опаской поглядывают на закрытую дверь комнаты, что чувствуют они себя связанно и держатся настороженно, точно боятся навести ее на грустные воспоминания, и потому особенно настойчиво спрашивали о всяких посторонних вещах…
— Что же в школе, — прихлебывая чай с блюдечка, сказала Рая, — в школе все по-прежнему. Вот только у Аполлинария у нашего нарыв вот тут, — Рая приподнялась и показала, где именно нарыв, — совсем не может сидеть, так все свои уроки и стоит. Злой-презлой.
— А на гимнастике?
— Валерьян теперь даже и командует плохо. Так ему Вера Зельдович нравится — сил нет.
— Уже и Вера?
— Ну да! Разве при тебе еще не было?
— При мне он за Юхмановой ухаживал.
— Это какая Юхманова?
— Ну, такая, с кудряшечками, из девятого…
— Из «А»?
— Нет, из основного…
— Помню, помню…
— А теперь, значит, Зельдович. Некрасиво!
— Он нашей Вале очень нравится, — вмешалась Аня Сысоева, — правда, Валя?
— Ничего подобного, враки, это все Петька Кривцов распускает…
— Нужно очень Петьке врать…
Потом Валя Чапурная рассказала о балетной школе. Теперь там очень интересно. Работает «а-лябарр», что значит — у шеста, бывает профессор, еще совсем молодой, — Гнедин, но у него уже труды есть…
— Валька у нас позавчера сарабанду танцевала, — вставила Аня, — на вечере…
— Ничего, хорошо танцевала, — снисходительно сказала Рая Зверева, — но уж очень улыбалась, как дура. Все время улыбаться — это даже неприятно. Варенье сама варила, — спросила она вдруг, — или покупное?
— Сама…
— Очень вкусно. А все-таки, — и Зверева погрозила Вале ложкой, — а все-таки, выгонят тебя, сарабанда, из школы, помяни мое слово. Вчера три урока пропустила, позавчера совсем не пришла… Вот увидишь — выгонят!
Антонина молчала, потупившись, и тихонько помешивала ложечкой в чашке.
— У тебя счастье, — громко сказала Аня, — смотри, чаинка.
Когда все напились и Антонина поставила на примус второй чайник, Рая Зверева, грызя ногти, сказала, что они, собственно, пришли за делом.
— За каким? — удивилась Антонина.
— Я от пионерского форпоста, — сказала Зверева, — Сысоева как староста, а Валька из библиотеки тебе записку принесла. Говори, Сысоева. И мы лица официальные, — пошутила Рая, — ты имей это, пожалуйста, в виду. Ну, говори, Аня…
Аня перекинула косу за плечо и вдруг покраснела так, как умеют краснеть пятнадцатилетние девушки, да еще блондинки.
— Мы пришли, — сказала она, — узнать, что ты думаешь со школой, Старосельская. И почему ты прекратила?.. То есть я не то хотела, я хотела узнать, почему ты именно сейчас не посещаешь. Я же знаю… Но ведь тебе послали две открытки, а ты хоть бы что. Нельзя так… Мы, конечно, понимаем, но исключат. Смотри, сколько времени, — Аня совсем смешалась и, перебросив косу движением головы вперед, принялась ее теребить, — ты не посещаешь и не посещаешь… И не посещаешь, — сказала она еще раз.
— Да, не посещаю, — согласилась Антонина.
— Ну вот, — не глядя на Антонину, продолжала Аня, — ну, видишь, ты и сама говоришь… А мы за это время очень